в те или иные занятия. Поначалу я не понял, чем именно они заняты, но чем бы ни были, к своим занятиям они относились с чрезвычайной серьезностью. Одни смотрели на море и солнце, время от времени переводя взгляд на длинные свитки из некоего подобия бумаги, которые держали в руках; другие сгрудились на каменной платформе вокруг замысловатого прибора, похожего на армиллярную сферу. Все эти люди были облачены в похожие на туники одеяния – странных янтарных, лазурных и багровых оттенков и невиданного в истории кроя. Подойдя ближе, я заметил, что лица у них широкие и плоские, а разрез глаз слегка напоминает монгольский, но, странным образом, я не мог сопоставить их ни с одной расой, жившей под солнцем на протяжении миллионов лет. Что же до тихой, плавной речи, изобиловавшей гласными, ее истоков я не мог отыскать ни в одном из известных мне языков.
Казалось, никто меня не замечает. Я подошел к группе из трех человек, которые разглядывали длинный свиток, и попробовал привлечь их внимание. В ответ они лишь углубились в изучение свитка, а когда я схватил одного из них за рукав, стало понятно, что они меня не видят. Изумляясь еще больше, я всмотрелся в лица и был потрясен сочетанием невыразимого недоумения и растерянности с маниакальной сосредоточенностью. В них было много от безумцев, а еще больше от ученых, поглощенных решением задачи, для которой не существовало решения. Взгляд оцепеневший и огненный, безмолвно бормочущие губы, что тщетно силились вымолвить слово; и, проследив за их взглядом, я понял, что свиток их – своего рода карта или чертеж, выполненный выцветшими чернилами на пожелтевшей от времени бумаге. Континенты, моря и острова, на ней изображенные, принадлежали неизвестному мне миру, а их названия были нанесены гетероклитическими рунами забытого алфавита. Мое внимание привлек один континент с крохотным островом у южного побережья; один из изучавших карту время от времени касался острова кончиком пальца и всматривался в пустой горизонт, будто искал исчезнувшую береговую линию. У меня создалось впечатление, что эти люди так же необратимо потеряны, как и я сам. И что они, как и я, сбиты с толку неразрешимым и неисправимым положением дел.
Я направился к каменной платформе, стоявшей на обширной площади среди домов. Высотой она была футов в десять, наверх вели круговые ступени. Взойдя по ним на платформу, я попытался привлечь внимание людей, столпившихся у круглого металлического прибора. Однако им не было до меня никакого дела: их целиком поглотили исследования. Одни крутили громадную сферу, другие разглядывали географические и небесные карты. Будучи моряком, я не мог не заметить, что некоторые измеряли высоту солнца прибором, напоминавшим астролябию. И все без исключения имели вид смущенный, потерянный и были целиком сосредоточены на своих ученых штудиях.
Видя, что все мои попытки привлечь их внимание тщетны, я спустился с платформы и побрел к гавани. Странность и необъяснимость происходящего все больше угнетала меня, и я все острее чувствовал, что не нахожу ей рационального объяснения. Я словно провалился в лимб, где царили безумие и растерянность, угодил в тупик некоего сверхъестественного измерения. Обитатели острова, судя по всему, тоже были сбиты с толку: без сомнения, они понимали, как понимал я, что с местной географией, а возможно и с хронологией, что-то не так.
Остаток дня я бродил по улицам, но так и не встретил никого, кто почувствовал бы мое присутствие, и не нашел ничего, что развеяло бы растущее смятение духа и разума. Везде мне попадались люди, мужчины и женщины, и, хотя не все были седы и морщинисты, все производили впечатление незапамятной древности, бесконечных, не поддающихся подсчетам лет и жизненных циклов. И все были встревожены, все болезненно сосредоточены, все изучали карты, древние свитки и книги, всматривались в море, небо или уличные медные таблички с астрономическими законами, словно надеялись найти некий изъян в своих вычислениях. Я встречал зрелых мужчин и женщин и тех, чьи лица отличались свежестью юности, но ребенка видел только однажды, и на его лице отражалась не меньшая озабоченность, чем на лицах старших островитян. Если они и были способны есть, пить и выполнять какую-то рутинную работу, это происходило вдали от моих глаз. Меня захватила идея, что их пребывание в таком состоянии болезненной сосредоточенности длится столь долго, что в других мирах его сочли бы вечностью.
Я подошел к большому строению, за открытыми дверями которого царил мрак. Всмотревшись внутрь, я понял, что это храм, ибо из пустынных сумерек, пропитанных тяжелыми ароматами выгоревших благовоний, на меня взирали косые глазки грозного чудища. Изваяние было вырезано из камня или дерева, руки у него были как у гориллы, а на лице застыла нечеловеческая злоба. Увиденное мне не понравилось; я покинул храм и отправился дальше бродить по улицам.
Затем я спустился к берегу, где у каменного мола были пришвартованы суда с оранжевыми парусами. Их было пять или шесть: маленькие галеры с одним рядом весел; металлические фигуры на носу имели явное сходство с примитивными божествами. Галеры были истрепаны волнами бесконечных лет, паруса напоминали рваные тряпки и не меньше, чем все остальное на острове, производили впечатление седой древности. Глядя на них, легко было поверить, что их причудливые резные носы касались пристаней Лемурии, ушедших под воду в незапамятные времена.
Я вернулся в город, снова попытался привлечь внимание его жителей, и снова безуспешно. Пока я бродил по улицам, солнце закатилось за горизонт и на пурпурном небе тотчас проступили звезды. Они были огромными и покрывали все небо. Я всматривался в них взглядом опытного моряка, но не находил знакомых созвездий, хотя мне показалось, будто то здесь, то там проступают их искаженные и растянутые подобия. Все выглядело безнадежно искривленным, и эта кривизна подчиняла себе мой мозг, чем дольше я пытался обрести хоть какой-то ориентир; вероятно, жители города были одержимы той же заботой…
Не знаю, сколько времени провел я на острове. Здесь время теряло смысл, но даже если нет, я все равно утратил способность к точным вычислениям. Все вокруг было невозможным и неестественным, все напоминало тревожную и нелепую галлюцинацию, и половину времени я воображал, что по-прежнему пребываю в забытьи и меня все еще носит по волнам. Разве это не выглядело самым разумным объяснением? Меня не удивляет, что те, кто узнал мою повесть, не ищут других резонов. И я бы с радостью с ними согласился, если бы не некоторые вполне материальные детали…
Я также не могу сказать ничего определенного о том, как именно жил на острове. Помню, что спал под звездами за городом; помню, что ел и пил, день за днем наблюдая странных островитян, погруженных в безнадежные вычисления. Иногда забредал в дома, чтобы раздобыть еду, несколько ночей – если я ничего не путаю – даже спал в одном доме при полном равнодушии хозяев. Ничто не могло разрушить чары их сосредоточенности и заставить отозваться на мое присутствие; и вскоре я бросил попытки. По мере того как шло время, мне самому начало казаться, что я развоплотился, стал сомнительным и эфемерным и их пренебрежению не стоит удивляться.
Несмотря на путаницу, царившую в моей голове, я все же пытался найти способ покинуть заколдованный остров. Я вспомнил, что у меня есть шлюпка – правда, без весел. И немедленно принялся готовиться к отплытию. Среди бела дня на глазах островитян я забрал весла с одной из галер и перенес их через гребень холма, за которым спрятал шлюпку. Весла оказались очень тяжелыми, их лопасти были широки, словно веера, а рукоятки покрыты серебряными иероглифами. В одном доме я разжился двумя глиняными кувшинами, расписанными примитивными фигурами, и отнес в лагуну, намереваясь перед отплытием наполнить их свежей водой. Также я запасся провизией. Тем не менее сбивающая с толку загадка этого места парализовала мою способность к действию, и, даже когда все было готово к отплытию, я все еще тянул. Я чувствовал, что обитатели острова бессчетное количество раз пытались его покинуть, но всегда терпели поражение. Поэтому я медлил, как человек, пребывающий в объятиях нелепого ночного кошмара.
Однажды вечером, когда на небе высыпали все искаженные созвездия, я заметил, как происходит нечто необычное. Островитяне больше не стояли группами, сосредоточенно размышляя или ведя дискуссии, а все до единого устремились к храму. Я последовал за ними и, встав у двери, всмотрелся.
Внутреннее пространство заливал яркий свет факелов, бросавших зловещие тени на толпу и идола, которому она поклонялась. Горели курильницы, раздавались песнопения на языке, состоящем из мириад гласных, к которому мое ухо успело привыкнуть. Они заклинали своего устрашающего идола с руками как у гориллы и получеловеческим-полузвериным лицом, и мне не составило труда догадаться, чего они хотят. Затем голоса стихли до печального шепота, дымок от курильниц рассеялся, и в пространство между молящимися и их божеством вытолкнули ребенка.
Я был уверен, что идол вырезан из камня или дерева, но теперь, оцепенев от ужаса, понял, что ошибался. Косые щелки глаз раскрылись и злобно уставились на ребенка, а длинные руки с острыми, как лезвия, когтями, медленно поднялись и протянулись вперед. Острые, точно стрелы, клыки обнажились в звериной ухмылке. Ребенок замер, как птичка под гипнотическим взглядом змеи; ни движения, ни шороха не исходило из толпы…
Я не могу пересказать того, что случилось потом; когда я пытаюсь вспомнить, мозг заволакивает мгла тьмы и ужаса. Вероятно, я покинул храм и бежал с острова при свете звезд, но и об этом я не помню ничего. Мое первое связное воспоминание таково: я пытаюсь провести шлюпку сквозь узкую расщелину, через которую проник в лагуну, и проложить курс под искривленными созвездиями. Потом потянулись дни ласкового моря под слепящими небесами и ночи под безумными звездами, пока и дни и ночи не обратились вечностью, наполненной мучительной усталостью; еда и вода закончились, остались только голод, жажда и морская горячка с изнуряющими галлюцинациями.