– О кади, судьба людская переменчива: печали и радости молниеносно сменяют друг друга, и не в силах человек предвидеть их или предвосхитить. Увы! Всего лишь полмесяца назад я был счастливейшим из смертных, и ни против кого не замышлял зла, и совесть моя была чиста. Я страстно любил мою жену Амину, дочь ювелира Абула Коджии, а она любила меня. К тому же мы ожидали появления на свет нашего первенца. В наследство от отца мне достались многочисленные невольники и большое поместье, и я не испытывал тягот судьбы. Казалось, я вполне мог причислить себя к тем счастливцам, коих сам Аллах благословил, наградив подобием рая на земле.
Можешь сам судить, какое сокрушительное горе обуяло меня, ибо Амина скончалась в тот самый час, когда должна была разрешиться от бремени. Я потерял рассудок от страшной тоски и не видел света божьего. Я был глух ко всем тем, кто пытался соболезновать мне, и слеп к проявлениям дружеского участия.
После похорон Амины горе мое обратилось сущим помешательством: ночью я отправился на ее могилу на кладбище рядом с Басрой и распластался перед надгробием на свежевскопанной земле. Сознание покинуло меня – сам не ведаю, сколько пролежал я на сырой могиле под сенью кипарисов, пока не взошла в небесах ущербная луна.
Мое горестное оцепенение нарушил жуткий голос, который повелел мне встать. Приподняв голову, увидал я поистине кошмарного демона, могучего и громадного. Под его бровями, подобными спутанным корням, горели алые глаза, из разверстой пасти торчали клыки, черные когти были длиннее и острее, чем у гиены. И сказал демон:
– Я гуль, и надлежит мне пожирать тела мертвецов. Нынче явился я за трупом, который сегодня предали земле, а ты, грубиян, разлегся тут и мне мешаешь. Изыди, ибо со вчерашнего дня я ничего не ел, и терзает меня страшный голод.
Я едва не лишился чувств от ужаса, лежа на холодной земле: сперва – когда увидел демона и услыхал его страшный голос, а потом – когда осознал еще более страшный смысл его слов. Оправившись, я принялся умолять его:
– Заклинаю тебя, пощади эту могилу, ведь в ней лежит та, что мне дороже всех живых созданий, и не вынесу я, если ее прекрасное тело пожрет подобный тебе нечистый демон.
Услышав это, гуль впал в ярость. Я решил, что он сейчас набросится на меня, но снова взмолился и поклялся Аллахом и Мухаммедом, принеся множество обетов, отдать ему все, что только возможно, и свершить все, что будет в силах человеческих, если только он оставит неоскверненной могилу Амины. И ответил гуль, чуть смягчившись:
– Если ты и правда окажешь мне одну услугу, сделаю, как ты просишь.
– Нет на свете того, что я не выполнил бы для тебя. Молю, скажи, чего ты желаешь.
– А желаю я вот чего: восемь ночей подряд должен ты приносить мне по одному трупу убитого твоею собственной рукой. Выполнишь мои условия – и я не буду выкапывать и пожирать тело, что здесь лежит.
Меня охватили беспредельные ужас и отчаяние, ведь я честью своей поклялся выполнить богомерзкие требования гуля. Я молил его изменить условия договора и говорил так:
– О пожиратель плоти, обязательно ли тебе нужны трупы именно тех, кого я собственноручно убил?
И ответствовал гуль:
– Да, ибо тела почивших иным образом и так достанутся мне и моим сородичам. Заклинаю тебя обетом, который ты принес, прийти сюда завтра ночью, когда землю окутает тьма или чуть позже, и принести первый из восьми трупов.
Сказав так, он удалился под сень кипарисов и начал разрывать свежую могилу неподалеку от могилы Амины.
Покидая кладбище, я испытывал еще более страшные муки, чем прежде, и размышлял о том, что предстоит сделать, дабы выполнить клятву и вырвать тело Амины из лап демона. Не ведаю, как пережил я следующий день, разрываясь между горем по умершей жене и ужасом пред надвигающейся ночью и невыносимым моим обязательством.
Когда землю окутала тьма, я тайком вышел на безлюдную дорогу рядом с кладбищем и укрылся среди древесных ветвей. Первого, кто попался мне, я зарубил мечом и притащил туда, где уже поджидал гуль. И следующие шесть ночей я возвращался и совершал злодеяния, каждый раз убивая первого, кто попадался мне на пути, будь то мужчина, женщина, купец, попрошайка или могильщик. И каждый раз гуль поджидал меня в условленном месте и тут же набрасывался на свою страшную пищу с жадностью, прямо в моем присутствии, особенно не церемонясь и не утруждая себя благодарностями. Семерых убил я, и вот сегодня настанет последняя ночь. Вчерашней моей жертвой, как и показали свидетели, была женщина. Когда я вершил все это, меня переполняли отвращение и раскаяние, но я помнил об обещании, которым связан, и о той судьбе, что постигнет тело Амины, если я нарушу слово.
Вот, о кади, моя история. Увы мне! Ведь мои чудовищные злодеяния пропали втуне, я не выполнил условия сделки с демоном, и он, конечно же, этой самой ночью сожрет тело Амины вместо того трупа, который должен был доставить я. Отдаю себя на твою милость, Ахмед бен Бекар, и самой милосердной карой мне будет смерть, ибо только она прервет мои умножившиеся страдания и муки совести.
Когда Нуреддин Хассан закончил свою повесть, все, кто слышал ее, испытали поистине неописуемое удивление, ибо никто не мог припомнить более странного случая. Долго размышлял кади, а потом вынес свой вердикт:
– Не могу не дивиться я на твой рассказ, но свершенные тобой злодеяния не стали от этого менее гнусными – сам Иблис пришел бы от них в ужас. Однако следует принять во внимание то, что ты дал гулю слово и честью своей обязался выполнить его условия, сколь бы ужасными они ни были. Также следует принять во внимание твое горе, вызванное смертью жены, и благочестивое желание спасти ее тело из лап демона. Не могу признать тебя невиновным, но и не ведаю, какое наказание соразмерно твоим поступкам, ибо дело это и вправду неслыханное. Посему отпускаю тебя на свободу с наказом: искупи свои преступления тем способом, какой покажется тебе наилучшим, и сверши правосудие в отношении себя и других в той степени, на которую способен.
– Благодарю тебя за твое милосердие. – С этими словами Нуреддин Хассан вышел из здания суда под взглядами удивленных зрителей.
После его ухода многие спорили и многие сомневались в мудрости кади. Кое-кто утверждал, что Нуреддина следовало без промедления казнить за гнусные преступления, а кто-то говорил о клятве, данной гулю, которая полностью или же отчасти оправдывала несчастного. Пересказывали разные истории и случаи, описывающие как природу гулей, так и странные превратности судьбы, постигшие тех, кто заставал этих демонов во время их страшных ночных пиров. И снова возвращался спор к Нуреддину Хассану, и снова приговор кади обсуждали и подвергали сомнению, приводя различные доводы. Тихо сидел среди всего этого гомона Ахмед бен Бакар и сказал лишь:
– Погодите, ибо этот человек свершит правосудие в отношении себя и прочих, кто причастен к сему делу, насколько это будет в его силах.
Так и случилось: утром следующего дня на кладбище под Басрой обнаружили еще один наполовину обглоданный труп, который лежал на могиле Амины, жены Нуреддина Хассана. И труп этот принадлежал самому Нуреддину Хассану, который убил себя и таким образом не только выполнил наказ кади, но и расплатился с гулем, доставив последнее обещанное тело.
Царство червя
Этот рассказ родился под влиянием «Путешествий сэра Джона Мандевиля», где в числе прочего упоминаются вымышленный край Абхаз и окутанная тьмой область Ханисон! Могу порекомендовать это красочное произведение, написанное в четырнадцатом веке, всем любителям фантастического. В одной главе сэр Джон даже рассказывает, как растут и размножаются алмазы! Да уж, в те дни, когда люди верили в подобные дива, мир был поистине полон чудес.
И вот в странствиях своих заехал сэр Джон Мандевиль на окраину удивительной области в царстве Абхаз, что зовется Ханисон, и, если не солгали те, у кого он выспрашивал дорогу, два дня оставалось ему скакать до лежавшей по соседству с Абхазом Грузии.
Видал сэр Джон и реку, текущую из Ханисона – края жестоких идолопоклонников, на котором лежало проклятие вечной тьмы. Рассказывали, будто доносятся оттуда временами людские голоса, петушиные крики и лошадиное ржание. Однако же сэр Джон не стал задерживаться и выяснять, истинны ли те рассказы, поскольку путь его пролегал через другие земли, и вдобавок без особой нужды не забредали в Ханисон даже самые отважные смельчаки.
Сэр Джон продолжил путь в сопровождении двух армянских христиан, и повстречавшиеся им жители Абхаза поведали о не менее страшном месте, прозываемом Анчар, что лежало как раз на пути в Грузию. Россказни их были зловещи и туманны: кто-то говорил, что в том краю не осталось людей – одни мертвецы и гнусные призраки; другие же утверждали, что властвуют там гули и ифриты, которые пожирают покойников и ни одному смертному не дозволяют переступить границу своих владений; третьи рассказывали о таких ужасах, какие и описать-то нельзя, и о всемогущих черных магах, что царствовали там подобно императорам, повелевающим обычными землями. Все единодушно сходились в одном: еще на памяти ныне живых Анчар считался красивейшей областью Абхаза, но ныне был полностью разорен неведомым лихом, и прекрасные города его и зеленые поля лежали покинутые на милость пустыни, демонов и им подобных существ, которые обитают в таких местах. Все встречные умоляли сэра Джона не ехать напрямик, но воспользоваться дорогой, огибающей Анчар с севера, ибо никто уже давно не бывал в тех проклятых краях.
Серьезно выслушивал помрачневший рыцарь все толки и советы, ибо таков был его обычай, но не поддавался он на уговоры и не позволял сбить себя с пути, ибо силен был в своей вере и славился храбростью. Даже когда, миновав последнюю деревеньку, выехал сэр Джон на перекресток и увидал своими глазами, что по тракту, ведущему в Анчар, и правда вот уже много лет не ступала нога ни человека, ни зверя, он не смутился и упрямо двинулся вперед, хотя двое армян громко роптали, снедаемые великой тревогой.