Амвросия охватил ужас.
– Когда я заходил сюда недавно, она называлась иначе, и владел ею другой человек! – вскричал он. – Веселый крепыш, ничуть не похожий на тебя!
– Это описание подходит моему отцу, – сказал трактирщик и посмотрел на монаха еще подозрительнее. – Он умер добрых три десятка лет назад, когда вы еще не родились.
Амвросий начал догадываться. Изумрудное зелье по ошибке или вследствие неправильно отмеренной дозы занесло его куда дальше в будущее, чем он рассчитывал!
– Я должен ехать в Вион, – сказал он потрясенно, еще не вполне осознав, что случилось. – У меня послание к архиепископу Клементу, и я не имею права задерживаться.
– Но Клемент умер еще раньше моего отца, – отвечал трактирщик. – Да откуда вы взялись, что об этом не слышали?
Он уже явно сомневался в здравом разуме собеседника. Посетители таверны, уловив обрывки странного разговора, сгрудились вокруг и принялись осыпать монаха шутливыми, а порой и непристойными вопросами.
– А что с епископом Азедараком? Он тоже умер? – в отчаянии вопросил Амвросий.
– Несомненно, вы говорите о святом Азедараке. Он пережил Клемента, но тоже умер и был канонизирован тридцать два года назад. Некоторые толкуют, что он не умер, но был живым вознесен на небеса, а его тело никогда не покоилось в огромной гробнице, которую возвели в Ксиме. Однако это, вероятно, не более чем легенда.
Амвросия захлестнули безутешная скорбь и смятение. Тем временем толпа вокруг него росла, и, несмотря на его монашескую сутану, посетители стали позволять себе грубые и оскорбительные замечания.
– Добрый брат повредился умом! – кричал кто-то.
– Перебрал аверуанского вина, – говорили другие.
– Какой сейчас год? – спросил монах.
– Тысяча двести тридцатый от Рождества Христова, – отвечал трактирщик, хихикая. – А вы думали какой?
– Я был здесь в тысяча сто семьдесят пятом, – признался Амвросий.
Его слова были встречены новым взрывом смешков и язвительных замечаний.
– Вас, молодой господин, тогда еще и в помине не было, – заметил трактирщик, а затем, словно что-то вспомнив, задумчиво промолвил: – Когда я был ребенком, отец рассказывал мне о молодом монахе примерно ваших лет, который однажды летним вечером тысяча сто семьдесят пятого года зашел в таверну и внезапно исчез после глотка красного вина. Кажется, его звали Амвросием. Наверное, вы и есть тот самый Амвросий, который вернулся из путешествия в никуда. – Он подмигнул монаху, и новая шутка пошла гулять по таверне, передаваясь из уст в уста.
Амвросий пытался осознать всю тяжесть своего положения. Отныне его миссия утратила смысл, ибо Азедарак был мертв или исчез, а в Аверуани не осталось никого, кто узнал бы монаха и поверил в его историю. Он ощущал себя беспомощным и ненужным в чужом времени среди чужих людей.
Внезапно Амвросий вспомнил о красной склянке, которую при расставании вручила ему Мориамис. Выпив алую жидкость, он мог промахнуться во времени, как промахнулся, выпив изумрудную, но все лучше, чем невыносимое смущение и растерянность, которые он испытывал сейчас. Кроме того, он тосковал по Мориамис, как малый ребенок по матери; словно колдовские чары, его не оставляла память о том, каким сладостным было его пребывание в далеком прошлом. Не глядя в ухмыляющиеся лица и не слушая язвительных голосов, монах вытащил из-за пазухи склянку, открыл и проглотил ее содержимое…
И снова очутился на лесной поляне перед громадным алтарем, и Мориамис стояла рядом, теплая, дышащая и полная любви; над верхушками сосен по-прежнему вставала луна. Амвросию показалось, что с тех пор, как он попрощался с возлюбленной чаровницей, миновало всего несколько мгновений.
– Я так и подумала, что ты вернешься, – сказал Мориамис. – И решила немного подождать.
Амвросий поведал ей о невероятном происшествии, которое случилось с ним во время его путешествия в будущее.
Мориамис рассудительно кивнула.
– Зеленое зелье оказалось сильнее, чем я думала, – заметила она. – Нам повезло, что алое осталось неизменным и вернуло тебя ко мне через все эти лишние годы. Теперь ты навеки останешься со мной, ибо у меня было только две склянки. Надеюсь, ты об этом не сожалеешь.
Амвросий не преминул доказать ей, пусть и неподобающим для монаха способом, что ее надежды не лишены оснований.
Ни в ту минуту, ни впредь Мориамис не призналась Амвросию, что немного усилила оба зелья с помощью тайной формулы, которую тоже похитила у Азедарака.
Создатель горгулий
Средь множества горгулий, дерзко и злобно глядящих с крыши недавно построенного собора в Вионе, две особенно выделялись гротескностью и мастерством исполнения. Эту пару создал камнерез Блез Рейнар, уроженец Виона, не так давно вернувшийся из долгого путешествия по Провансу и нанявшийся на строительство собора, когда трехлетние строительные и отделочные работы были уже практически завершены. Архиепископ Амвросий горько сожалел о том, что не мог нанять этого искусного и опытного мастера прежде и поручить ему создание всех горгулий, хотя многие обладатели более традиционных взглядов выражали противоположное мнение.
Возможно, на это мнение повлияла неприязнь, которую весь Вион питал к Рейнару с его мальчишеских лет и которая с новой силой вспыхнула после его возвращения. Само лицо его, казалось, было создано для того, чтобы возбуждать всеобщую ненависть: очень смуглое, обрамленное иссиня-черными волосами и бородой, с косящими разноцветными глазами, придававшими камнерезу такой вид, будто он тайно задумывает что-то недоброе. Его замкнутость и молчаливость наводили суеверных людей на мысль о том, что он колдун; были и такие, кто тишком обвинял его в сношениях с дьяволом, хотя в отсутствие убедительных доказательств обвинения эти так и остались всего лишь расплывчатыми безымянными слухами.
Впрочем, люди, подозревавшие Рейнара в сношениях с нечистой силой, через некоторое время стали приводить в доказательство созданных им горгулий. Ни один человек, утверждали они, не смог бы изваять столь беспримесное олицетворение злобы и порока, столь зримо воплотить в камне самые гнусные из всех смертных грехов, не направляй его руку сам Сатана.
Две горгульи расположились по углам главной башни собора. Одна – чудовище с кошачьей головой, рычащее, свирепо оскаленное, чьи глаза взирали на мир из-под косматых бровей с яростной ненавистью. Грифоньи когти и крылья растопырены, – казалось, горгулья застыла на краю крыши, готовясь спикировать на Вион, как гарпия на добычу. Вторым был рогатый сатир с крыльями как у нетопыря, обитателя пещер самой преисподней, с острыми загнутыми когтями на ногах, с дьявольски похотливым взглядом, точно пожиравшим беспомощную жертву, которой не посчастливилось стать предметом его гнусной страсти. Обе фигуры камнерез изваял на удивление тщательно и подробно, причем не только с фасада, но и сзади. Мало напоминая обычные украшения церковных крыш, они выглядели так, словно в любой момент могли ожить и сорваться с насиженного места.
Амвросий, большой ценитель искусств, пребывал в откровенном восторге от этих созданий, их совершенного исполнения и правдоподобия. Но остальные горожане, в том числе менее высокопоставленные служители церкви, были возмущены, кто в большей степени, кто в меньшей. Они утверждали, что мастер воплотил в этих фигурах собственные пороки, создал их во славу скорее Велиала, нежели Господа, совершив тем самым своего рода богохульство. Конечно, признавали они, облик горгулий и должен быть причудливым и устрашающим, но в данном случае мастер перешел все допустимые границы самым вопиющим образом.
Однако, когда строительство закончилось, к горгульям Блеза Рейнара, несмотря на потоки ожесточенной критики, постепенно привыкли, как и к облику нового собора в целом, и вскоре почти перестали их замечать. Злословие сошло на нет, а сам камнерез, хоть горожане и продолжали коситься на него недружелюбно, нашел новую работу – не без помощи разбирающихся в искусстве покровителей. Он так и оставался в Вионе, где ухаживал, хотя и без зримого успеха, за дочерью трактирщика, некой Николеттой Вильом, в которую, как говорят, был влюблен еще до отъезда, на свой лад – скрытно и угрюмо.
Но сам Рейнар не забыл горгулий. Часто, проходя мимо величественной громады собора, он поглядывал на них с тайной гордостью, которую и сам вряд ли смог бы объяснить. Казалось, они имеют для него особое, мистическое значение, олицетворяя смутный, но приятный триумф.
Если бы его спросили о причинах этой гордости, он ответил бы, что гордится искусной работой. Он не сказал бы, а может, и сам не подозревал, что в одной из горгулий воплотил всю мучительную злобу и обиду на несправедливость жителей Виона, которые всегда ненавидели его, и водрузил свое творение на крышу собора, откуда оно должно было вечно пугать суетящихся внизу горожан. Вероятно, не догадывался он и о том, что во второй горгулье выразил свою дьявольскую страсть к Николетте – страсть угрюмую и необыкновенно упорную, совершенно отличную в этом отношении от обычных животных порывов личности столь низменной, каковую представлял из себя Рейнар, страсть, которая после многолетних скитаний вновь привела его в ненавистный город его юности.
Камнерезу даже больше, чем его хулителям, горгульи казались одушевленными и разумными существами, живущими собственной жизнью. И более всего они выглядели живыми, когда лето уходило и на Вион надвигались осенние дожди. Сточные желоба на крыше собора переполнялись, и, когда на городские улицы начинали низвергаться потоки дождевой воды, казалось, что из разверстых пастей горгулий ручьями изливается пенная слюна, порождение злобной ярости и нечистой похоти.
В то время, в 1138 году от Рождества Христова, Вион был главным городом провинции Аверуань. С двух сторон глухие леса, о которых рассказывали много диковинного, населяя их оборотнями и призраками, подступали так близко к городским стенам, что тень от них на закате достигала городских ворот. С двух других сторон расстилались возделанные поля, неторопливо катили свои воды речки и ручьи, петлявшие меж ив и тополей, а дороги вели через равнины, мимо замков благородных сеньоров, в далекие земли, лежавшие за пределами Аверуани.