Наконец, когда ночь длилась как будто уже годы, буря замерла, и я перестал слышать неясные голоса. На фоне черной стены слабо светилось окно, и ужасы моей всенощной бессонницы вроде бы отчасти отступили, но благодати сна это не принесло. Я понял, что воцарилась полная тишина, а затем в этой тишине услышал странный и страшный тихий звук, чей источник и причина много минут оставались для меня загадкой.
Порой звук был далеким и приглушенным, затем он, казалось, приближался, раздаваясь словно бы из соседней комнаты. Он стал напоминать мне царапанье, словно когти зверя скребли по твердому дереву. Сев в постели и внимательно прислушавшись, я с новым витком ужаса осознал, что звук доносится со стороны зарешеченной комнаты. Его сопровождало странное эхо, затем он стал почти неслышным и вдруг на какое-то время прекратился. В этом промежутке я услышал стон – так мог застонать человек от сильной боли или страха. Ошибки быть не могло: стон шел из покоев сэра Джона Тремота, и насчет источника царапанья я тоже больше не сомневался.
Стон не повторялся, но проклятые когти заскребли снова, и это продолжалось до рассвета. Затем, словно существо, издававшее звук, вело строго ночную жизнь, тихий скрежет стих и больше не возобновился. В тоскливом предвкушении, свойственном ночным кошмарам, одурев от усталости и недосыпа, я вслушивался, до предела напрягая уши. С прекращением звука, на бледной сизой заре, я соскользнул в глубокий сон, которому больше не могли помешать невнятные бесформенные призраки старого дома.
Меня разбудил громкий стук в дверь – стук, который я даже спросонья опознал как требовательный и торопливый. Должно быть, близился полдень, и, охваченный чувством вины за то, что так беззастенчиво проспал, я ринулся открывать дверь. За ней стоял старый слуга Харпер, и по его дрожи и убитому горем виду я еще прежде, чем он заговорил, понял, что произошло нечто ужасное.
– С прискорбием сообщаю вам, – продребезжал он, – что сэр Джон скончался. Он не ответил на мой стук, и я осмелился войти к нему в комнату. Должно быть, он умер рано утром.
Невыразимо пораженный этим объявлением, я вспомнил единственный стон, который услышал в серый предутренний час. Вероятно, в тот самый миг хозяин дома умирал. Я вспомнил и мерзостное кошмарное царапанье. Я неизбежно задумался, не был ли стон вызван страхом наряду с физической болью. Быть может, напряжение и тревога, с которыми сэр Джон прислушивался к этому гнусному звуку, приблизили последний пароксизм его болезни? Я не мог быть ни в чем уверен, но мой ум кишел жуткими догадками.
С бесполезной учтивостью, принятой в таких случаях, я постарался выразить престарелому слуге соболезнования и предложил посильную помощь в организации формальностей, касающихся останков его хозяина. В доме не было телефона, и я вызвался найти доктора, который осмотрит тело и подпишет свидетельство о смерти. Старик явно почувствовал огромное облегчение и благодарность.
– Спасибо вам, сэр, – горячо ответил он и добавил, словно объясняясь: – Я не хочу оставлять сэра Джона, я обещал неотрывно следить за его телом.
И он заговорил о том, что сэр Джон желал подвергнуться кремации. Судя по всему, баронет оставил четкие инструкции: на холме за домом следует сложить костер из плавника, сжечь в этом костре его останки, а пепел развеять на полях имения. Выполнить эти указания слуге было велено как можно скорее после смерти сэра Джона. На церемонии не должно быть никого, кроме Харпера и тех, кого наймут нести гроб, а ближайших родственников сэра Джона (ни один из которых не жил поблизости) не следует извещать о его кончине, пока все не будет завершено.
Я отказался от предложения Харпера приготовить мне завтрак, сказав, что поем в соседней деревне. В его поведении сквозила странная неловкость, и с мыслями и чувствами, которым нет места в этом повествовании, я понял, что начинать обещанное бдение над телом сэра Джона он опасается.
Подробный рассказ о вечере похорон был бы утомительным и ненужным. С моря снова накатил густой туман, и ближайший городок я искал, пробираясь почти на ощупь сквозь отсыревший, но ирреальный мир. Я успешно нашел доктора, а также людей, которые согласились сложить костер и нести гроб. Везде меня встречали странным безмолвием: никто, казалось, не хотел ни комментировать смерть сэра Джона, ни говорить о мрачной легенде, окружавшей Тремот-холл.
Харпер, к моему удивлению, предложил провести кремацию немедленно. Это, однако, оказалось невыполнимым. К тому времени, как формальности были завершены и обо всем договорено, туман превратился в ровный нескончаемый ливень, и зажечь костер стало невозможно. Церемонию пришлось отложить. Я обещал Харперу, что останусь в Тремот-холле, пока все не закончится. Вот как вышло, что я провел вторую ночь под одной крышей с гнусными гибельными тайнами.
В положенный час стемнело. В последний раз съездив в деревню за сэндвичами, заменившими нам с Харпером ужин, я вернулся в одинокий дом. Харпер встретил меня на лестнице, ведущей на второй этаж к комнате покойника. Он был возбужден, точно с ним произошло что-то пугающее.
– Не могли бы вы составить мне компанию этой ночью, мистер Челдейн? – сказал он. – Я прошу вас разделить со мной малоприятную и, возможно, даже опасную обязанность. Но уверен – сэр Джон был бы вам благодарен. Если у вас есть оружие, будет лучше, если вы возьмете его с собой.
Отказать в такой просьбе невозможно, и я тут же согласился. Оружия у меня не было, и Харпер настоял на том, чтобы снабдить меня древним револьвером, таким же, как у него самого.
– Послушайте, Харпер, – прямо спросил я, пока мы шли по коридору в покои сэра Джона. – Чего вы боитесь?
Он заметно дернулся, услышав вопрос. Отвечать ему явно не хотелось. Но, поколебавшись, он, судя по всему, понял, что здесь необходима откровенность.
– Твари в зарешеченной комнате, – объяснил он. – Вы, должно быть, слышали ее, сэр. Мы с сэром Джоном ходили за ней все эти двадцать восемь лет и всегда боялись, что она вырвется. С ней не было особых хлопот… главное – хорошо кормить. Но в последние три ночи она принялась скрести толстую дубовую стену комнаты сэра Джона, чего раньше никогда не делала. Сэр Джон считал, она знала, что он умирает, и хотела добраться до его тела, мечтая о другой пище, кроме той, что мы ей давали. Потому мы и должны бдительно его стеречь, мистер Челдейн. Я молю Бога, чтобы стена выдержала, но тварь все скребет и скребет, словно демон, и мне не нравится, что звук стал гулким, будто дерево истончилось.
Придя в смятение оттого, что мое самое ужасающее подозрение подтвердилось, я не смог придумать никакого ответа – любые слова были бы бесполезны. Открытое признание Харпера облекло подразумеваемую угрозу темной плотью, придало ей силы, сделало опаснее. Как охотно я отказался бы от обещания… Но это, разумеется, было невозможно.
Когда мы проходили мимо зарешеченной комнаты, до моих ушей донеслось зверское, дьявольское царапанье, громче и яростнее прежнего. Мне стал более чем понятен безымянный страх, заставивший старика просить меня составить ему компанию. Звук был невыразимо тревожный и действовал на нервы своим угрюмым зловещим постоянством, намекающим на сатанинский голод. Когда мы вошли в покои мертвеца, скрежет стал еще откровеннее, обогатившись жуткими, рвущими душу обертонами.
Весь этот долгий траурный день я воздерживался от посещения этой комнаты, поскольку лишен болезненного любопытства, принуждающего многих глазеть на мертвецов. Посему в тот миг я увидел своего хозяина во второй и последний раз. Полностью одетый и готовый к кремации, он лежал на холодной белой кровати с раздернутым тяжелым гобеленовым пологом. Комнату освещали несколько высоких восковых свечей, стоявших на столике в причудливых бронзовых канделябрах, позеленевших от времени, но их свет был лишь неверным мертвенным мерцанием посреди огромного тоскливого пространства и смертных теней.
Словно против воли, я бросил взгляд на лицо покойника и поспешно отвел глаза. Я ожидал увидеть мраморную бледность и окоченение, но не был готов к тому, что в этом лице предательски проступят чудовищное отвращение, нечеловеческий страх и ужас, которые на протяжении многих адских лет, должно быть, разъедали его сердце и которые он скрывал при жизни от глаз посторонних с почти сверхчеловеческим самообладанием. Открытие было невыносимо болезненным, и взглянуть на покойного второй раз я не смог. Казалось даже, что он не мертв, что он все еще с мучительным вниманием прислушивается к жутким звукам, которые, скорее всего, и вызвали последний приступ его болезни.
В комнате стояли несколько стульев, сделанных, как и кровать, вероятно, веке в семнадцатом. Мы с Харпером уселись возле столика, между смертным одром и обшитой черными деревянными панелями стеной, за которой неустанно скреблось неведомое существо. В полном молчании, со взведенными револьверами в руках, мы заступили на мрачную вахту.
Мы сидели, ждали, и я с отвращением, но неотступно представлял себе неназванное чудовище. В моем воображении проносились, хаотически гоняясь друг за другом, бесформенные или недооформленные образы этого замогильного кошмара. Скверного рода любопытство, обычно мне несвойственное, подталкивало меня задать вопрос Харперу, но я так и не решился. Старик, со своей стороны, не спешил делиться никакими сведениями, но смотрел в стену блестящими от страха глазами, не отводя взгляда, хотя голова его старчески тряслась.
Невозможно передать неестественное напряжение и зловещую тревогу последующих часов, наполненных худшими ожиданиями. Дерево, судя по всему, было очень толстым, твердым и выстояло бы под напором любого нормального существа, вооруженного лишь когтями и зубами, но, несмотря на эти убедительные доводы, я каждую минуту ждал, что стена обрушится. Царапанье не утихало, в моем взбудораженном воображении становясь с каждым мгновением громче и ближе. Через определенные промежутки мне слышалось тихое, нетерпеливое, как будто бы собачье подвывание, какое могло бы издавать голодное животное, роющее ход, чтобы добраться до добычи.