Сайлен понимал, что нервы сдают, и порой делал попытки взять себя в руки. Он знал, или ему когда-то сказали, что такое состояние может привести к безумию. Он прибегал к самовнушению, стараясь прогнать иррациональные страхи и образы, которые донимали его в скитаниях. Он чувствовал, что ему отчасти удается, что одержимость слабеет. Одновременно он решил, что у него портится зрение. Его стало беспокоить размытое пятнышко на самом краю поля зрения – Сайлен не мог ни рассмотреть его, ни сказать, что это, но оно преследовало его всюду, не меняя положения. Он видел его, даже лежа в темноте, словно оно испускало бледное свечение. Ему пришло в голову, что глаза портятся из-за очков, и от очков он избавился, но необъяснимое пятно не исчезало. Отчего-то – помимо естественной боязни глазных заболеваний – оно ужасно его тревожило. Но при этом он не так часто думал об Элизе, а кроме того, не так боялся рек и женщин, как раньше.
Однажды вечером в незнакомом городе, вдали от штата, который покинул, Сайлен нарочно пошел гулять к реке, поросшей по берегам деревьями. Он хотел сам себя ободрить, хотел почувствовать, что властен над старыми страхами.
Когда он подошел к воде, были еще сумерки – тот обманчивый полусвет, что так призрачно меняет пропорции и расположение вещей. И внезапно Сайлен заметил, что странное пятно теперь не на краю поля зрения, а прямо впереди. К тому же оно превратилось в человеческое лицо, только крошечное и как бы в перспективе. Но каждая черточка была видна неестественно четко и обрисована бледным свечением на фоне темной воды. То было лицо Элизы, каким Эдгар Сайлен видел его в последний раз…
Позже Сайлен не помнил, как убегал от привидения. Осознание собственных поступков утонуло в первобытных водах безрассудного ужаса. Когда Сайлен пришел в себя, трясясь, словно в малярийной лихорадке, он обнаружил, что сидит в курящем вагоне движущегося поезда. Он даже не мог вспомнить, куда едет, пока не посмотрел на зажатый в руке билет. Лица Элизы он больше не видел, но в поле зрения, как и раньше, маячило размытое пятно – пожалуй, чуть дальше от края.
В течение нескольких дней изображение становилось четким лишь в сумерках. Но оно все время двигалось ближе к центру. Затем Сайлен начал видеть лицо в разное время дня, а также ночью. Оно всегда бледно светилось, оно было бесплотным, оно не имело тела, как на фотоснимке при двойной экспозиции. Но четкость деталей была аномальной: даже на большом расстоянии, где оно держалось много дней, он различал расширенные от ужаса глаза, приоткрытые губы и синюшные следы собственных пальцев на белом горле. Лицо являлось ему на улице, в поездах, в ресторанах и гостиничных вестибюлях, оно заслоняло от него прохожих, он видел это лицо в листве деревьев и у актеров в спектаклях или кино, куда ходил, надеясь на время отвлечься. Но сперва оно преследовало его не постоянно, появляясь и исчезая непредсказуемо, и каждый раз вселяло в него парализующий ужас, который успевал слегка рассеяться к следующему явлению.
Сайлен никогда не верил в сверхъестественное. Но он кое-что знал о болезнях мозга и патологических галлюцинациях. Его страх перед мертвой женщиной многократно усиливался страхом безумия. Он чувствовал, что, вне всякого сомнения, скатывается в некое помешательство. Сначала он пытался между приступами паники взывать к собственному разуму. Кроме прочего, пошел в публичную библиотеку, решив проконсультироваться с медицинскими трудами по патологии мозга. Второй раз он туда не пошел: когда он читал одну из таких работ, буквы на странице вдруг стали расплываться и блекнуть, и ему показалось, что он смотрит сквозь них в темную бездну, где плавает лицо Элизы.
После этого лицо стало являться ему все чаще с каждым днем, и настал момент, когда лицо появилось и больше не исчезало. Некоторое время Сайлен пил не просыхая, он искал забвения в наркотиках, но даже в пьяном бреду избавиться от фантома не удавалось. Затем разум поддался совершенно иррациональному страху, и с той поры Сайлен жил в аду призрачных суеверных ужасов. Лицо уже было не просто галлюцинацией – оно вернулось из сокровенной страны мертвых, поднялось из бездны, недоступной человеческому восприятию, чтобы леденить его, Сайлена, кровь и ум жуткими видениями того, что таится в пучине смерти. Вероятно, разум его уже пошатнулся, потому что вскоре страх безумия растворился в безбрежном и бездонном страхе перед самой Элизой и неведомым миром, куда он вверг ее своим злодеянием. Не замечая ничего, кроме привидения, Сайлен натыкался на людей на улице и часто рисковал угодить под автомобиль. Но он, как сомнамбула, всегда каким-то чудом избегал опасности, даже не поняв, от чего спасся.
Лицо теперь было ближе. Оно висело напротив Сайлена за каждым столом, плыло впереди над тротуарами, стояло в изножье кровати по ночам. Всегда одно и то же лицо: широко распахнутые неподвижные глаза и губы, раскрытые в вечном «ах». Сайлен больше не отдавал себе отчета в том, что делает и куда идет. Благодаря какому-то мозговому автоматизму он продолжал поддерживать ежедневную рутину. Он был совершенно одержим образом Элизы, он жил в некоем умственном оцепенении. В плену кошмарного гипноза он днями напролет – на солнце, в дождь, в тени комнат – смотрел на то, что застило ему взгляд; и ночью тоже видел его в свете лампы или в кромешной тьме. Сайлен очень мало спал, а когда спал, Элиза преследовала его и в сновидениях. Лежа без сна ночами, он и стал различать позади ее лица бездну – бездну, в которой медленно тонули смутные зловещие тени, похожие то на трупы, то на скелеты, что бесконечно падали и распадались в бездонном мраке. Но само лицо никогда не тонуло в бездне.
Времени Сайлен не замечал. Мгновение, когда он в последний раз видел Элизу, переживалось им в воображаемой вечности, ибо зримый образ оставался неизбывен. Еще Сайлен не замечал ни городов, которые проезжал, ни маршрута, которым в тот последний вечер пришел, понятия не имея, где находится, в город своего преступления, на тот же речной берег. Он знал только, что лицо куда-то ведет его – к концу, который парализованные чувства не могли даже представить.
Сайлен озирался вокруг невидящими глазами. Здесь, в сумерках, под незамеченными ивами, близ нераспознанного течения Сакраменто, лицо еще приблизилось. Впервые горло фантома оказалось на расстоянии вытянутой руки – как в тот миг много месяцев назад, когда Сайлен разжал пальцы, отпустил живое горло Элизы и в угрюмых сумерках толкнул ее к воде.
Сайлен не осознавал, что стоит на самом краю берега. Он только видел черты лица Элизы и понимал, что снова может дотянуться до ее горла. В безумном порыве исступленного страха, абсолютного отчаяния он вцепился в белый призрак с его застывшими глазами и ртом и всегдашними синюшными отметинами ниже подбородка… Уходя под воду, Сайлен еще некоторое время видел это лицо. Казалось, оно плавает на поверхности немыслимой бездны, где человеческие кости и останки медленно тонут во тьме – словно весь мир, все прошедшие годы и эпохи растворялись в ней. Когда Сайлен пошел ко дну, лицо подплыло очень близко… а затем оно стало уменьшаться, все отдаляясь и отдаляясь… а затем он вдруг вовсе перестал его видеть.
Гуль
Во времена правления калифа Ватека в Басре перед кади Ахмедом бен Бекаром предстал Нуреддин Хассан – юноша из благородной семьи, пользующийся доброй славой. Нуреддин отличался красотой и кротким нравом и проявлял способность к здравым сужденьям, а потому велико было изумление кади и всех прочих, кто присутствовал на суде, когда услыхали они, какие обвинения выдвигают против арестованного. Нуреддин якобы семь ночей подряд убивал по одному человеку, а трупы оставлял на кладбище неподалеку от Басры, где их после находили обглоданными и обезображенными, будто ими лакомились шакалы. Трое из несчастных были женщинами, двое – странствующими торговцами, один оказался попрошайкой, а еще один – могильщиком.
Ахмед бен Бекар к своим почтенным годам преисполнился мудрости и учености и к тому же славился проницательностью. Но его весьма озадачили необычайно странные и жестокие преступления, свершенные мягкосердечным и благородным Нуреддином Хассаном, – все это никак не вязалось меж собой. В тишине выслушал судья показания свидетелей, которые видели, как накануне на кладбище Нуреддин нес на плечах труп женщины, и других, которые несколько раз замечали, как юноша бродит по соседству в самый что ни на есть неурочный час, когда по улицам обыкновенно расхаживают лишь воры да убийцы. Обдумав все свидетельства, кади приступил к допросу.
– Нуреддин Хассан, – промолвил он, – тебя обвиняют в чудовищных и отвратительных злодействах, с которыми никак не вяжутся твой вид и твои благородные черты. Нет ли, случайно, какого-нибудь объяснения, которое полностью очистит твое имя или хотя бы отчасти смягчит тяжесть преступлений, коли ты воистину в них виновен? Заклинаю тебя, поведай нам правду.
И встал Нуреддин Хассан перед кади, и лицо его исказилось от сильнейшего стыда и горя.
– Увы мне, о кади, но все обвинения, прозвучавшие здесь, правдивы. Я, и никто другой, погубил всех этих людей, и ничем не могу я смягчить свою вину.
Услышав этот ответ, кади преисполнился горестного изумления.
– Волей-неволей вынужден я тебе поверить, – сурово ответил он. – Но ты сознался в проступках, кои отныне запятнают твое имя и осквернят его в устах людей. Повелеваю тебе поведать, зачем свершил ты все эти злодеяния и чем досадили тебе несчастные. Или же ты расправился с ними ради наживы, словно обычный грабитель?
– Никто из них ничем не досадил мне, – ответил Нуреддин. – И убивал я их не ради денег, имущества или дорогого платья, ибо нет мне нужды в подобных вещах, и к тому же я всегда был честным человеком.
И тогда воскликнул озадаченный Ахмед бен Бакар:
– По какой же причине ты расправился с ними?!
Еще печальнее сделалось лицо Нуреддина Хассана, и склонил он голову от стыда, всем видом выражая искреннее раскаяние. А потом поведал свою историю.