— Не против, я взгляну на малыша? — Едва Хаб оказался в поле видимости — удостоился неотчётливой полуулыбки. — Ох, да ну, — прошептал он, — и не такое видали. Это не улыбка. Не. Никакая не она.
Френези лежала калачиком на старой своей кровати, шторы задёрнуты от ночной улицы.
— Привет, пап. — Ну господи ж ты боже мой, она и впрямь жутко выглядит… чуть ли не совсем другим человеком… Лечение Хаб себе представлял так, его же всегда опробовал и на других: просто сесть рядом и начать жаловаться на собственную жизнь. Хотя дочь свою он никогда раньше не видел такой беззащитной, раненой, мрачно пустился он во вполне типичный сказ о горестях, особо ничего не ожидая, но продолжал невзирая и, само собой, почувствовал, как она помаленьку успокаивается. Он старался бубнить на одной ноте, не вызывать никаких реакций ни в плюс, ни в минус. Сказ превратился в монолог, который он уже не раз декламировал после первого развода, соседям по автобусу, собакам на дворе, себе перед Ящиком по ночам.
— Как оно было, мать твоя потеряла ко мне уважение. Слишком порядочная, прямо б ни за что не сказала, но суть в этом. Она-то всё это продумывала до конца, политически, а я лишь старался день дожить в целости и сохранности. Я никогда не был храбрым шатуном, как её отец. Джесс во весь рост вставал, и его за это били, а для неё это весь начальный курс Американской Истории, вот в этом. Вот и как мне с таким быть вровень, к чёрту? Я считал, делаю то, что нужно для жены и ребёнка, свобода сюда не вписывалась, как для Саши, твой деда-то понимал, что если доводить «свободу» докуда можешь, обычно оказываешься «мёртвым», только никогда этого не боялся, а я да, птушто уронить на тебя «Зверя-450» они могут так же запросто, как дерево… — Не сказать, что ему не доставалось раз-другой, начиная с первого дня, когда он явился в студию «Уорнер» и обнаружил, что там забастовка, а его «работа» в том, чтобы стать одним из тысячи громил, которых МАТСР нанял её подорвать. Оказалось, им всё равно требуется личность погабаритнее и померзее, но Хаб там просто постоял немного, обалдело, качая головой: он-то думал, что воевал во Второй мировой как раз для того, чтобы с миром такого не было. Нахуй, заключил он, и завернул за угол, перешёл через дорогу и попросился к пикетчикам, хоть он тут и не работал, и не успел опомниться, как его буквально винтануло с неба, протяжны м винтом размерами и весом с те бруски, какими обычно играют на стальных гитарах, для коих в своё время Хаб тоже служил мишенью, брошенным одним из агентов МА, расставленных по крышам звуковых киносъёмочных павильонов. Дерябнуло по помутнения, но также сообщило, что он сделал правильный выбор, хотя в тонкости политики в городе в то время суждено было впутаться Саше. Борьба между МАТСР, творением организованной преступности в сговоре со студиями, и Конференцией студийных профсоюзов Херба Соррелла, непримиримо либеральной, прогрессивной, Ново-Сделочной, социалистской и тем самым, в токсичной политической ситуации, «коммунистической», велась всю войну, а теперь вырывалась на волю чередой яростных забастовочных акций против студий. Все газеты делали вид, будто это организационные споры между профсоюзами. А фактически — тёмный рецидив той твердолобой антипрофсоюзной традиции, что с самого начала и привела киноиндустрию в Калифорнию, где она лишь до самого последнего времени наслаждалась бесплатными катаньями на спинах дешёвой рабсилы. Как только им стали угрожать, в дело двинулись порождённые студиями штрейкбрехеры МАТСР и их солдатня, часто целыми батальонами. А исход был предопределён, из-за чёрного списка. Для американского мизонеизма настал один из самых значительных часов, когда рабочую жизнь всех в промышленности, кто хоть чуть-чуть шагнул левей или даже зарегистрировался как демократ на выборах, контролировала сложная система обвинения, суждения и предрасположенности, управляемая такими фигурами, как Рой Брюэр из МАТСР и Роналд Рейган из Гильдии киноактёров. Техперсоналу реабилитироваться было просто: вступай в МА, отрекись от КСП. Но Хаб, упрямый, ещё не вырос из своего патриотизма военных лет, не бросал проигравших до самого конца — ничего не анализируя, но не так простительно наивный, он допускал, будто все остальные видят мир так же ясно, как он, а потому склонен был отпускать вслух замечания, с которыми другие могли не согласиться либо же промолчать, притворяясь, что не спорят, но затем где-нибудь подшить стенограмму к досье. Всякий раз, когда не снимали трубку или до него доходило, что кто-то назвал его имя перед очередной кенгурячей комиссией присяжных, лицо его чуть кривилось, как от боли, он вдруг снова становился ребёнком, думая: Нет, так же не должно быть…
А начинали они такими счастливыми беззаботными детками, ехали своим ходом в Голливуд, Саша за рулём, Хаб с гавайской укой распевая «Там, среди тенистых пальм» младенцу Френези между ними, в рубашке из ящика гаваек, который он привёз из Пёрла, рукава как раз годной длины для красочного наряда младенцу, к тому ж легко стирать и отжимать руками. Голливудская трасса была новёхонькой, иногда по вечерам они просто выезжали покататься, текли городские огни и по ходу цеплялись за хромовые полосы и полировки, а они передавали нос к носу бензедриновый ингалятор и распевали друг другу боповые песенки типа «Шизикологии» или «Клактовидседстин», меняясь партиями сакса и трубы. Жили они в гараже у Уэйда и Дотти — от нехватки жилья в Л.А. люди селились в трейлерах и палатках, да и на пляже, — вечера проводили в клубе «Финале» на Южной Сан-Педро в районе, который назывался Маленьким Токио, покуда всех жителей оттуда не сплавили в лагеря для интернированных, и слушали Птицу, Майлза, Потрясного и всех остальных тогда на Побережье, под низким металлическим потолком, среди боперов, кропалей, эспаньолок и пирожков. Мир рождался заново. Это же война так решила, нет? Даже Саша ловила себя на том, что смотрит на Хаба, чуть приоткрыв рот, за то, что он, похоже, совершал, день за днём выходил против пожарных брандспойтов и слезоточивого газа, дубинок, цепей и отрезков кабеля, его били, арестовывали, Саша ночами напролёт вносила за него залоги, когда мог, работал, по-прежнему пытаясь подмастеривать осветителем, левача починкой настольных ламп и тостеров, находя работы на кромках, куда официально не дотягивалась антикоммунистическая машина, раздавая и принимая милости, вчерную, учась у древних электриков, у мастеров, чьи руки, особенно у больших пальцев, вчистую разбомблены и накрепко исшрамлены годами проверок линейного тока и наплевательств на номинальную мощность, они много раз снова и снова спасали ему жизнь, уча работать, сунув одну руку в карман, чтобы самому не заземлиться.
— Но это просто моя незадача была, если твоей матери верить, я всегда, как-то политически, что для меня слишком глубоко, одну руку держал в кармане, а не высовывался делать работу для мира, подразумевалось при этом, канеш’, что если я там не пересчитываю жадно мелочь россыпью, так, значть, известно что, тихонько шары себе катаю в карманном бильярде, спроси у мужа, что это такое, дело как бы техники… она не виновата, что хотела меня чище, чем я был. А потом и другая жизнь происходила, сама работа… тогда «Зверь» только появился. Господи, столько ампер. Столько света. Мне никто не говорил про масштабы. А немного погодя кроме этого я почти ничего и не видел уже. Я должен был поработать с таким светом. Может, какая-то форма безумия, вот только с крючка меня слишком уж легко спускает. А тут Уэйд, мой старый напарник по канасте и кореш по пикетам, плечом к плечу все эти годы сражались, однажды взял и переметнулся, и дружба у нас не врозь, и наконец понимаешь, а какая разница, кто из зарплаты твоей эти взносы вычитать будет, публика Эла Спида, МАТСР, или кто. Всё уже по-любому давно закончилось, хоть мы и вынуждены были делать вид, что нет, и зачем это всё, декорации эти, что мы освещали, те интерьеры экзотических клубов, гостиничные номера с неоном за окном, пассажирские вагоны с дождём по стёклам, всё это же лишь тени, даже если на негорючей плёнке в каком-нибудь хранилище с кондиционерами, ничего кроме в этом нет, я выпустил мир из хватки, заключил своё позорное перемирие, вступил в МА, на пенсию вышел как только, так сразу, своё единственное состояние — мой драгоценный гнев — продал за кипу проклятых теней.
Он пристально посмотрел на молодую женщину, теперь перевернувшуюся лицом вверх, глаза накрепко зажмурены, с первого взгляда простая длинноволосая красотка с тонкими чертами, хотя взгляд попристальней обнаружит, не столько в глазах, сколько вокруг рта и на челюсти, тьму выражения, таимый секрет — Хаб знал, что его не попросят им поделиться.
— Эй, Юный Электрик? — прошептал он проверить, не спит ли. Нет ответа. — Ну, я б тебя звал своей Лучшей Девчонкой, — продолжал он, — только ею у меня всегда была твоя мать.
Слёзы Френези бы замедлились и высохли, её послеродовая тяга к смерти бы остыла, в некий не такой уж и отдалённый день она б и впрямь поймала себя на том, что ей нравится этот грудничок с необычным чувством юмора, и они бы с Сашей сблизились опять, не как раньше, но, быть может, и не хуже, чем раньше. Но секреты оставались, секреты округа Трасеро и Оклахомы. Больше любого мужчины, что ей для чего-нибудь когда-либо хотелось, больше полного прощения от какого-нибудь безымянного агентства за всё, что натворила она, больше ДЛ в её объятьях, Государства в невосстановимых руинах, заткнувшихся пушек, переплавленных танков и бомб, больше всего, чего она вообще когда-нибудь желала всё своё пожизненное детство, когда молилась разнообразным Сайтам, Френези хотела, отдала бы за это всё остальное, возможности вернуться в тогда, когда они с Сашей разговаривали часами, ночами, ничем не сдерживаясь, обо всём от народной мудрости про муди до Мам, а куда мы уходим, когда умираем? Из всех её оборотов, этот поворот против Саши её некогда связанного с нею я останется загадкой, которую она так до конца никогда и не отгадает, тайной за пределами любого анализа, который попытается к ней применить. Если удача не изменит, знать ей этого и не придётся. Малышка — идеальное прикрытие, детка её превращала в нечто иное, в мамашу, вот и всё, просто ещё одна мамаша в нации мамаш, и ей теперь для безопасности всегда при