, невзирая на заткнутые уши, соблазн был почти неодолим.
Однако же ей не удалось лишить меня остатков рассудка. Я вдруг вздрогнул от ужаса, очнулся и попятился, в точности как человек, что испытывает искушение броситься в пропасть. Тут я увидел, что иные из моих спутников остались не чужды тому же смертоносному порыву. Двое существ с алыми крыльями, которых я уже упоминал, стояли вместе чуть поодаль от нас, остальных. И внезапно, шумно захлопав крыльями, они взмыли в воздух и понеслись в пламя, точно мотыльки на свечу. На краткий миг пламя вспыхнуло алым в их полупрозрачных перепонках, потом коротко полыхнуло – и оба исчезли, а пламя осталось пылать, как и прежде.
И тут, одно за другим, и прочие существа, представители самых разных ветвей эволюции, принялись бросаться вперед и исчезать в пламени. Были там существа с полупрозрачными телами и иные, что переливались всеми оттенками опала; и крылатые колоссы, и титаны, шагавшие стремительно, словно в семимильных сапогах; и одно существо с куцыми, бесполезными крылышками, которое скорее ползло, чем бежало, – все, все устремились навстречу той же преславной погибели. Но никого из обитателей города среди них не было: те лишь стояли и наблюдали, бесстрастные, подобные статуям.
Я увидел, что столп пламени достиг теперь максимальной высоты и начал сокращаться. Он опадал медленно, но верно и вскоре сделался вполовину ниже прежнего. В это время новых актов самопожертвования более не происходило; и иные из стоявших рядом со мной существ резко развернулись и ушли, как бы преодолев смертоносные чары. Одно из высоких существ в доспехах, уходя, обратилось ко мне с речами, подобными трубному гласу, в которых отчетливо слышалось предостережение. Могучим усилием воли, снедаемый раздирающими меня эмоциями, я последовал за ним. На каждом шагу бредовое безумие музыки боролось с моим инстинктом самосохранения. Не раз пытался я повернуть назад. Мое возвращение домой осталось в памяти смутным и неверным, точно блуждания человека в опиумном трансе; а музыка пела у меня за спиной и твердила о том восторге, которого я лишился, о пламенной кончине, чей краткий миг прекраснее, нежели века смертного бытия.
9 августа. Я попытался было сесть за новый рассказ, но так ничего и не написал. Все, что я способен вообразить или облечь в слова, – все кажется таким плоским и ребяческим по сравнению с миром непостижимых тайн, который мне открылся! Искушение вернуться туда преследует меня неотступно, зов этой музыки, что запала мне в душу, милее голоса возлюбленной. Меня постоянно терзают вопросы без ответа, травит душу то, как мало я постиг и понял. Что это за силы такие, чье существование и действие я едва осознал? Кто обитатели этого города? Кто те существа, что приходят к священному огню? Что за слухи, что за легенды призывают их из чуждых царств, с дальних планет сюда, навстречу неописуемой опасности и уничтожению? И что такое сам этот фонтан пламени, в чем секрет его влекущего, смертоносного пения? Размышлять над этим можно бесконечно, но ответов нет и не будет.
Я планирую вернуться туда еще раз – но не в одиночку. Со мной должен быть кто-то еще – свидетель этого чуда и этой опасности. Все это чересчур необычно, на слово мне не поверят, – нет, нужно, чтобы кто-то подтвердил все, что я видел, испытал и предположил. Кроме того, другой человек, возможно, что-то поймет там, где я могу лишь теряться в догадках.
Кого же мне взять? Необходимо пригласить сюда кого-то из внешнего мира – человека высокой интеллектуальной и эстетической одаренности. Быть может, позвать Филипа Хастейна, коллегу-фантаста? Да нет, боюсь, Хастейн слишком занят. Но есть же этот художник из Калифорнии, Феликс Эббонли, который иллюстрировал мои фантастические романы. Эббонли из тех, кто способен увидеть и оценить новое измерение, если только у него получится приехать. Да, с его любовью ко всему странному и неземному эта равнина, этот город, эти вавилонские здания и колоннады, этот храм пламени – все это его просто покорит. Надо немедленно написать на его адрес в Сан-Франциско.
12 августа. Эббонли здесь: загадочные намеки в моем письме, где упоминалось о новых красочных сюжетах в его стиле, были чересчур соблазнительны, и он не устоял. Теперь я объяснил все как есть и подробно поведал ему о своих приключениях. Я вижу, что он во мне слегка сомневается, – вряд ли я могу его за это винить. Ничего, скоро он во всем убедится лично: завтра мы вместе отправляемся в Город Поющего Пламени.
13 апреля. Мне следует привести в порядок свои расстроенные чувства, собраться с мыслями и писать как можно точнее. Это будет последняя запись в моем дневнике и вообще последнее, что я напишу. Закончив, я упакую дневник и адресую его Филипу Хастейну. Пусть распорядится им, как сочтет нужным.
Сегодня я повел Эббонли в другое измерение. На него, как и на меня, произвели большое впечатление два одиноких валуна на Кратер-Ридже.
– Они выглядят как оплавленные обломки колонн, установленных богами, что явились в мир прежде людей, – заметил он. – Пожалуй, я начинаю вам верить.
Я велел ему идти первым и указал, куда следует наступить. Он повиновался без колебаний, и я имел уникальную возможность наблюдать, как человек мгновенно тает, обращаясь в ничто. Только что он был – а в следующий миг я видел лишь голую землю да лиственницы поодаль, вид на которые раньше заслоняла его фигура. Я шагнул следом и обнаружил, что он стоит в фиолетовых травах, утратив дар речи от восторга.
– Все это, – промолвил он наконец, – одна из тех вещей, коих существование я до сих пор лишь подозревал, но был не в силах намекнуть на них даже в работах, исполненных самого буйного воображения.
Меж рядов стоячих камней спускаясь на равнину, мы почти не разговаривали. Вдали, над кронами высоких, величественных деревьев с их пышной листвой, золотисто-бурые испарения слегка расступились, и перед нами открылись бледные дали бескрайнего горизонта; а над горизонтом, во глубине янтарных небес, громоздились ряды и ряды сияющих шаров и пляшущие огненные точки. Как будто отдернулся занавес иной вселенной.
Мы пересекли равнину и в конце концов достигли того места, куда доносилось пение сирен. Я предупредил Эббонли, чтобы он заткнул уши ватой, но он отказался.
– Нет, не хочу притупить никакие новые ощущения, которые могу испытать, – пояснил он.
Мы вошли в город. Рассматривая все эти огромные здания и местных обитателей, спутник мой пребывал в подлинном артистическом экстазе. Я видел, что и музыка тоже овладела им: вскоре взгляд у него мечтательно остекленел, точно у курильщика опиума. Поначалу он то и дело отпускал замечания насчет здешней архитектуры и разнообразных существ, что проходили мимо, и привлекал мое внимание к деталям, которых я не заметил прежде. Однако по мере того, как мы подходили все ближе к храму пламени, это исследовательское любопытство угасало и все более и более сменялось экстатической погруженностью в себя. Замечания Эббонли делались все реже и отрывистей; он, казалось, даже не слышал моих вопросов. Было очевидно, что мелодия полностью одурманила и околдовала его.
Как и в прошлый мой визит, множество пилигримов тянулись в сторону святилища – и немногие оттуда возвращались. Большинство принадлежало к эволюционным типам, которые я уже видел раньше. Среди тех, что оказались новыми для меня, могу припомнить одно великолепное создание с лазорево-золотистыми крыльями, как у гигантского чешуекрылого, и переливчатыми, похожими на самоцветы глазами, будто нарочно выдуманными, дабы созерцать чудеса какого-нибудь эдемского мира.
Меня тоже, как и прежде, музыка поработила и околдовала, мало-помалу коварно извращая мысли и чувства, как будто влияла на мозг подобно тонкому алкалоиду. Поскольку я принял те же меры предосторожности, что и в прошлый раз, на меня она действовала не так сильно, как на Эббонли; однако же и этого оказалось довольно, чтобы я забыл о многом – в числе прочего, о том, как не по себе мне сделалось, когда мой спутник отказался воспользоваться тем же средством защиты, что и я. Об опасности, что грозила ему или мне самому, я более не думал – все это казалось чем-то далеким и несущественным.
Улицы тянулись, точно безвыходный лабиринт в ночном кошмаре. Но музыка надежно указывала путь; а кроме того, вместе с нами шли и другие пилигримы. Точно подхваченные могучим потоком, мы продвигались к цели своего пути.
Когда мы прошли через зал с гигантскими колоннами и приблизились к огненному фонтану, в мозгу у меня ненадолго вновь вспыхнуло ощущение опасности, и я еще раз попытался было предостеречь Эббонли. Однако все мои возражения и уговоры оказались тщетны: он был глух как машина и не желал внимать ничему, кроме смертоносной музыки. Его лицо, его движения стали как у сомнамбулы. И даже когда я схватил его и встряхнул что было сил, он словно ничего не заметил.
Толпа паломников была больше, чем в мой первый визит. Когда мы вошли, столп чистого, ослепительно-белого пламени вздымался выше и выше и пел во всесожигающем жаре и экстазе звезды, одиноко летящей в космическом пространстве. Вновь неизъяснимые звуки твердили мне о том, сколь упоительно погибнуть, подобно мотыльку, в огненном стремлении ввысь, о ликовании и триумфе мгновенного соединения с его стихийной сутью.
Пламя достигло наивысшей точки; и даже для меня его гипнотическое притяжение сделалось почти неодолимым. Многие из тех, кто был с нами, поддались зову – и первым уничтожило себя то существо, походившее на огромную бабочку. И еще четверо, принадлежавшие разным ветвям эволюции, последовали за ним с пугающей стремительностью.
Отчасти и сам подчинясь этой мелодии, в собственном усилии устоять перед смертельными чарами, я почти позабыл о присутствии Эббонли. И поздно уже было даже подумать о том, чтобы его остановить, когда он помчался вперед большими прыжками, торжественными и лихорадочными, будто начало некоего иератического танца, и головой вперед ринулся в пламя. Пламя охватило его, на миг полыхнуло белизной ослепительней прежнего – и все.