Она запнулась и как-то замялась. Потом:
– Не могли бы вы что-нибудь сделать, мистер Хастейн? Не могли бы вы поговорить с ним, объяснить, как дурно он поступает и как это опасно для его рассудка? Вы, мне кажется, имеете большое влияние на Киприана – вы ведь родственники, верно? И он считает вас очень умным. Я никогда не стала бы вас просить, если бы мне не довелось увидеть слишком много такого, чего быть не должно. И я не стала бы вас тревожить, если бы могла обратиться к кому-нибудь еще. Весь этот год Киприан безвылазно просидел в этой ужасной мастерской и почти ни с кем не общался. Вы первый, кого он пригласил взглянуть на свои новые скульптуры. Он хочет, чтобы они стали полной неожиданностью для критиков и публики, когда он устроит свою следующую выставку… Вы ведь поговорите с Киприаном, мистер Хастейн? Я никак не могу его остановить. Он, похоже, в восторге от этих его безумных страшилищ. И только смеется надо мной, когда я пытаюсь его предостеречь. Однако мне кажется, что порой эти твари немного действуют ему на нервы, что он начинает бояться… своей собственной болезненной фантазии. Может, он вас послушает.
Если еще что-то и было нужно, чтобы окончательно меня добить, отчаянной мольбы девушки и ее неясных мрачных намеков вполне хватило. Я отчетливо видел, что она любит Киприана, безумно беспокоится за него и панически боится – в противном случае она не бросилась бы с такой просьбой к совершенному незнакомцу.
– Но я не имею никакого влияния на Киприана, – возразил я, как-то странно смутившись. – В любом случае, что я ему скажу? Чем бы он ни занимался, это его дело, не мое. Его скульптуры превосходны: я никогда не видел ничего сильнее – в своем роде. Как я посоветую ему бросить? Я не смогу привести ни одного разумного довода, и он просто выставит меня вон, весело хохоча. Художник имеет право выбирать сюжеты, даже если черпает их из самых нижних кругов чистилища или царства мертвых.
Мне показалось, девушка упрашивала и уговаривала меня в пустынном вестибюле довольно долго. Слушая и пытаясь убедить ее в том, что не способен выполнить ее просьбу, я точно вел беседу в каком-то бессмысленном и скучном кошмаре. Девушка рассказала мне подробности, которые я не хочу приводить в этом повествовании; подробности эти, касавшиеся психической деформации Киприана, предметов его нынешнего творчества и методов работы, были отвратительны и шокировали так, что я ушам своим не верил. Она прямо и косвенно намекала на растущую извращенность моего кузена, но мне почему-то казалось, что еще больше она утаивала и даже в самых устрашающих своих разоблачениях не была со мной полностью откровенна. Наконец, отделавшись расплывчатым обещанием поговорить с Киприаном и повлиять на него, я улизнул и вернулся в гостиницу.
Весь день и затем вечер прошли словно в липкой дымке дурного сна. Я как будто с твердой земли ступил в бурлящую, страшную, сводящую с ума бездну тьмы и утратил всякое ощущение ориентации. Все это было слишком омерзительно – и слишком сомнительно и неправдоподобно. Перемена, произошедшая с самим Киприаном, ошеломляла ничуть не менее и едва ли меньше ужасала, нежели отвратительный призрак из книжной лавки и демонические скульптуры, созданные с нечеловеческим мастерством. Киприаном словно овладела какая-то дьявольская сила или сущность.
Куда бы я ни пошел, я бессилен был отделаться от ощущения, будто меня кто-то неуловимо преследует, чье-то жуткое незримое око неусыпно следит за мной. Мне казалось, что червячье-серое лицо и дьявольские желтые глаза вот-вот могут снова возникнуть предо мною, что песья морда с гнилыми клыками вдруг начнет истекать слюной прямо на столик в ресторане, куда я зашел пообедать, или на мою подушку. Я не осмеливался открыть купленный альбом Гойи, страшась обнаружить, что некоторые страницы все еще осквернены призрачной слюной.
Я вышел на улицу и до ночи слонялся по кафе и театрам – там, где толпились люди и горел яркий свет. Уже далеко за полночь я отважился бросить вызов одиночеству моей гостиничной спальни. Затем потянулись изнурительные часы бессонницы, когда я, дрожащий, покрытый холодной испариной, томительно ожидал неизвестно чего в ярком свете электрической лампы, которую так и не решился погасить. Наконец, почти уже на рассвете, не сознавая этого и не соскользнув прежде в дремоту, я провалился в глухой сон.
Я не помню никаких сновидений – лишь безграничную подавленность, что преследовала меня даже в глубинах забытья, – словно инкуб навалился на меня, дабы всей своей бесформенной неодолимой тяжестью увлечь в бездну, куда нет доступа ни божьему свету, ни человеческому разуму.
Был уже почти полдень, когда я очнулся и обнаружил, что смотрю в гадостное мумифицированное обезьянье лицо и горящие дьявольским огнем глаза страшилища, которое так напугало меня у Тоулмана. Существо маячило в изножье кровати, и позади него прямо у меня на глазах стена, оклеенная обоями в цветочек, исчезла в бескрайнем море серой мглы, кишевшей какими-то мерзкими фигурами, подобно безобразным бесформенным пузырям, что вспухали на равнинах волнующейся грязи и на сводах средь змеившихся дымков. То был совершенно иной мир, и его зловещий водоворот жестоко поколебал само мое чувство равновесия. Казалось, что постель головокружительно взмывает ввысь и в то же самое время медленно, мучительно, как в бреду, соскальзывает в бездну; что мутное море и отвратительное видение колышутся подо мной и я вот-вот рухну на них, и тогда меня безвозвратно затянет в этот мир беспредельного уродства и непристойности.
В полной панике я боролся с головокружением, боролся с чувством, что меня влечет чья-то чуждая воля, что грязное чудовище манит меня посредством каких-то неведомых гипнотических чар, подобно тому как, по рассказам, змея гипнотизирует свою жертву. Я как будто прочел невыразимые намерения в его желтых глазах, в беззвучном подергивании липких, слизких, бугрящихся шанкрами губ, и все мое существо содрогнулось от гадливости и отвращения, когда моих ноздрей коснулась его омерзительная вонь.
Очевидно, простой попытки внутреннего сопротивления оказалось достаточно. Серое море и устрашающее лицо исчезли, растаяв в свете дня; я увидел орнамент из чайных роз на обоях там, где только что клубилась бездна, и кровать подо мной опять стала успокоительно горизонтальной. Я лежал в ледяном поту пережитого ужаса, дрейфуя по волнам кошмарных подозрений, нечеловеческих опасностей и затягивающего меня безумия, пока телефонный звонок не вернул меня мигом в обычный мир.
Я бросился к аппарату. Звонил Киприан, хотя я едва узнал его мертвый безнадежный голос: от гордости и самоуверенности вчерашнего дня не осталось и следа.
– Мне надо немедленно тебя видеть, – произнес он. – Можешь прийти в студию?
Я чуть было не отказался, чуть не ответил, что меня внезапно вызвали домой, я никак не успеваю, я опаздываю на дневной поезд, – что угодно, лишь бы только избежать повторной муки – лишь бы вновь не очутиться в его обиталище миазматического зла, – как вдруг он заговорил снова:
– Ты просто обязан прийти, Филипп. Я не могу рассказать всего по телефону, но случилось страшное: Марта исчезла.
Я согласился, сказал ему, что приду тотчас же, только оденусь. С его последними словами весь кошмар приблизился ко мне вплотную, до предела сгустившись; но лицо запуганной девушки, ее панический страх, ее отчаянная мольба и мое невнятное обещание не позволили мне с чистым сердцем отказать Киприану. Я оделся и вышел на улицу, терзаемый самыми страшными предположениями, жуткими сомнениями и предчувствиями тем более ужасающими, поскольку я не знал наверняка, чего ждать. Я пытался вообразить, что могло произойти, сложить обрывки устрашающих, уклончивых, толком не признанных намеков в четкую логичную схему, но не мог вырваться из хаоса призрачной угрозы.
Даже будь у меня время позавтракать, я не смог бы проглотить ни крошки. Я быстро дошел до студии, где и нашел Киприана: совершенно потерянный, он неподвижно стоял в окружении своих мрачных статуй. Вид у него был такой, будто его оглушило ударом некоего сокрушительного оружия – или, может, он взглянул в глаза Медузы Горгоны. Он безучастно приветствовал меня пустыми невыразительными словами. Затем, как заведенный механизм, как будто говорило только его тело, а не голова, он приступил к своему жуткому повествованию.
– Они ее забрали, – просто сказал он. – Возможно, ты не знал или не был в этом уверен, но все свои работы я создавал с натуры – даже эту последнюю группу. Утром Марта позировала мне – всего лишь час назад, если не меньше. Я надеялся сегодня с ней закончить, чтобы ей больше не нужно было приходить сюда, пока я не доделаю скульптуру. На сей раз я не вызывал этих бестий: я знал, что она боится их все больше. Мне кажется, за меня она боялась сильнее, чем за себя саму… да и меня, признаться, они немного тревожили: иногда они дерзко задерживались, хотя я уже приказал им уйти, а иногда являлись без приглашения… Я был занят, завершал фигуру девушки и даже не смотрел на Марту, и тут вдруг понял, что они уже здесь. Хватило одного запаха – полагаю, ты знаешь этот запах. Я поднял глаза и увидел, что мастерская ими просто кишит, – никогда прежде они не появлялись здесь в таком количестве. Они окружили Марту, теснились вокруг нее, отталкивали друг друга и тянули к ней свои мерзкие когти; и все равно я не думал, что они ее тронут. Они не материальные существа, как мы, и не обладают физической силой за пределами их собственного измерения. Все, на что они способны, – коварный гипноз, и они вечно пытаются при помощи него утащить тебя в свое измерение. Упаси бог к ним попасть, но следовать за ними не обязательно, разве что ты слаб или сам этого хочешь. Я никогда не сомневался в своей способности противостоять им и даже не помышлял, что они могут причинить вред Марте… Однако, увидев их адскую шайку всем скопом, я испугался и довольно резко велел им убираться. Я рассердился и слегка встревожился. Но они лишь гримасничали и пускали слюни, медленно шевеля губами в этой своей манере, как будто беззвучно бормотали. А потом сгрудились над Мартой – в точности так, как я изобразил их в этой проклятой скульптуре. Только их были десятки, а не семеро… Не могу описать, как это случилось, но вдруг их грязные когти простерлись к Марте; они схватили ее, принялись тянуть в разные стороны ее руки, ноги, все тело. Она закричала – надеюсь, что никогда больше мне не доведется слышать крик, настолько исполненный жестокой агонии и душераздирающего страха. И я понял, что она покорилась им, то ли сознательно, то ли в приступе ужаса, и они уносили ее… На краткий миг мастерская исчезла – осталась лишь длинная, серая, вязкая равнина под сводами адских паров, извивавшихся точно миллион призрачных драконов в корчах. Марта тонула в этой трясине, и жуткие создания полностью окружили ее; все новые и новые сотни прибывали отовсюду, борясь друг с другом за место, погружаясь вместе с ней, точно раздутые бесформенные болотные твари, в родную топь. Потом все исчезло, и я остался стоять здесь, в этой студии, один на один с этими чертовыми скульптурами.