По приказу капитана мы выволокли таинственную находку из воды и откатили подальше от линии прибоя в тенек под ближайшими пальмами. Катить пришлось вчетвером, потому как штуковина оказалась необыкновенно тяжелой и громоздкой. Мы водрузили ее стоймя – верхний край доходил почти до плеча самому высокому из нас. Переворачивая это подобие кувшина, мы услыхали странный звук – будто внутри плескалась жидкость.
По счастью, капитан Барнаби был джентльменом образованным.
– Клянусь сатанинским потиром! Зваться мне умалишенным, если это не древний кувшин для вина. В таких вот сосудах, хоть и не столь огромных, римляне хранили драгоценные фалернские и цекубские вина. Да и в наши дни некоторые испанские вина, скажем, из Вальдепеньяса, тоже разливают в глиняные кувшины. Но этот сосуд, если я не ошибаюсь, изготовлен не в Испании и не в Древнем Риме. Судя по виду, он весьма древний и, возможно, происходит с давным-давно ушедшего под воду острова Атлантида, описанного еще Платоном. Несомненно, внутри находится редчайшее вино, что созревало еще на заре мира до основания Рима и Афин, и с годами оно стало лишь крепче. Йо-хо-хо! Морские мои мерзавчики! Мы не двинемся с этого острова, пока не испробуем это вино. А если оно окажется пригодным для питья, мы нынче же вечером закатим на здешних песках пир.
– А может статься, это погребальная урна, набитая золой от чумных покойников, – проворчал первый помощник Роджер Эглоун, отличавшийся мрачным складом ума.
Вытащив из ножен абордажную саблю, Красный Барнаби деловито принялся счищать с горлышка кувшина ракушки и невиданной красоты кораллы. Они сходили слой за слоем, обнажая череду позабытых лет, а капитан костерил их на все корки. Наконец обнажилась огромная глиняная затычка, запечатанная воском, который за столько столетий сделался тверже янтаря, и на ней отчетливо виднелись вырезанные на неведомом языке таинственные знаки. Воск саблей отколоть не удалось, и тогда капитан, потеряв всякое терпение, ухватил тяжеленный булыжник, который человек менее могучий и вовсе не смог бы поднять, и отбил горлышко.
Даже в те далекие дни я, Стивен Магбейн, единственный пуританин в команде безбожников, никогда не брал в рот ни вина, ни иных крепких напитков и в любых обстоятельствах оставался истовым рехабитом. А посему я отошел, не испытывая интереса к древнему вину, но скорее преисполнившись неодобрения, а вот мои товарищи приблизились, жадно принюхиваясь. Хоть я и стоял поодаль, в ноздри мне тут же с необычайной силой ударил густой и странный запах богопротивных специй; едва лишь вдохнув его, я почувствовал что-то вроде головокружения и на всякий случай сделал еще шаг назад. Остальные же моряки налетели на кувшин, словно мошки на бродильный чан по осени.
Капитан обмакнул указательный палец в вино и слизнул пурпурные капли.
– Господи Исусе! Да это королевский напиток! – проревел он. – Отставить, ненасытные вы канальи! Бочки с питьевой водой – на борт, команду – на берег, на «Соколе» остаются только вахтенные. Устроим ночью роскошное пиршество, а уж потом опять возьмемся за испанцев.
Мы выполнили приказ. Услыхав новости о находке капитана и откладывающемся отплытии, команда «Черного сокола» весьма обрадовалась. В этой тишайшей гавани можно было и вовсе обойтись без вахтенных, но на борту тем не менее оставили троих, и они обиженно ворчали, сетуя на то, что пропустят все веселье. Остальные вернулись на берег, прихватив с собой жестяные кружки и провизию. На пляже мы собрали плавник, сложили из него огромный костер, а потом отловили нескольких огромных черепах и раскопали их кладки, чтобы разнообразить праздничное угощение черепашатиной и яйцами.
Я принимал участие во всех этих хлопотах без особого рвенья. Капитан Дуэйл был прекрасно осведомлен о том, что я в рот не беру спиртного, и, обладая злобным и язвительным нравом, особо указал, что я должен присутствовать на пиру. Рассчитывая получить обычную при подобных обстоятельствах порцию подначек, я не испытывал такого уж отвращения к своей будущей роли свидетеля вакханалии, так как был лаком до свежего черепашьего мяса.
Кутеж начался с наступлением ночи. Сумеречные небеса озарил ярко вспыхнувший костер, мерцавший необычайными, колдовскими переливами – синими, зелеными, белыми. На горизонте над лиловым морем дотлевал красным закат.
Странным было вино, которое пили из своих жестяных кружек капитан и его матросы. Я видел, что было оно густым и темным, будто замешенным на крови, а в воздухе разливался аромат давешних языческих специй, острых, насыщенных и поистине дьявольских – так могло повеять из вскрытой гробницы древних императоров. Еще более странным было опьянение этим вином: те, кто пил его, становились мрачны и задумчивы, не было ни обычных непристойных песен, ни обезьяньих ужимок.
Красный Барнаби выпил более остальных, ведь он начал прикладываться к вину, еще когда матросы только готовились к пиршеству. К нашему изумлению, после первой же кружки он перестал раздавать приказы и распекать нас, да и вообще больше не обращал на команду внимания – просто сидел, уставившись на закат, а взгляд его туманили неведомые грезы. После начала попойки и на остальных, одного за другим, напала необычайная, поразившая меня задумчивость. Никогда еще не видал я, чтобы на людей так действовало горячительное, ибо они не беседовали, не ели и вообще не шевелились, только время от времени поднимались и подходили к огромному кувшину, чтобы заново наполнить кружки.
Совсем стемнело, наш костер ослепительно сиял на фоне безлунного фиолетового неба, затмевая свет звезд. И вдруг пирующие начали подниматься на ноги, уставившись на невидимое во тьме море. Они стояли, беспокойно подавшись вперед; изо всех сил они вглядывались в даль, словно там им открылось нечто необычайное, и бормотали друг другу непонятные слова. Я не мог уразуметь, почему они, вперившись в горизонт, бубнят какую-то абракадабру, и заподозрил, что из-за вина их поразило безумие, ведь в темноте не было видно ни зги, и тих был берег, только прибой с едва слышным шорохом накатывался на песок.
Бормотание становилось все громче, кто-то из моряков поднял руку, указывая в море и восклицая, словно в горячечном бреду. Не ведая, во что может вылиться это нарастающее сумасшествие, я решил на всякий случай ретироваться. Но стоило мне двинуться с места, как ближайшие матросы, будто пробудившись ото сна, вмиг грубо скрутили меня, а потом, в своем пьяном угаре бормоча слова, которых я никак не мог разобрать, держали, пока один силой вливал в меня из жестяной кружки пурпурное вино.
Я отбивался как мог, теперь уж тем более не испытывая ни малейшего желания пробовать зловещий напиток, и потому немало его пролилось на песок. На вкус вино оказалось сладким, но обжигало горло не хуже адского пламени. Закружилась голова, чувства мои – слух, зрение, осязание – спутывались, как бывает при тропической лихорадке.
Вокруг все посветлело, повсюду разливалось призрачное кроваво-красное марево, что исходило не от костра и не от ночных небес. Я уже различал лица и силуэты пирующих, которые не отбрасывали теней; их всех окутывал розоватый ореол. А дальше – там, куда они глядели с такой тревогой и трепетом, – тьму озарял таинственный свет.
Безумным и богомерзким было видение, представшее моим глазам: волны больше не накатывали на прибрежный песок, море, а вместе с ним и «Черный сокол» исчезли вовсе, а на месте рифовых гребней уходили ввысь мраморные стены, словно подсвеченные давно минувшими рубиново-красными закатами. За стенами горделиво взмывали купола идолопоклоннических храмов и шпили языческих дворцов, виднелись широкие улицы и мощеные дорожки, по которым непрестанно сновали люди. Подумалось мне, что глазам моим предстал некий древний город – один из тех, какие процветали на заре времен. Я видел террасы с садами, красой превосходившими сады Эдема; прислушиваясь, различал и звуки цимбал, чарующие, будто женские стоны, и песни рогов, трубивших о давно забытых победах, и сладкозвучное пение прохожих, что спешили на некое невидимое мне священнодейство.
Свет, зарождавшийся на улицах и в домах, изливался вверх от городских стен. Он слепил небеса, скрывая горизонт за сияющей дымкой. Высоко над остальными вознеслось одно здание – храм, от которого свет поднимался густым красным потоком. Из-за распахнутых храмовых врат доносилась музыка, завораживающая и соблазнительная, будто далекие голоса ушедших лет. И люди радостно входили в эти врата, навсегда скрываясь с глаз, и никто из них не выходил обратно. Таинственная музыка словно звала, влекла меня, и мне уже не терпелось ступить на улицы чуждого города, слиться с толпой и войти в сияющий храм.
Воистину теперь я понимал, на что смотрели испившие вина моряки, о чем восхищенно перешептывались они друг с другом. Они тоже жаждали спуститься в город. Прямо у них под ногами начиналась широкая, мощенная мрамором дорога, которая, переливаясь красным, бежала через заросшие неведомыми цветами луга прямо к городским стенам.
Пока я смотрел и слушал, пение становилось все сладкозвучней, а музыка все таинственней, все ярче сияло розовое марево, наливаясь светом потерянных солнц, будто вызванных к жизни из вечной ночи искусством некроманта. И вот капитан Дуэйл, ни разу не обернувшись, ничего не сказав и даже не махнув рукой своим людям, медленно, как сомнамбула, двинулся вперед и ступил на мраморную дорогу. А за ним к городу так же медленно последовали Роджер Эглоун и остальные моряки.
Вероятно, и я должен был уподобиться им, повинуясь зову колдовской музыки. Ибо казалось мне тогда, что в прошлом я уже ходил по мостовым этого города и хорошо понимал, о чем поют цимбалы и хор. Я помнил, почему люди неустанно входили в храм и не выходили потом обратно. Казалось, там я должен встретить знакомые дорогие лица, причаститься к таинствам давно канувших на дно времен.
На мгновение я увидел и постиг все то, о чем помнило вино, погруженное в сон на дне океана. К счастью, я выпил этого чудовищного, богомерзкого напитка меньше, чем остальные, и он не так вскружил мне голову своими соблазнительными виденьями. Капитан Дуэйл и ег