Медленно-медленно, точно нужные центры у меня в мозгу были отморожены, ужас пробрался, проник в мое сознание и помог развеять опасный месмеризм. Многие иные последовали примеру Эббонли – я же повернулся и бросился прочь из святилища и из города. Однако почему-то, чем дальше я уходил, тем слабее становился мой ужас; я обнаружил, что мало-помалу начинаю завидовать судьбе моего товарища и гадать, что за ощущения испытал он в тот миг, растворяясь в пламени…
И вот теперь я пишу это – и гадаю, для чего я вернулся назад, в мир людей. Ведь слова бессильны выразить то, что я узрел и пережил, ту перемену, что произошла во мне под воздействием неисчислимых сил в мире, коего прежде не ведал ни один из смертных. Литература – не более чем тень тени; и жизнь с ее бесконечной вереницей монотонных, однообразных дней нереальна и теперь лишена смысла в сравнении с великолепной смертью, какую я мог обрести, – величественная судьба, которая и теперь не закрыта для меня. У меня не осталось воли противиться неотвязной мелодии, что звучит в моей памяти. Да и… не вижу я причин противиться. Завтра я снова отправляюсь в город.
Хороший бальзамировщик
Два совладельца рамсвилльской похоронной конторы, Джонас Тёрпл и Калеб Адли, продолжали издавна ведущийся меж ними спор.
– Да вы и селедку соленую не сумели бы забальзамировать, – увещевал Тёрпл с видом ироничным и презрительным, раскрасневшись от досады, что с ним обыкновенно приключалось, когда он высмеивал профессиональные привычки своего партнера. – Вспомнить хоть тот случай пять лет назад, когда я отлучился на конференцию бальзамировщиков, а вы забальзамировали старину Аарона Уэбли. Никто, разумеется, ни о чем бы не заподозрил, не вздумай родня через десять месяцев перевезти его на свое кладбище в Джорджтауне. Тело было в плачевном состоянии, хорошенькая же получилась реклама для нашей конторы. Я твердо верю, что работу следует выполнять добросовестно – так, чтобы она выдержала любые испытания. Сулема и еще раз сулема, и чем больше, тем лучше. Эти ваши хинин, камфара, корица и прочие ароматические средства, да еще ваш разлюбезный цинковый купорос – чересчур поверхностно, как по мне.
Тёрпл, грузный румяный холостяк средних лет, больше походил на ресторатора, чем на гробовщика. Его пылкая тирада завершилась звучным фырканьем, и он смерил коллегу взглядом, исполненным полушутливой воинственности.
– А мне так вполне сгодится и цинковый купорос, – довольно резко парировал Калеб Адли.
Он был худосочным замухрышкой и больше напоминал священника, чем похоронных дел мастера. Адли с равным усердием пилили и его жена, и партнер. И хоть он редко рвался отстаивать собственные взгляды, замечания Тёрпла вызывали у него гораздо большее неприятие, чем подначки жены.
– Ну уж я бы вам не доверился, – заметил Тёрпл. – Вы бы точно все испакостили. Не хотел бы я после смерти попасть к вам на стол.
– А вот я временами чувствую, что не прочь над вами поработать, – злобно и язвительно ответствовал Адли.
– Да ну вас совсем, Калеб. Послушайте, если уж я скончаюсь раньше вас, а вы полезете ко мне со своими коновальскими замашками, я натурально восстану из мертвых.
– Мертвые не восстают, – отозвался Адли, который не только был в некотором роде саддукеем, но и не отличался богатым воображением.
В этом рассказе мы не будем подробно или даже в общих чертах живописать будни гробовщиков.
В течение многих лет, последовавших за приведенной выше перепалкой, и Тёрпл, и Адли придерживались каждый своего похоронного курса. Затруднительно было бы определить степень братской любви, связывающей этих двоих, памятуя об извечных спорах, к которым одна сторона относилась полушутя-полупрезрительно, а вторая исключительно враждебно. Тёрпл высмеивал профессиональные приемы и взгляды своего сотоварища, а Адли исправно возмущался в ответ. Каждодневные эти перебранки повторялись с незначительными вариациями тысячи раз.
Все изменилось, когда в фирму приняли третьего партнера, Томаса Эгдейла. Эгдейл был молод и сравнительно неопытен в похоронных делах, к тому же отличался кротким нравом, а потому скоро сделался предметом нападок обоих коллег и в особенности Адли, который таким образом вымещал свою злость, вызванную постоянными шпильками и высокомерными замечаниями Тёрпла.
Но и похоронных дел мастера, подобно прочим смертным, подчиняются естественным законам бытия. В одно прекрасное утро Тёрпла, который давно уже имел склонность к апоплексии и тем не менее никак не рассчитывал столь внезапно оставить сей бренный мир, обнаружили мертвым в номере гостиницы, который он занимал вот уже двадцать с лишним лет. Естественно, его деловые партнеры были глубоко потрясены печальным известием и, поскольку он не оставил никаких распоряжений касательно данного вопроса, со всей подобающей поспешностью занялись трупом.
Весьма непростые и весьма занимательные чувства обуревали Адли, когда он стоял перед своим рабочим столом, на котором лежал покойный Тёрпл. Трудно сказать, сколь сильны были горе и сожаление Адли, но к ним, несомненно, примешивались и тайное ликование, и желание отыграться, если даже не отомстить. Ведь Тёрпл, который всю жизнь и притом весьма изобретательно поносил профессиональные навыки коллеги, теперь вдруг оказался во власти своей жертвы, готовящейся снарядить его в последний путь. Не стоит, пожалуй, писать здесь, что Адли возрадовался, но он уж точно испытал то, что испытывает притесняемый, которому напоследок выпал шанс взять правосудие в собственные руки.
Адли решил, что сам займется необходимыми процедурами, а Эгдейлу доверит лишь положить тело в заранее подготовленный роскошный гроб.
Стоял пасмурный, туманный мартовский день, Адли с Эгдейлом, прежде чем приняться за свою жуткую работу, зажгли светильники в задней комнате похоронной конторы, и вся зловещая сцена разыгрывалась словно под покровом ночи.
«Так я и селедку соленую не сумел бы забальзамировать, да? – подумал Адли, припоминая излюбленную шутку покойного партнера и преисполняясь мрачным возмущением, свойственным тем, кого Бог обделил чувством юмора. – Ну что ж, посмотрим».
Он приблизился к тучному, если не сказать пузатому, мертвецу и уже собирался было сделать первый надрез. Но надрез сделать так и не удалось – во всяком случае Калебу Адли, – ибо, когда он склонился над телом, грузная земная оболочка Джонаса Тёрпла вдруг шевельнулась, открыла глаза и уселась на холодном покойницком столе.
Адли отскочил. Его тут же с головы до ног прошибло ледяным потом. Ужас лишил тщедушного гробовщика способности мыслить и здраво рассуждать. Неладное творилось и с сердцем – оно пропускало удары, и Адли испытывал приступ сильнейшего удушья. Весьма суеверному Эгдейлу хватило одного взгляда на оживший труп – младший партнер тут же стремглав выскочил из конторы через заднюю дверь.
– Что я тебе говорил, Калеб? – услышал Адли голос мертвеца.
Чудовищный этот голос словно доносился из глубин подземного склепа и звучал приглушенно, будто проходя сквозь вязкую или полужидкую субстанцию. Он совсем не напоминал голос живого Тёрпла – так вполне мог бы разговаривать только что воскрешенный Лазарь.
Если покойный и сказал еще что-нибудь, Адли его уже не услышал. Расшалившееся сердце наотрез отказалось биться, и он рухнул замертво.
Через два часа Эгдейл сумел несколько обуздать испуг и отважился вернуться в похоронную контору. О невероятных событиях, которые вынудили его к столь поспешному бегству, он успел поведать нескольким горожанам, в том числе и доктору, подписавшему свидетельство о смерти Тёрпла, и потому в контору заявилась отважная делегация, решительно намеренная выяснить все обстоятельства дела.
Но даже суеверный Эгдейл не ожидал застать столь необъяснимую картину: труп Тёрпла чинно-благородно лежал на том же самом столе в том же самом положении, в каком его и оставили, без малейших признаков жизни, естественной или же противоестественной. Доктору Мартину хватило одного взгляда, чтобы подтвердить свой первоначальный диагноз: Тёрпл был совершенно и в соответствии со всеми законами природы мертв.
Адли поначалу никто из них не заметил. Когда Эгдейл выскочил из конторы, его партнер был еще жив, а потому молодой гробовщик заключил, что тот тоже ретировался. Так что об Адли никто особенно и не вспоминал.
Вышло так, что именно Эгдейл совершил невероятное открытие: новенький гроб, подготовленный для Тёрпла, уже не пустовал – в нем лежал Калеб Адли! И еще более невероятное, если это возможно, открытие выпало на долю доктора Мартина, выполнившего обязанности судебного медика: тело Адли было надлежащим образом забальзамировано, причем с использованием преимущественно сулемы. А вот тело Тёрпла по-прежнему нуждалось в услугах бальзамировщика.
Признания Атаммая
Мне, чьи пальцы не привычны ни к бронзовому стилусу, ни к тростниковому перу, ибо единственным орудием, которому я всегда хранил верность, был длинный двуручный меч, пора изложить необычайные и прискорбные события, что стали предвестниками запустения Коммориома, оставленного царем и его народом. Я как никто подхожу для этого, ибо именно я сыграл в них важнейшую роль и последним оставил город, когда остальные его покинули.
Как всем известно, в былые времена Коммориом был величественной и процветающей столицей, мраморной и гранитной короной Гипербореи. С учетом обстоятельств, при которых город был оставлен жителями, о его упадке ходит множество противоречивых слухов и россказней, и я, ныне пребывая в преклонных летах, трижды прославленный заслугами перед городом, я, чьи силы начали угасать не раньше, чем я отдал службе одиннадцать раз по пять лет, собираюсь поведать вам правду, пока она полностью не изгладилась из языка и памяти людской. Так я и поступлю, хотя мне придется сознаться в собственном поражении, в единственной оплошности, допущенной за долгие годы безупречной службы.