дётся лишь не выходить из этой конкретной судьбы, растить ребёнка, самой вырасти в некоторую разновидность Саши, иметься с Зойдом и его неприторможенной бандой, а также всеми недостатками оного, забыть Бирка, осаду, кровь Драпа Атмана, «24квс» и старую милую их общину, забыть, кем она была, кем бы ни была, время от времени снимать безобидное домашнее кинцо, произносить нужные реплики, не превышать бюджет, каждый день заканчивать съёмку, день за днём, пока свет не уйдёт. Прерия могла бы стать её гарантированным спасением, притворяться её мамашей — худшей из возможных лжей, презреннейшим предательством. К тому времени, когда Френези начала видеть, что, тем не менее, она, может, эту гору уже и своротила, в кадр опять вошёл Бирк Вонд, вынудил съехать на обочину на перекрёстке Пико и Фэйрфэкс, приказал встать к машине, пинком раздвинул ей ноги и лично обшмонал, и не успела она сообразить, как они оказались в другом номере мотеля, через некоторое время её визиты к Саше увяли, а когда она всё же приезжала, смердело от неё потом Вонда, семенем Вонда — неужели Саша носом не чуяла, что происходит? — и его восставший пенис стал тем манипулятором радости, которым, мча в будущее, она и дальше будет пытаться рулить среди опасностей и препятствий, налетающих чудовищ и реактивных снарядов пришельцев каждой игры, к которой она, из года в год, подступала постоять, снова задолго после комендантского часа, звонки домой позабыты, запас монет тает, склоняясь над яркой витриной где-то посреди проходов в глубине запретной галереи, ряды прочих игроков безмолвны, незамеченной, время закрытия никогда не объявляется, поиграть ни на что, кроме самого счёта, ряда цифр, шанса ввести свои инициалы к другим незнакомцам на краткое время, уже не то, которое соблюдал мир, а время игры, подпольное время, время, что не могло вывести её никуда за собственный плотный и ложно бессмертный периметр.
Но когда он выяснил насчёт Прерии — хотя никогда не называл её по имени, лишь ухмылялся:
— Стало быть, ты воспроизвелась, — Френези — что-то ещё, нечто из кошмаров насильственного размножения, должно быть, взяло верх, потому что после, рассудив, должно быть, не иначе как увечно, Бирк неизбежно повернулся и кинулся за младенцем, а заметив, что на пути Зойд, устроил и его удаление. Одной субботой с лёгкой облачностью, почти через год после того, как Френези съехала, Зойд и Прерия, вернувшись с дневной прогулки по переулку к Гордитскому пирсу, обнаружили у себя дома в гостиной, подумать только, Эктора, стоявшего в театральной позе у здоровеннейшего, что Зойд видел в жизни, блока прессованной марихуаны, такой и в двери не пройдёт, однакож вот он высится, загадочно, косматый монолит чуть не до потолка.
— Прошу прощения на секундочку. — Палец к губам, Зойд сходил и уложил дочь, задремавшую на солёных бризах, на кровать в другой комнате, поблизости разместил её бутылочку и уточку, и вернулся, пялясь на гигантский кирпич, всё нервенней. — Дай-ка угадаю — «2001: Космическая одиссея» [1968].
— Скорей уж «20 000 льет в Синг-Синге» [1933].
Зойд обмяк на гигантский блок, нуждаясь в поддержке.
— Даж’ не ты придумал, верно?
— Кому-то в Уэствуде очень твоя жопа не нравится, напарник.
Зойд медленно повёл глазами на дверь в другую комнату, за которой спала Прерия, выждал такт, затем перевёл их обратно.
— Знаешь такого чувака из Юстиции, зовут Бирк Вонд?
Пожав плечами:
— Может, видель имя в УБН-6?
— Я знаю про него и мою бывшую старуху, Эктор, поэтому не стоит смущаться.
— Не моё делё, а политика у меня такая, я никогда в эти облясти не заходиль, никогда, с объектом, Зойд.
— Восхищаюсь, точняк, всегда так было, но где же этот господинчик, и почему он говно грести отправил тебя, а? Подкинь улики, свинти объект, конфискуй младенца, типа ты на них двоих работаешь, или как?
— Эгей, trucha, ése[116], никаких мляденцев я не краду, что с тобой такое?
— Ладно тебе — это не какая-то джайвовая откоряка отобрать у меня ребёнка?
— Эй, дядя, даже тема не моя, я только это, услюгу другу. — И он придал этой обиженной каденции своеобразный напор, словно оставляя открытым значение слова друг.
— У-гу, просто выполняешь приказы сверху.
— Не знаю, следиль ты или нет, но с Никсоном и прочей сранью там, где я работаю, последнюю пару лет реорганизация, кучу старых громиль из ФБН[117] почикали, коллег моих, а мне повезлё, что хоть работа осталясь, ага, даже на таких эступидарских[118] посыльках, как эта семейная консультация.
— Крошка… пены тут у тебя на губе, Эктор… не, всё пучком, я — я знаю, каково тебе, Кимо-сопли.
— Зналь, ты поймёшь. — Он вытащил хромированный судейский свисток и дунул в него. — Давай, ребята!
— Эй, малышка же! — Внутрь с топотом ввалилось с полдюжины личностей в чёрных козырькастых кепках и ветровках с ярлыком БНОП[119], с портативными магнитофонами, полевыми следственными комплектами, дуплексными приёмопередатчиками, ассортиментом огнестрельного оружия как заказного, так и магазинного, не говоря о камерах, фото- и кино-, коими они принялись щёлкать друг друга, стоя под травяным полиэдром, после чего стали заворачивать его в какую-то тёмную простынку из пластмассы.
— Ой, капитан, мне можно хотя бы, пожалуйста, тёще позвонить, чтоб с ребёнком помогла?
— Это называется услюга. — Преувеличенно игриво. — За услюги надо плятить.
— Заложу друзей. Верняк туговато мне придётся.
— Блягосостояние ребёнка против духарской девственности, о да, я б сказаль, и впрямь нелёгкое решение. — И где-то на этих словах в двери впархивает не кто иная как Саша, от чего у Эктора глаза заискрились, как сказал бы случайно забредший в этот город путник, невинным озорством.
— Ах ты негодник — ты же позвонил ей, правда?
— Зойд во что ты теперь вляпался — о, боже, — заприметив маячащую глыбу каннабиса, — мой? и это с маленьким ребёнком в доме, ты совсем больной?
Как по команде, Прерия проснулась посреди всей этой суеты и завопила, скорее вопрошающе, чем тревожно, и Зойд с Сашей, оба одновременно кинувшись к двери, классически столкнулись и отшатнулись друг от друга, завопив:
— Дурак сторчавшийся, — и:
— Настырная сука, — соответственно. После чего злобно пялились друг на друга, пока Зойд наконец не высказался: — Послушай — ты же тёртая голливудская детка, по бульвару не раз туда-сюда гуляла, — доставая тряпичный подгузник из шкафчика в ванной, куда их теперь втиснуло ближе, чем понравиться могло обоим, таинственной деятельностью, необходимой для того, чтобы снова выволочь из дома Экторов колоссальный кус дури, — неужто даже непонятно, что это подстава? — переходя в спальню, Саша сосредоточенно по пятам. — Они пытаются её у меня отобрать. Приветик, Симпатяшка, помнишь свою баушку? — Пока Саша с Прерией разговаривала и играла, Зойд снял с детки, избавился от говна и простирнул тряпицу в унитазе, кинул её, присыпав «Бораксом», в пластмассовую урну, уже потяжелевшую до того, что в самый раз тащить в горку к прачечной, вернулся с тёплой тряпицей и тюбиком «Деситина», удостоверился, что тёща заметила, как он мажет в нужную сторону, и лишь когда закалывал булавками новый подгузник, вспомнил, что надо было бы обращать побольше внимания, больше заботиться об этих маленьких и по временам даже ритуальных действиях, которые принимал как должное, теперь, когда в гостиной у него поисковая партия, слишком поздно, стали так внезапно драгоценны…
Саша стояла у окна, внутрь лился свет, держа её, Прерию с вытянутой рукой в совершенной младенческой артикуляции запястья, ладони и пальчиков к топоту и треску в другой комнате, корча озадаченную гримаску.
— Не хотела орать, — пробормотала Саша.
— Я тоже. Надеюсь, не напряжёт.
— Я с удовольствием её возьму, всё равно уже давненько, поэтому с этим, по крайней мере, получится.
– ‘От тока я буду в каталажке, канеш’, — Зойд вдруг разражаясь кудахтаньем, что Прерии очень нравилось, ибо она закачалась у Саши на руках, растягивая рот, чтоб уместить улыбку, пределов которой пока не знала, время от времени пронзительно повизгивая. — Ой, тебе нравится, нравится тебе. Когда Па-пе чпок! — Он сунул палец в рот, подпёр им щёку изнутри и соснул и чпокнул ей. Она не сводила глаз, с улыбкой, вывалив язык. — А-га, вот эту вот даму ты будешь видеть много, она тебе известна как Бабуля…
— Бу я!
— А вот меня, возможно, не очень. — Следуя мудрости времени, Зойд, покачиваясь на волнах среди обломков затонувшего брака, раньше поддавался порыву заплакать, когда б на него ни находило, в одиночестве или на людях, Вступая в Контакт со Своими Чувствами на максимальной громкости, как бы ни воздействовало это на зевак, на их проблемы, их отношение к жизни, их обед. Наслушавшись замечаний вроде «Не удивительно, что она тебя бросила», «Высморкайся уже и веди себя по-мужски» и «А заодно и подстригись», он постепенно стал считать, что плакать — это всё равно что ссать, только иначе, но с той же вероятностью может навлечь неприятности, если не в то время и не в том месте, и немного погодя он научился сдерживаться и оставлять на потом, когда его надёжно примет высокая солёная волна, часто когда дверь только закрывалась, какой-то аварийный тормоз затягивался чуть потуже. На сей раз ему действительно пришлось ждать весь остаток дня, мрачно и целиком стиснувшись, пока на нём защёлкивали наручники, выводили сквозь зрительный зал соседей, что главным образом пялились в изумленье, либо разных видах умственного беспокойства, вроде страха, на высокую призму, ныне чудесным образом опять снаружи, которую закрепляли на платформе трейлера, чтобы отволочь обратно в какой-нибудь Музей наркомании, откуда её позаимствовали, а Зойда определяли на заднее сиденье серо-бурого «каприса» с правительственными номерами и увозили в горы из Гордита-Бич, срезая углы по улицам поверхности к югу и востоку, в недозастроенные районы, где полно нефтяных вышек и кивающих нефтекачек, к зелёным полям, лошадям, линиям электропередачи и железнодорожным эстакадам, наконец подъехали к скопищу низких