Раздумья привели его к мысли, что пора возвращаться домой. На этом поле Морли изучил все, что поддавалось изучению. Исследования вдохновляли его, как ничто на свете, но по неизвестным причинам его здоровье начало ухудшаться. Возможно, сказывалось чрезмерное усердие: руины поглотили его целиком. Морли должен был отдалиться от них, чтобы снова не впасть в то странное, иллюзорное состояние, которое недавно испытал; избегать дурного влияния, которое оказывали на него эти первозданные камни. Неужели древние духи вернулись из мира, похороненного под волнами ушедших веков? Черт, порой он и сам чувствовал себя восставшим из мертвых.
Он обратился к Торвею, который стоял у леера, беседуя со шведским матросом.
– Думаю, пришло время завершать нашу экспедицию, – сказал Морли. – Завтра утром поднимаем якорь и возвращаемся в Сан-Франциско.
Торвей не стал скрывать облегчения. Он считал, что на полинезийских островах археологу негде развернуться: руины слишком ветхие и фрагментарные, вдобавок нельзя достоверно судить о периоде, к которому они принадлежали, да и сам этот период не слишком возбуждал его научный интерес.
– Вы правы, – согласился он. – К тому же вы меня простите, но климат южных морей едва ли можно назвать целительным. Я заметил ваше недомогание.
Морли слабо кивнул. Все равно он не сумел бы объяснить Торвею свои истинные мысли и чувства. Этот человек был совершенно лишен воображения.
Он лишь надеялся, что коллега не счел его немного не в себе, хотя по большому счету Морли было все равно.
День догорел, сменившись пурпурной тьмой, которую рассеял восход полной Луны, залившей море и землю теплой небесной ртутью. За ужином Морли был молчалив, Торвей, напротив, умеренно разговорчив, однако о последней археологической находке не упоминал. Свенсен, шведский капитан, который ужинал вместе с ними, односложно поддакивал, не сменив тона, даже когда ему сообщили, что судно возвращается в Сан-Франциско. После ужина Морли извинился и вернулся в гамак под навесом, отчего-то радуясь, что с ним нет Торвея.
Лунный свет всегда будил в Морли смутные, но сильные чувства. Как и сегодняшние руины, Луна возбуждала среди теней разума миллион призрачных намеков; и трепет, который Морли испытывал, временами был исполнен загадочного благоговения и беспокойства, возможно, сродни первобытному страху перед самой тьмой.
Морли наблюдал тропическое полнолуние, и в голову закралась неожиданная и навязчивая идея, что сегодня лунная сфера больше, а ее свет ярче обычного, как в те времена, когда Земля и Луна были моложе. Затем им овладело тревожное сомнение, неописуемое ощущение путаницы и сонной одури, которое накрыло окружающий мир. Морли захлестнула волна страха: его безвозвратно уносило от всего, что он знал в этом мире. Затем страх ослабел, ибо все, что Морли оставил позади, было теперь далеким и неправдоподобным, а новый мир, пришедший из забвения, обрастал новыми подробностями или расцветал старыми забытыми красками.
Что он делает на этом странном корабле, спрашивал себя Морли. Ведь сегодня ночь жертвоприношения лунной богине Ралу; и ему, Матле, предстоит сыграть важную роль в священной церемонии. Он должен добраться до храма, пока Луна не встанет в зените над алтарем. До назначенного времени оставался час.
Морли встал и всмотрелся в даль. На палубе было пусто – в этих спокойных водах вахт не выставляли. Свенсен с помощником, как обычно, напились и спят без задних ног; матросы бесконечно режутся в вист и педро; Торвей в своей каюте, вероятно, сочиняет столь же бесконечный труд об этрусских курганах. Воспоминания обо всех этих людях были обрывочны и смутны.
Каким-то образом Морли умудрился вспомнить о лодке, которую они с Торвеем использовали для вылазок на берег, и о том, что лодка пришвартована к борту. Легкой и скользящей походкой аборигена он пересек палубу, переметнулся через леер, взялся за весла и беззвучно погреб к берегу. Сотня ярдов или немного больше – и вот он уже стоит на песке, залитом лунным светом.
Морли принялся карабкаться на поросший пальмами холм, двигаясь по направлению к храму. Воздух был напоен тяжелым изначальным теплом и ароматами громадных цветов и папоротников, неизвестных современным ботаникам. Морли видел, как растения вздымают мощные, архаические листья и лепестки, хотя с тех пор, как они вот так тянули их к Луне, миновала вечность. Взобравшись на вершину холма, который возвышался над островом и позволял видеть воду с обеих сторон, Морли узрел в мягком свете безграничные просторы холмистой равнины и лишенный моря горизонт, сияющий золотыми огнями городов. Он знал название каждого и мог многое порассказать о процветающем континенте Му, благоденствие которого в последние времена омрачалось землетрясениями и извержениями вулканов. Все знали, что виной тому гнев богини Ралу, управляющей силами вселенной, и только человеческая кровь, пролитая на алтарях ее храмов, способна умилостивить загадочное божество.
Морли (или Матла) мог бы вспомнить миллион вещей; вызвать в памяти простые, но удивительные события своей прежней жизни на Му, традиции и историю обширного континента. Однако сейчас в его сознании почти не осталось места ни для чего, кроме драмы, которой предстояло развернуться этой ночью. Давным-давно (он забыл, насколько давно) его избрали для ужасной чести, но в ожидании неизбежного сердце дрогнуло, и он сбежал. Сегодня, впрочем, сбегать он не собирался. Священный религиозный трепет, смешанный со страхом, направлял его шаги к храму богини.
По дороге он с удивлением заметил, что на нем одежда. Чего ради он вырядился в эти уродливые и неподобающие тряпки? Он принялся стаскивать их с себя. Роль, предназначенная ему жрецами, исполнялась нагишом.
Он слышал мягкий ропот голосов, видел разноцветные одеяния и блестящие янтарные тела, мелькавшие среди архаичной растительности. Жрецы и верующие тянулись к храму.
Возбуждение росло, восторг и мистическое волнение усиливались, чем ближе к храму подходил он сам. Все существо Матлы заполнил суеверный трепет древнего человека, благоговение пополам с ужасом перед необъяснимыми силами природы. С дрожью он всматривался в лунный диск, поднимавшийся по небу все выше, и различал на нем черты божества, одновременно доброго и злого.
Наконец он оказался перед храмом, смутно белевшим над гигантскими пальмовыми листьями. Стены стояли как вкопанные, все верхние камни были на месте. Пребывание здесь вместе с Торвеем представлялось Матле смутным горячечным бредом, но другие посещения храма, когда он был Матлой, и церемонии жрецов Ралу, которые он наблюдал, всплывали в памяти как живые. Он узнавал лица, помнил ритуал, в котором примет участие. Он мыслил по преимуществу картинами, но и слова забытого наречия готовы были сорваться с уст. Фразы с легкостью выстраивались в мозгу – фразы, которые всего час назад он счел бы неразборчивым бормотанием.
Войдя в громадный храм без крыши, Матла почувствовал на себе сосредоточенный взгляд нескольких сотен глаз. Внутреннее пространство кишело людьми, мелькали их круглые лица доарийского типа, и многие из этих лиц были ему знакомы, но сейчас представляли собой вместилища мистического ужаса, черные и жуткие, как ночь. Все терялось во тьме, кроме просвета в толпе, что вел к алтарному камню; вокруг камня толпились жрецы, а на камень почти вертикально в безжалостном, ледяном величии взирала сама Ралу.
Уверенной поступью Матла двинулся вперед. Жрецы, облаченные в лунные пурпур и желтизну, приняли его в бесстрастном молчании. Пересчитав их, Матла заметил, что жрецов только шестеро. Одного недоставало. Один жрец держал большой неглубокий кубок из серебра; однако седьмой, чья рука поднимет длинный и кривой медный нож, еще не прибыл.
Как ни странно, у Торвея никак не получалось сосредоточиться на недописанной монографии об этрусских некрополях. Смутное и досадное беспокойство наконец заставило его отказаться от попыток снискать благосклонность неуступчивой музы археологии. В нарастающем раздражении, от всей души желая, чтобы это докучное и бесполезное путешествие завершилось, он вышел на палубу.
Лунный свет ослепил его сверхъестественным сиянием, и некоторое время Торвей не сознавал, что тростниковый гамак пуст. Поняв, что Морли там нет, Торвей почувствовал странную смесь тревоги и раздражения. Он был уверен, что Морли нет и в каюте. Подойдя к борту, он почти не удивился, обнаружив отсутствие лодки. Наверняка Морли отправился на свидание под Луной с разрушенным храмом; Торвей насупился: еще одно свидетельство эксцентричности и нетвердого состояния ума его нанимателя. В душе зашевелилось несвойственное ему чувство ответственности. Казалось, будто странный, смутно знакомый голос велел ему позаботиться о Морли. Пора покончить с его нездоровым и непомерным интересом к более чем сомнительному прошлому, – по крайней мере, он, Торвей, должен за этим проследить.
Торвей не стал медлить. Спустившись в кают-компанию, он велел двум матросам оторваться от игры в педро и отвезти его на берег на шлюпке. На песке, в перистой тени склоненных над водой пальм, явственно виднелась лодка, доставившая Морли на остров.
На берегу Торвей сказал матросам возвращаться на борт, ничего не объясняя. Затем по протоптанной дорожке, ведущей к храму, взобрался по склону холма.
С каждым шагом Торвей все больше удивлялся, как сильно изменилась местная растительность. Откуда взялись эти громадные папоротники и первобытные цветы? Определенно, это лунный свет искажал привычные взору пальмы и кустарники. Днем он не видел ничего подобного, и к тому же таких форм просто не существовало в природе. Понемногу Торвея охватывали сомнения. На него опустилось невыразимо пугающее ощущение, будто он вышел за пределы собственной личности, за пределы всего того, что заслуживало доверия и поддавалось пониманию. Фантастические, невыразимые мысли, чуждые порывы одолевали его под колдовским сиянием лучезарной Луны. Он содрогался под натиском пугающих и настойчивых воспоминаний, которые ему не принадлежали, немыслимых приказаний, которые ему отдавались. Что, черт возьми, на него нашло? Неужто он тоже обезумел, как Морли? Залитый лунным светом остров представлялся Торвею бездонной пучиной ночных кошмаров, в которую он провалился.