Необычайное, вне всякого сомнения, признание в устах того, кто всегда был знатоком ужасов. Меня влекло все смертоносное, зловещее и пагубное, что блуждает в лабиринтах бытия, и увлеченность моя была столь же сильна, сколь и нечестива. Я выискивал всевозможные кошмары, взирая на них подобно тому, кто смотрит в зеркало и видит в нем гибельный взгляд василиска, или подобно ученому, что в маске и перчатках работает с едкими или ядовитыми веществами в лаборатории. Кошмары никогда и ни в коей мере не угрожали мне лично, поскольку я рассматривал их отчужденно и беспристрастно. Я исследовал немало следов призрачного, страшного, абсурдного и множество лабиринтов ужаса, от которых другие отшатнулись бы с опаской или трепетом… Но теперь я жалею, что поддался соблазну, что любопытство едва не завело меня в ловушку…
Самое невероятное, пожалуй, состоит в том, что все это произошло со мной в Лондоне двадцатого века. Сама анахроничность и фантастичность случившегося заставляет меня сомневаться в истинности пространства и времени; и с той поры я чувствую себя одиноким пловцом в беззвездном море смятения или путником, что блуждает по измерениям, не нанесенным ни на одну карту. Мне так и не удалось полностью убедить себя, что я не заблудился в иных столетиях и иных мирах, отличных от нынешней хронологии и географии. Я постоянно испытываю потребность в толпах современников, ярких огнях, смехе, шуме и суматохе; и каждый раз боюсь, что все это – лишь иллюзорная преграда, что за ней лежит отвратительное царство древних кошмаров и исконного зла, на которое мне довелось тогда бросить мимолетный взгляд. И мне всегда кажется, будто эта пелена может рассеяться в любой момент, оставив меня лицом к лицу с изначальным Ужасом.
Нет нужды подробно описывать события, приведшие меня в Лондон. Достаточно сказать, что я пережил большое горе, смерть единственной женщины, которую любил. Как и многие другие, я отправился в путешествие, дабы новые впечатления помогли забыться и отвлечься, и надолго задержался в Лондоне: мне казалось, его серые, окутанные туманом необъятные пространства, переменчивые толпы, неисчерпаемые лабиринты улиц, переулков и домов чем-то сродни самому забвению и предлагают куда лучшее убежище от моей скорби, чем иные, далекие и светлые города.
Не знаю, сколько недель или месяцев я провел в Лондоне. Время ничего не значило, я воспринимал его лишь как суровое испытание, которое следовало пройти, и тратил его, сам не замечая как. Мне трудно вспомнить, что я делал или куда шел, ибо все сливалось в какое-то мутное пятно.
Но свою встречу со стариком я помню отчетливо, как любое сильное впечатление, – пожалуй, даже отчетливее. Среди прочих туманных воспоминаний того периода оно врезалось в память, словно выжженное кислотой. Не могу точно назвать улицу, где я его увидел, но она находилась недалеко от Стрэнда, и ее заполняла предвечерняя толпа. В воздухе стоял густой туман, сквозь который уже несколько дней или недель не пробивались лучи солнца.
Я бесцельно шел среди куда-то спешащих людей, которые значили для меня не больше, чем безликие небеса или однообразные витрины магазинов. Мысли мои были праздными, пустыми и бесплотными; а в те дни, столкнувшись лицом к лицу с подлинным ужасом, я отказался от своих поисков темных тайн бытия. Я не ожидал увидеть ничего, кроме повседневной серости Лондона и его жителей. А потом из безымянного людского столпотворения передо мной, подобно внезапному виденью, возник человек, и я даже не понял, с какой стороны он появился.
В его фигуре или осанке не было ничего необычного, не считая того, что держался он удивительно прямо, несмотря на весьма почтенный возраст. Ничем не выделялись и его одежды, вот только, как и он сам, выглядели они непомерно старыми, источали дух древности, не подобавший таким тканям или покрою. Но поистине пробудило, потрясенным трепетом наполнило мой дремлющий разум лицо старика. Было оно смертельно бледное, с глубокими морщинами, точно вырезанное из слоновой кости, с длинными вьющимися волосами и бородой, белыми, словно пар в лунном свете, с глубоко посаженными глазами, что светились, подобно углям демонических костров в пещерах подземного мира. Он живо напоминал Харона, лодочника, перевозящего мертвых в Аид через глухую черноту Стикса. Казалось, он шагнул из эпохи классической мифологии прямо в бурную суматоху лондонских улиц; он произвел на меня столь странное впечатление, что его одеяние я толком не разглядел. Собственно, одеждам его я уделил столь мало внимания, что потом не мог вспомнить подробностей, хотя, по-моему, в основном они были черного цвета, от времени уже зеленевшего, подобно оперению некоей зловещей птицы. Мое удивление при виде этого поразительного старика лишь возросло, когда я понял, что никто в толпе, похоже, не замечает в нем ничего странного и все спешат по своим делам, разве что бросив на него мимолетный взгляд, будто на дряхлого попрошайку.
Что касается меня, я застыл как вкопанный, окаменев, словно был мгновенно очарован, охвачен внезапным ужасом, которого не мог ни постичь, ни назвать. Старик тоже остановился, и я увидел, что мы оба слегка отделились от общего потока толпы, которая огибала нас, занятая собственными страхами и соблазнами. Видимо, поняв, что он привлек мое внимание, и догадавшись, какое впечатление произвел, старик шагнул ближе, и в улыбке его проскользнул намек на ужасную злобу, какое-то безымянное древнее зло. Я хотел было попятиться, но не смог сдвинуться с места. Стоя очень близко и сверля меня глазами, что походили на угли, он обратился ко мне вполголоса, так, чтобы не услышали прохожие:
– Я вижу, вам по вкусу ужасы. Вас манят темные тайны смерти, а с ними и не менее таинственные загадки жизни. Если соблаговолите пойти со мной, я покажу вам то, что составляет квинтэссенцию ужаса. Вы увидите голову Медузы с локонами, что подобны змеям, – ту самую, которую отрубил мечом Персей.
Меня безмерно поразили его странные слова, произнесенные с легким акцентом, который я воспринял скорее разумом, нежели ухом. Почему-то – невероятно, я понимаю – я не знаю по сей день, на каком языке он говорил: может, на английском, но, возможно, на греческом, который я знаю в совершенстве. Слова проникали в сознание, не оставляя ощущения своего истинного звучания или языковой природы. Что касается голоса, я знаю лишь, что подобный голос мог исходить из уст Харона – гортанный, низкий, зловещий, отдающий эхом глубоких пропастей и бессолнечных гротов.
Естественно, разум мой пытался отвергнуть нахлынувшие чувства и мысли. Я убеждал себя, что все это лишь игра воображения, что передо мной, скорее всего, безумец или обычный мошенник, а может быть, зазывала, привлекающий таким образом публику. Но в его поведении и словах чувствовалось нечто темное, колдовское, обещание в высшей степени странного и вычурного, наподобие того, что я искал в былые времена и на что пока не нашел ни малейшего намека в Лондоне. Потому я ответил ему вполне серьезно:
– Мне и в самом деле хотелось бы взглянуть на голову Медузы. Но, как я понимаю, взгляд ее смертелен – любой, кто ее видел, немедленно превращался в камень.
– Этого можно избежать, – возразил мой собеседник. – Я снабжу вас зеркалом, и, если вы будете осторожны и сумеете сдержать любопытство, вы увидите ее точно так же, как видел ее Персей. Но вам придется вести себя очень осмотрительно. А она так интересна, что мало кому удалось удержаться и не посмотреть на нее в упор. Да, вам придется быть крайне осторожным. Хе-хе-хе!
Смех его был еще жутче, нежели улыбка. Продолжая смеяться, он потянул меня за рукав узловатой рукой, которая была вполне под стать его лицу и с тем же успехом могла неисчислимыми темными веками сжимать весла на стигийской барке.
– Идемте со мной, это недалеко, – сказал он. – Другой такой возможности у вас никогда не будет. Голова принадлежит мне, и я мало кому ее показываю. Но вижу, вы один из тех немногих, кто в состоянии оценить ее по достоинству.
Не могу объяснить, почему согласился на его предложение. Личность этого человека решительно претила мне и не вызывала ничего, кроме неодолимого страха и отвращения. Вероятнее всего, он был душевнобольным или опасным маньяком, а если даже и не сошел с ума, то, возможно, вынашивал гнусный замысел, злодейский план, в котором отводил какую-то роль и мне. Безумной казалась сама мысль пойти вместе с ним, глупо было даже просто слушать его речи; и, естественно, его сумасбродное утверждение, будто ему принадлежит легендарная голова горгоны, само по себе звучало нелепо. Даже если нечто подобное поистине существовало в мифической Греции, оно никак не могло оказаться в Лондоне наших дней во владении сомнительного старика. Вся эта история выглядела абсурднее любого сновидения… и тем не менее я пошел с ним. Я был словно под воздействием чар – заклятия неведомой тайны, ужаса, абсурда; я был не в силах отвергнуть его приглашение, как умерший не может отказаться от перевозки в царство Аида.
– Мой дом недалеко, – твердил старик.
Мы свернули с людной улицы и углубились в узкий неосвещенный переулок. Возможно, старик говорил правду, хотя я не имею ни малейшего представления, сколько мы прошли. С трудом верилось, что переулки и проходы, которыми он меня вел, вообще могли существовать в этом районе Лондона, и не прошло минуты, как я безнадежно запутался и заблудился. Нас окружали грязные многоквартирные дома, явно очень старые; между ними порой попадались разваливающиеся особняки, которые выглядели еще старше, точно останки некоего прежнего древнего города. Меня поразило, что по пути нам никто не встретился, кроме редких бродяг, что крались мимо, стараясь нас обогнуть. Воздух становился все холоднее, в нем витали необычные запахи, от которых почему-то острее становились и холод, и ощущение абсолютной древности. Мертвое неизменное небо наваливалось на нас гнетущим серым сводом погребального склепа. Я не мог вспомнить ни одной улицы из тех, по которым мы прошли, хотя был уверен, что не раз бродил по этому району, и теперь мое недоумение окрасилось испугом и тревогой. Казалось, старик ведет меня по бестолковому лабиринту нереальности, обмана и сомнений, где нет ничего нормального, знакомого или логичного.