Принц давно перестал считать Психею своей нянькой. Он думал о ней скорее как о верной прислуге-ровеснице. Но теперь он подошел к ней и сел у ее ног, не дав ей встать перед ним на колени.
— Скажи, — спросил принц, — почему ты не стареешь? Ты и теперь точно такая же, как тогда, когда впервые увидел тебя в тронном зале, а ведь я так вырос, ну, то есть моя половинка выросла… а ты ни на день не состарилась.
Психея улыбнулась — на сей раз загадочно, и ответила:
— К тому времени, когда ты это поймешь, это окажется такой мелочью, что ты сам удивишься. Но обещай, что и тогда, когда все поймешь, не перестанешь любить меня.
Аматус поклялся, что так оно и будет, а Психея встала, подошла к гардеробной принца и вынула оттуда развешанные по плечикам одежды.
— Королевский пурпур, темная синева с красной отделкой, — сказала она. — Расцветка не самая веселая, но все же не этот жуткий траур. Ты ведь не принцем Гамлетом родился, мой милый.
Она уже много лет не называла принца «мой милый» — только тогда, когда он был совсем малышом, и, услышав эти слова, Аматус крепко обнял свою няньку, а она обняла его, и он почувствовал, как носки его сапог встретились с мысками ее туфелек, — а вот такого прежде никогда не бывало.
Психея и Аматус опустили глаза.
— Ты тоскуешь по нему? — спросил принц.
— Нет, — всхлипнула Психея, и могло показаться, что она говорит неправду, но принц на самом деле не догадывался, о чем она плачет. — Ваше высочество, — проговорила она, — вы никогда не спрашивали меня об этом, но теперь я вам скажу: мы все не питаем друг к другу большой любви. Каждый из нас служит вам, и мы знаем, что все исполняем свой долг, и верим, что и другие делают это с честью, и радуемся этому. Я знаю, мой принц, как дорог вам был Голиас и как вы были бы рады, если бы он остался жив и продолжал дарить вам свою дружбу, но мы с ним друзьями не были. И не могли быть. Так суждено.
Аматус кивнул, поклонился Психее, взял из ее рук новое платье и сказал:
— Спасибо за то, что ты сшила это для меня. Очень красиво.
Переодевшись — но не в новую одежду, а в простой темно-синий костюм — строгий, но не мрачный, Аматус отправился навестить Кособокого.
Кособокий, в то время надзиравший за учениями у восточного бастиона крепости, сдержанно кивнул и сообщил:
— Твои извинения приняты, принц. А теперь я советовал бы тебе пойти и поговорить с Мортис. Она горюет больше всех нас, потому что сильнее всех любила Голиаса. А потом, после разговора с ней, тебе было бы неплохо взять перо да бумагу и написать письма с извинениями всем, кого ты успел обидеть. Утром приступим к учению, да смотри не опаздывай.
Разговаривал с принцем Кособокий совершенно неподобающе, но, с другой стороны, Аматус в последнее время вел себя так, как вовсе не подобает принцу, и догадывался: что бы ни задумал Кособокий, это непременно пойдет ему на пользу.
— Благодарю вас, начальник стражи, — сказал Аматус и поспешил вниз, в лабораторию.
Мортис он там не застал. Она, оказывается, переселилась на этаж ниже. Быстро окинув взглядом комнату, принц понял, как глубоки были страдания придворной колдуньи. Ничто не говорило о том, что она только на время сменила место своего обитания. Даже мебель сюда успели перенести — в эту мрачную комнату, куда не проникали лучи солнца.
На лице колдуньи залегли новые морщины, а веки покраснели. «Наверное, от слез», — решил Аматус. Он молча подошел и сел рядом с колдуньей, не решаясь даже прикоснуться к ней, взять за руку, — он знал, что Мортис слишком горда, чтобы такое позволить. Он терпеливо ждал мгновения, когда она заметит его присутствие. Наконец он проговорил:
— Если понадобится, я готов сидеть здесь не один день, лишь бы ты заговорила со мной.
Мортис встретилась взглядом с принцем, и он в который раз вспомнил, что хоть она и молодо выглядит и необычайно хороша собой, но все же она — колдунья и ей, наверное, тысяча лет, ибо смотревшие на него глаза хранили память о начале всего сущего. Так смотрят на человека холодные глаза змеи.
Когда Мортис наконец заговорила, Аматусу показалось, что голос ее доносится из глубокой бездны.
— Мой принц, — сказала колдунья, — есть тайна, которую я не должна открывать тебе, ибо ты наверняка сам знаешь ее.
— Говори, если решила сказать.
Мортис вздохнула и мгновенно перестала походить на змею, сбросила холодность и древность, а принцу припомнились те дни, когда он приставал к ней с вопросами о том, почему не бывает волшебных горшочков, в которых всегда есть горячая еда, и когда она так терпеливо помогала ему освоить нулевое склонение — заданный Голиасом труднейший урок.
— Мой принц! — сказала колдунья. — Я могла бы ничего не говорить тебе. Теперь у тебя есть левая ступня. Мы все покинем тебя в то или иное время, но если мы не будем следовать определенным правилам, даже это тебе не поможет. Готов ли ты и впредь рисковать, зная, что все может сорваться?
Принц понимающе кивнул:
— Нет, не готов. Тогда ничего не говори мне. Но… ты только и хотела, чтобы я узнал, что есть такая тайна?
И вновь лицо Мортис приобрело черты глубокой древности, взгляд ее умчался ко временам сотворения мира, и вновь на принца уставились холодные глаза рептилии. Но вот взгляд колдуньи опять потеплел.
— Мой принц, — сказала она. — Солнце скоро сядет, а ваш отец ждет вас к ужину.
— А мне еще нужно несколько писем написать, — проговорил Аматус, но не пошевелился.
В темницах было темнее и холоднее, чем в любом другом месте замка, но хотя Мортис и была одета в платье из какой-то легчайшей ткани, ей тут, похоже, вовсе не было холодно. А вот принц, невзирая на то, что одет был довольно тепло, уже дрожал.
— Тебе бы стоило выбраться на солнышко да позагорать, — посоветовал колдунье Аматус, но тут же испугался, как бы она не обиделась на него за такое предложение.
Но она рассмеялась — или всхлипнула?
— Было время, — сказала Мортис, — когда я могла последовать такому совету.
Какое-то время они еще посидели в тишине. А потом Мортис сказала:
— Вам пора идти, мой принц, и поверьте, мне не станет хуже, когда вы уйдете. Я вам искренне благодарна за то, что вы нашли время навестить меня.
Аматус встал, но решился-таки перед уходом коснуться болезненной темы:
— Кособокий сказал мне, что ты больше всех любила Голиаса.
Мортис кивнула — изумленно и даже немного испуганно:
— Это правда. Психея его плохо знала и не могла понять до конца, да и он ее. Для Кособокого — то, что было дорого Голиасу, всегда казалось далеким и ненужным, точно так же, как Голиас был далек от того, что приносит радость Кособокому, ибо то, что одному из них казалось проявлением слабости, для другого являлось выражением силы и могущества. Поэтому Психее не нравилось то, чем занимался Голиас, а Кособокий не понимал, что за человек Голиас… но я, мой принц, знала Голиаса таким, каким он был всегда, и хотя моя любовь к нему ничего не значила, потому что между нами непременно должна была существовать пропасть и ощущение неминуемой разлуки, но все же я любила его по-своему, любила за то, что было общего между нами.
— Ну а вы, трое, что остались в живых…
Глаза Мортис превратились в черные льдышки.
— Наши чувства друг к другу тебя не касаются. — Но тут же под черным льдом будто бы появился слой талой воды. — Но вот что я тебе скажу: Кособокий порой страдает, правда совсем немного, из-за того, что Психея не может питать к нему таких чувств, какие он питает к ней. Ну что, тебе стало радостнее от того, что ты узнал, что в мире на одну боль больше?
Аматус склонил голову:
— Теперь я понимаю, госпожа. Я был неправ, что задал этот вопрос, а вы были правы, что показали мне, чего я этим добился.
— Стало быть, ты думаешь, что я ответила на твой вопрос для твоего блага?
— Да, я верю, что все Спутники трудятся ради моего блага.
Мортис встала.
— Скоро солнце сядет. Ступай.
Принц ушел. Придя в свои покои, он уселся за письменный стол и быстро написал короткие письма герцогу Вассанту и сэру Джону Слитгиз-зарду, умоляя простить его за все, что они пережили из-за него, и прося их помочь ему загладить вину. Кроме того, в письмах принц выражал надежду на то, что как-нибудь вечерком в ближайшие дни они сумеют посидеть при свете зимнего солнца и попеть те песни, которым их научил Голиас, — песни о любви и вине, чтобы они согрели одинокие покои принца.
Не без труда Аматус написал еще одно письмо, и пока он его писал, слезы не раз застилали его глаза, хотя в письме было всего несколько строк:
Дорогая моя Пелл!
Мне не раз приходило в голову и раньше, что я с тобой обращался, как с игрушкой. Более того — как с нелюбимой игрушкой, которую мне хотелось разбить. От моего поведения зависит судьба Королевства, а я вел себя так, как не подобает себя вести принцу. Я вынужден умолять тебя молчать во имя блага страны, но я признаю, что принес тебе много боли, а ты все сносила, и надо бы, чтобы в твою честь пели фанфары с городских крыш. Я знаю, ты любишь свою страну, и взываю к твоему патриотизму. Я прошу тебя простить меня за мою безграничную жестокость, и я готов за твое молчание дать тебе любую награду, но лишь такую, от которой не пострадало бы королевство. Я обещаю не показываться тебе на глаза до тех пор, пока мы оба не излечимся от того, что мы с тобой натворили — если когда-нибудь сумеем.
С наилучшими пожеланиями… вот и все.
Аматус.
Это письмо оказалось самым тяжелым, но оставалось написать еще одно — Каллиопе. Здесь Аматус был краток. Между приветствием и подписью в письме было вот что:
Ты права, а я ошибался. Прошу тебя, и впредь говори мне только правду.
Принц, завершив столько важных дел, облегченно вздохнул и, взглянув в окно, увидел, что солнце вот-вот скроется за горизонтом. Будь он в это время на террасе, он бы увидел, как встает со стула Седрик и уходит, оставив на подоконнике недопитый чай. Но поскольку принца там не было, он этого не видел, и только годы спустя, когда Седрик разговаривал с принцем, дабы внести очередные записи в «Хроники Королевства», он узнал, что в тот день, когда он сидел на террасе и в отчаянии гадал о грядущей судьбе страны, молодой принц уже начал делать шаги к спасению отечества.