Добряк Сэм был прав: едва я проглотил первый кусок, как у меня сразу же разыгрался аппетит. Забыв на время об угнетавших меня мыслях, я насытился так, как, наверное, никогда прежде.
– Ну вот! – засмеялся Сэм. – Пожирать медведя гораздо приятнее, нежели его убивать, если не ошибаюсь. Сегодня и до вас это дошло! А теперь отрежем кусочек на дорогу и прямо сейчас зажарим. Завтра возьмем его с собой, ведь в подобных переделках всегда надо быть готовым к тому, что дичь подстрелить не успеешь, а если и подстрелишь, то костер не разведешь, чтобы не привлекать врагов. Так или иначе, ложитесь и постарайтесь получше выспаться: мы отправимся в путь на заре, и нам понадобятся все наши силы, если не ошибаюсь.
– Уговорили, я лягу спать. Но прежде скажите, на какой лошади вы поедете?
– На Мэри, конечно! На ком же еще?
– Не советую.
– Почему?
– Вы слишком мало ее знаете.
– Зато она знает меня прекрасно и глубочайше почитает!
– Завтра у нас очень ответственный поход, и ненадежная лошадь может все испортить. Важна каждая мелочь. Можно поплатиться жизнью, если мулица не вовремя фыркнет.
– Вы и об этом знаете? Тоже читали, сэр?
– Разумеется.
– Эх… Чтение книг, должно быть, очень занимательное занятие. Если бы я сам не был вестменом, то, наверное, жил бы где-нибудь в восточном штате, лежал бы на диване да почитывал выдуманные истории про индейцев. Думаю, что формы мои стали бы еще круглее, хотя медвежьи лапы видел бы я только на бумаге. Очень хотелось бы знать, те господа хорошие, что пишут всякую ерунду, хоть раз бывали на другой стороне старой Миссисипи?
– Большинство, вероятно, да.
– Вы действительно так думаете?
– А почему бы и нет?
– Я не верю. У меня очень серьезные причины сомневаться в этом.
– И что это за причины?
– Хочу вам кое-что сказать, сэр. Раньше я тоже умел писать, правда, потом все это умение за ненадобностью улетучилось, и сейчас я вряд ли смогу нацарапать даже свое имя. Руке, привыкшей держать поводья, ружье и лассо, тяжко выводить каракули на бумаге. А вообще, настоящий вестмен никогда не станет писать о тех вещах, в которых ничего не смыслит.
– Чтобы написать книгу о Диком Западе, вовсе не обязательно пробыть там столько, чтобы разучиться писать.
– Вы меня не поняли, мистер! Я сказал, что написать правду сможет лишь настоящий вестмен, но настоящий вестмен никогда этого не сделает.
– Почему?
– Потому, что ему никогда не придет в голову променять Запад на чернильницу. Прерия как море – не отпускает никого из познавших и полюбивших ее. Нет, все эти мнимые писатели не знают Запада! Кто полюбил Запад, никогда не уедет отсюда!
– Вы не правы. Я вот знаю человека, который полюбил Запад и хочет стать настоящим охотником. Но он когда-нибудь обязательно вернется в цивилизованный мир, чтобы написать о Западе.
– И кто это? – спросил Сэм, с интересом поглядывая на меня. – Уж не себя ли вы имеете в виду? Хотите примкнуть к армии книжников?
– Возможно.
– Бросьте вы это дело, сэр. Поверьте мне, вы пропадете!
– Сомневаюсь.
– Готов поклясться! Вы хоть представляете, что вас ждет?
– Конечно. Поезжу по свету, изучу страны и народы, со временем вернусь к себе на родину и напишу обо всем, что увидел и пережил.
– Но зачем?
– Чтобы стать учителем для своих читателей. Ну, и заодно заработать немного денег…
– Учителем для читателей! Заработать денег! Уж не спятили вы часом, сэр? Да что вы сможете написать? Как гринхорн может учить других? Уверяю вас – не будет у вас ни одного читателя! Зачем становиться учителем, если учеников у вас все равно не будет? Неужели в мире так мало учителей и профессоров? Что, хотите пополнить их ряды?
– Послушайте, Сэм, эта профессия очень важна.
– Тьфу, разве она сравнима с вестменом? Вы и заработать-то толком не сможете. Сколько будет стоить одна такая ваша книга?
– Ну, доллар-два. Может быть, три…
– Да одна шкура бобра стоит десятка ваших книжек. А что за жизнь вас ждет! Вместо чистейшей родниковой воды Запада будете глотать густые чернила, вместо медвежьей лапы или бизоньей ляжки – жевать гусиное перо. Вместо бескрайней синевы неба над вами нависнет облупившийся потолок, а вместо зеленой мягкой травы под вами окажется жесткая и скрипучая деревянная койка. Ревматизм обеспечен! Здесь вы восседаете на лошади, а там – в мягком кресле. Здесь всякий раз, когда во время дождя и грозы вы пользуетесь драгоценными дарами божьими, как говорится, из первых рук, а там с первой каплей дождя раскрываете пестрый зонт. Здесь вы свободный и веселый человек с ружьем в руках, а там будете попусту тратить силы на какую-то писанину. Нет, все, а то меня хватит удар! Если вы действительно готовы стать учителем ваших читателей, то вы – самый достойный сожаления человек на нашей распрекрасной Земле!
К концу длинной тирады Сэм совсем вскипел, его маленькие глазки разгорелись, лицо покраснело даже сквозь густую бороду, а нос приобрел пурпурный оттенок. Я догадывался, на что он сердится, но хотел услышать об этом от него самого, поэтому добавил:
– Вам, дорогой Сэм, тоже будет приятно, если осуществится моя мечта.
– Мне? Знаете, молодой человек, от ваших шуток меня уже тошнит!
– Это вовсе не шутка!
– Тогда не понимаю.
– В моих книгах я и о вас напишу.
– Обо мне? – неподдельно удивился Хокенс, и в его маленьких глазках зажглись живые огоньки.
– Я расскажу обо всем, что нам пришлось пережить вместе. Вы будете у меня одним из главных героев.
Сэм вдруг отбросил кусок медвежатины, который поджаривал во время нашего разговора, схватился за ружье, вскочил на ноги и грозно крикнул:
– Я вас серьезно спрашиваю при свидетелях: вы действительно намерены сделать это?
– Конечно.
– Сейчас же откажитесь от своих слов и поклянитесь, что не станете даже думать об этом. Я требую! Иначе пальну сейчас из старой Лидди! Нет, лучше, пожалуй, приложу…
С этими словами разбушевавшийся маленький старичок замахнулся на меня прикладом своего старого ружья.
Я продолжал сидеть совершенно спокойно. Сэм с досадой бросил ружье в траву, раздраженно взмахнул руками и запричитал:
– Этот человек – сумасшедший, совершенно сумасшедший! Прежде я об этом только подозревал, а теперь уверен! Только сумасшедший может сидеть тихо и спокойно, когда моя Лидди висит у него над головой. Что с вами делать? Лечить?
– Никакого лечения не нужно, Сэм, – улыбнулся я. – Я в здравом уме.
– Тогда почему отказываетесь дать мне клятву даже под страхом смерти?
– Я прекрасно знаю, что Сэм Хокенс не сделает мне ничего дурного.
– Так-так, значит, знаете… Ну да, к сожалению, это правда. Я скорее себе выбью мозги, чем трону вас пальцем.
– Давайте оставим эту клятву. Вы же знаете, что угрозы на меня не действуют. Задумка с книгами не так глупа, как вам кажется. Позже, когда у нас будет больше времени, я постараюсь вам объяснить, что я имел в виду.
– Покорнейше благодарю! – ехидно заметил старик, снова усаживаясь у костра и принимаясь за мясо. – Я не нуждаюсь в никчемных объяснениях. Все это просто смешно!
– Сэм, а как же честь и почет? – снова улыбнулся я.
– Какой еще почет? – Хокенс повернулся ко мне с усталым видом.
– Представляете, вас столько народу читает! Вы становитесь знаменитым…
Хокенс поднял вверх правую руку, сжимавшую кусок мяса, и воскликнул:
– Прекратите немедленно, сэр, иначе вот эта двенадцатифунтовая вырезка полетит вам в голову! Да вы глупее самого дикого гризли! Прославиться изданием книг! Ерунда какая-то! Что вы знаете об известности и славе? Хотите, я вам скажу, как эту славу заслужить? Видите эту медвежью шкуру? Глядите сюда. Отрежьте уши вот так и заткните их за ленту шляпы, из лап вырвите когти, а из пасти – зубы, сделайте из них ожерелье и повесьте на шею. Так делает каждый вестмен и каждый индеец, если ему посчастливится убить гризли. Вам начнут почтительно уступать дорогу, молва о вас разнесется быстро, и вы обретете славу. Вот так я понимаю славу! Ясно? О каком почете вы можете мечтать, сидя над книжонками?
– Сэм, а не все ли вам равно, что я стану делать? Что это вас так задевает?
– Черт возьми! Он в самом деле ничего не смыслит! Люблю я его, как родного сына, если не ошибаюсь. Что же, мне равнодушно смотреть, как он катится в пропасть? У парня сила бизона, выносливость мустанга, скорость оленя, взор сокола, слух мыши и пято́к фунтов мозгов в голове. Стреляет он как опытный охотник, укрощает любую лошадь, запросто идет на бизона и медведя, хотя до сих пор их и в глаза не видел. И этот человек, настоящий охотник прерий, прирожденный вестмен, хочет вернуться домой и писать книги! Что может быть глупее! Разве настоящий вестмен может это выдержать!
Сэм победоносно взглянул на меня, ожидая ответа, но я промолчал. Удивительно, но он попался на мою удочку. Я придвинул к себе седло, подложил его под голову, вытянулся и закрыл глаза.
– Молчите? – возмутился Сэм, размахивая поджаренным медвежьим окороком.
– Спокойной ночи, Сэм! Приятных снов!
Озадаченный старик опустил руку с окороком, сконфуженно закхекал и пробормотал:
– Дьявол! Этот юнец… этот гринхорн… меня, хм, хм…
– Спокойной ночи, Сэм Хокенс! – повторил я.
– Да спите уж, висельник! Век бы вас не слышать, ибо вы самый что ни на есть пройдоха! Между нами все кончено!
Слова прозвучали так гневно и столь искренне, что, казалось, и в самом деле это наш последний разговор. Однако спустя несколько минут Сэм как ни в чем не бывало подал голос:
– Ладно! Засыпайте поскорее, нам надо хорошенько выспаться!
Старый Хокенс был милым и добрым малым.
Крепкий сон сковал меня тотчас, как только я закрыл глаза. А когда их открыл, надо мной уже стоял Сэм. Он меня и разбудил. Удивительно, но я встал совершенно свежим. Паркер и Стоун тоже уже проснулись, остальные – и Рэтлер в их числе – все еще сладко похрапывали.