Он пытался обрести присущее ему здравомыслие, веру в то, что все вокруг материально. Затем, внезапно и ничуть этому не удивившись, перестал быть Торвеем.
Теперь он четко сознавал свою цель – священный ритуал, в котором ему предстояло исполнить пугающую, но важную роль. Назначенный час приближался; прихожане, жертва и шестеро товарищей-жрецов ждали его в древнем храме богини Ралу.
Сам, без помощи жрецов, Матла растянулся на холодном алтаре, не имея понятия, сколько еще придется так пролежать. Наконец по усилившемуся ропоту толпы он понял, что седьмой жрец прибыл.
Страх отпустил, словно теперь Матла был выше боли и земных страданий. Впрочем, с почти ощутимой ясностью, будто видел и чувствовал воочию, он знал, для чего предназначены медный нож и серебряный кубок.
Он лежал, глядя в подернутые пеленой небеса, и смутно, расфокусированно видел склонившееся над ним лицо седьмого жреца. Оно казалось ему вдвойне знакомым… но что-то ускользало из памяти. Впрочем, вспомнить он уже не пытался. Ему почудилось, будто Луна, склонившись со своего небесного пьедестала, приблизилась, чтобы осушить кубок. Ее свет был нестерпим, но Матла успел разглядеть движение ножа, пронзающего его сердце. Мгновенная боль разодрала тело, пронизывая внутренности все глубже и глубже, словно его ткани были бездонной пропастью. Затем внезапная темнота заслонила от Матлы небеса и лик богини; и все, даже боль, затянуло черной дымкой вечного ничто.
Утром Свенсен с матросами терпеливо ждали возращения Морли и Торвея. Когда те не явились и после обеда, Свенсен решил, что пора отправляться на поиски.
Он получил приказ сегодня отплыть в Сан-Франциско, но нехорошо же бросать археологов на острове.
С одним из матросов капитан погреб к берегу и там взобрался на склон к руинам. В храме без крыши не было никого, только растения пустили корни в трещинах между камнями. Впрочем, Свенсена и матроса насторожили пятна свежепролитой крови, запятнавшие большой желоб от центра алтарного камня к его краю.
Они призвали на помощь остальную команду. За день матросы успели осмотреть маленький остров целиком, но результата не достигли. Аборигены ничего не знали о местонахождении Морли и Торвея и были странно неразговорчивы, даже когда отвечали, что ничего не знают. На острове не было места, где двое археологов могли бы спрятаться, если предположить, что им в голову пришла такая странная мысль. И Свенсен с командой сдались. Не будь они лишены воображения, могли бы решить, что археологи во плоти переместились в прошлое.
Поцелуй Зораиды
Мельком оглянувшись через плечо на тенистые пригороды Дамаска и на безлюдную улицу, освещаемую тонким полумесяцем и заполненную лишь длинными прозрачными тенями, Селим спрыгнул с высокой стены в сад Абдура Али. Там цвела сирень, и чуть душный воздух был напоен пьянящим сладостным ароматом. Даже в ином саду, в ином, чужеземном городе аромат этот неизбежно напомнил бы Селиму о Зораиде, молодой жене Абдура Али. Последние две недели ночь за ночью встречался он с Зораидой среди пышной сирени и миндальных деревьев, пока ее хозяин и повелитель Абдур Али был в отъезде. И вот теперь сиреневый цвет тотчас воскрешал в памяти запах ее волос и вкус ее губ.
В саду царила тишина, нарушаемая лишь сладкозвучным лепетом фонтана; в благоуханной тьме не двигался ни единый листок, ни единый лепесток. Абдур Али уехал по неотложному делу в Алеппо, и ожидали его лишь через несколько дней, а посему слегка охладевший пыл Селима не отравляло ни малейшее беспокойство. С самого начала вся интрижка была обставлена безопасно, насколько позволяли обстоятельства: кроме Зораиды, у Абдура Али не было жен – ревнивых соперниц, которые могли бы наябедничать своему господину; как и сама Зораида, слуги и евнухи ненавидели жестокого старика-ювелира, и их даже не пришлось подкупать. Решительно все и вся благоволили юным влюбленным. Откровенно говоря, вышло даже как-то слишком легко, и Селиму уже чуточку приелись и это благоуханное счастье, и приторная любовь самой Зораиды. Возможно, сегодняшняя ночь станет последней… или завтрашняя… Есть на свете и другие женщины, не менее прекрасные, чем жена ювелира, а ведь их Селим целовал не так часто… или вообще не целовал.
Он прошел среди кустов, гнувшихся под тяжестью соцветий. Кто там стоит в тени возле фонтана? Темный силуэт, закутанный в черную ткань, – это наверняка Зораида. Она всегда ждала его здесь, с самого первого свидания сама выбегала навстречу. Иногда они отправлялись в роскошный сераль, а иногда, в такие вот теплые вечера, долго предавались страсти под звездами, среди миндаля и сирени.
Селим удивился, почему Зораида, вопреки своему обыкновению, еще не бросилась к нему. Может, просто не заметила? Приблизившись, он тихонько позвал:
– Зораида!
Закутанная фигура выступила из тени. Но то была не Зораида, а Абдур Али. Тусклые лунные лучи заиграли на железном стволе и блестящих серебряных накладках – в руке старый ювелир сжимал тяжелый пистоль.
– Желаешь увидеть Зораиду? – В резком голосе гневно звенел металл.
Изумление Селима, говоря без преувеличений, не ведало границ. Его интрижка с Зораидой, совершенно очевидно, была раскрыта. Вероятно, Абдур Али вернулся из Алеппо раньше назначенного срока, чтобы устроить ему западню. Юноша рассчитывал провести вечер с прелестной возлюбленной, а угодил в весьма серьезный переплет. Прямой вопрос Абдура Али привел его в замешательство, и Селим никак не мог придумать приличествующий случаю ответ.
– Пойдем же, скоро ты ее увидишь.
Селим почувствовал в словах ювелира злобу и ревность, но не уловил жестокой иронии. Юношу одолевали тяжкие предчувствия, касавшиеся в основном его самого. Ясно было, что на милосердие жуткого старика рассчитывать не приходится. Селиму грозила такая кара, что о судьбе Зораиды он почти не задумывался. Его вполне можно было назвать эгоистом. Он вряд ли мог похвалиться глубокими чувствами к Зораиде (разве что перед нею самой), а посему его нынешнему равнодушию, хоть и не похвальному, удивляться не стоит.
Абдур Али целился в Селима из пистоля, и юноша вдруг осознал, что сам он едва ли вооружен – с собой у него имелся лишь ятаган. Как только он об этом подумал, из сумрачной сиреневой тени выступили еще две фигуры – стражники сераля Абдура Али, евнухи Кассим и Мустафа, на чье дружеское попустительство рассчитывали юные влюбленные. Чернокожие гиганты держали в руках обнаженные сабли. Мустафа встал по правую руку от Селима, Кассим – по левую. В темноте резко выделялись белки их глаз – евнухи наблюдали за Селимом с равнодушной настороженностью.
– Идем же, – продолжал Абдур Али, – тебя ожидает неслыханная честь: ты станешь гостем моего сераля. Хотя, думается мне, этой честью ты уже воспользовался не единожды, и притом без моего ведома. Но уж сегодня я сам тебя уважу. Мало кто последовал бы моему примеру. Идем же, Зораида ждет, нельзя ее разочаровывать, не медли. Ты и так, насколько мне известно, явился позже условленного часа.
Селим шел по темному саду, подгоняемый Абдуром Али, который держал его на прицеле. По бокам шагали чернокожие евнухи. Вот они миновали внутренний двор. Все казалось каким-то невзаправдашним, как в кошмарном сне. Юноша не смог стряхнуть с себя это ощущение, даже когда оказался в серале, где приглушенно сияли мавританские светильники из кованой латуни, где пол устилали редчайшие тюркские и персидские ковры, где стояли знакомые оттоманки с густых оттенков подушками и покрывалами и инкрустированные самоцветами и перламутром индийские столики из черного дерева.
Поначалу, к вящему ужасу Селима, в роскошно обставленной мрачной комнате он не заметил Зораиды. Уловив его замешательство, Абдур Али указал на оттоманку:
– Неужто не желаешь ты поприветствовать Зораиду? – Вопрос этот, заданный тихим голосом, был проникнут неописуемыми злобой и насмешкой.
Зораида в легком домашнем наряде из ярких шелков, в котором имела обыкновение встречать своего любовника, лежала на темно-красной оттоманке совершенно неподвижно, будто спала. Лицо было белее обычного, хотя девушка всегда отличалась некоторой бледностью; великолепные, по-детски пухлые черты хранили печать легкой тревоги, чуть горькая складка залегла возле губ. Селим подошел, но девушка не шевельнулась.
– Перемолвись с ней словечком, – сердито велел старик.
Глаза его горели – будто два уголька медленно тлели на иссохшем пергаменте лица.
Селим не мог вымолвить ни слова. Он уже догадывался, что именно произошло, и на него нахлынуло страшное отчаяние.
– Так что же? Неужто не хочешь поприветствовать ту, что так безрассудно и безоглядно любила тебя? – Каждое слово ювелир ронял, будто каплю едкой кислоты.
– Что ты сотворил с ней? – наконец выдавил Селим. Он не мог больше смотреть на Зораиду, не мог поднять взгляд на Абдура Али.
– Что сотворил? Обошелся с ней весьма мягко, учитывая обстоятельства. Как видишь, я нисколько не навредил ее красоте: белоснежную кожу не обезобразили ни раны, ни даже синяки. Нет, я не уподобился мяснику и не зарубил неверную мечом, как сделали бы многие на моем месте. Разве не благородно я поступил… пощадив ее красоту… для тебя? Уста и перси еще не остыли, хоть они и не так отзывчивы, как раньше.
Селима нельзя было назвать трусом, и тем не менее он содрогнулся.
– Но… я не понимаю.
– Весьма редкий и ценный яд, который убивает мгновенно и почти безболезненно. Одной капли вполне достаточно – не капли даже, но того, что осталось у нее на устах. Она испила его по своей воле. Я был милосерден к ней… буду милосерден и к тебе.
– Я в твоей власти, – признал Селим, собрав в кулак остатки смелости. – Разумеется, отпираться бесполезно.
Лицо ювелира перекосилось от злобы, превратившись в маску карающего демона.
– Мне нет нужды в твоем признании – я знаю обо всем, знал с самого начала. Путешествие в Алеппо – лишь уловка, дабы я мог убедиться. Ты полагал, что я за много миль от Дамаска, но я остался здесь и наблюдал. Не трудись отпираться или признавать вину – тебе надлежит просто подчиниться моей воле. Мои евнухи послушны хозяину: если я велю, они отсекут твои руки и ноги, а следом и все остальное.