Полковник Фрилей медленно приоткрывает глаза.
– Ух ты! Полковник, потрясающе! – говорит Чарли. – А про Пауни Билла расскажите?
– Про Пауни Билла?..
– И про то время, когда вы были в прерии в тысяча восемьсот семьдесят пятом году.
– Пауни Билл…
Полковник погрузился во тьму.
– Тысяча восемьсот семьдесят пятый… да. Мы с Пауни Биллом стоим в ожидании на небольшом возвышении посреди прерий.
– Ш-ш-ш, – шепчет Пауни Билл. – Прислушайся.
Вот-вот на исполинских подмостках прерии разыграется буря. Гром. Еле слышный. Снова гром. Уже сильнее. По всей прерии, насколько хватало зрения, огромное приземистое зловещее грязно-желтое облако, кишащее черными молниями, полсотни миль в ширину и в длину, да с милю высотой и не выше дюйма над поверхностью земли.
– Боже! – вырвалось у меня. – Боже праведный! – воскликнул я с вершины холма. – Господь всемогущий!
Мальчики, земля сотрясалась, как лишенное рассудка, обезумевшее сердце. Меня колотил озноб. Твердь земная содрогалась: бой, биение, грохот. Рокот. Вот вам редкое слово: рокот. O, как же рокотала неистовая буря по верхам и низам, переваливая через холмы. Ты видел непроницаемую тучу, и больше ничего.
– Вот они! – закричал Пауни Билл.
И облако оказалось пылью! Не парами, не дождем, а пылью прерий, взметнувшейся из-под сухой, как порох, травы, словно мельчайшая кукурузная мука, пыльца, воспламененная лучами проглянувшего солнца. Я снова возопил! Почему? Потому что завеса адской пылищи спала и я увидел их! Клянусь! Великое воинство древних прерий – бизонов, буйволов!
Полковник позволил тишине сгуститься, потом развеял ее.
– Головы словно кулачищи исполинских негров, тулова как локомотивы, глаза как раскаленные уголья! Двадцать, пятьдесят, двести тысяч железных снарядов примчались с запада и сбились с пути, растаптывая прах, навстречу забвению!
Пыль приподнялась и на какой-то миг явила мне море горбов и грив, я увидел, как черные косматые волны вздымаются и падают…
– Стреляй! – кричит Пауни Билл. – Стреляй!
Я взвожу курок, целюсь.
– Стреляй же!
А я стою, словно карающая десница божья, созерцая великое, летящее мимо видение силы и мощи, темную ночь среди бела дня, мерцающий траурный поезд, нескончаемый и печальный. Как я мог стрелять по траурному поезду? Да и кто бы смог? Вы бы смогли, мальчики? Я думал, лишь бы пыль снова опустилась и укрыла черную роковую гущу в несусветной давке и толчее. И что бы вы думали, мальчики, пыль опустилась. Туча упрятала мириады копыт, выбивающих громы и выколачивающих из бури пыль. Пауни Билл бранился и толкал меня в плечо. Но я был рад, что не пульнул каким-то жалким свинцовым окатышем ни в то облако, ни в то могущество, которое оно скрывало. Мне хотелось лишь стоять и смотреть, как время уносится прочь огромными скачками, скрытыми бурей, поднятой уносящимися в небытие бизонами.
Прошел час, три часа, шесть часов, прежде чем буря унеслась прочь за горизонт навстречу менее добросердечным людям, чем я. Пауни Билл исчез. Я остался в одиночестве, совершенно оглушенный. Ошеломленный, я пересек город в ста милях к югу, не слыша людских голосов и не испытывая никакого желания их слышать. Мне хотелось на какое-то время запомнить этот грохот. И сейчас, когда летними днями вроде этого над озером собирается дождь, я слышу тот ужасающе великолепный гром… и как жаль, что вы такого не слыхивали…
Крупный нос полковника Фрилея просвечивал, словно чашка из белого фарфора, налитая слабеньким тепленьким апельсиновым чайком.
– Он уснул? – спросил наконец Дуглас.
– Нет, – ответил Чарли, – батарейки перезаряжает.
Полковник Фрилей дышал часто и слабо, словно после долгой пробежки. Наконец он открыл глаза.
– Да, сэр! – сказал восхищенный Чарли.
– Привет, Чарли.
Полковник удивленно улыбнулся мальчишкам.
– Знакомьтесь, это Дуг и Джон, – сказал Чарли.
– Очень приятно!
Мальчики поздоровались.
– А… – спросил Дуглас, – где же?..
– Черт, какой же ты тупой! – Чарли ткнул Дугласа в плечо и повернулся к полковнику: – Так о чем вы говорили, сэр?
– Я? Говорил? – пробормотал старикан.
– Гражданская война, – негромко предложил Джон Хафф. – Он ее помнит?
– Помню ли я? – спросил полковник. – О, еще как, еще как!
Его голос задрожал, и он снова закрыл глаза.
– Все помню. Только… на чьей стороне я воевал…
– Цвет вашего мундира… – начал было Чарли.
– Цвета плывут перед глазами, – прошептал полковник, – линяют. Я вижу солдат, но давным-давно перестал различать цвета их шинелей или фуражек. Я родился в Иллинойсе, вырос в Виргинии, женился в Нью-Йорке, построил дом в Теннесси, и вот на склоне лет я, ах ты боже мой, вернулся в Гринтаун. Теперь понятно, почему цвета расплываются и перемешиваются…
– Но вы помните, по какую сторону гор вы сражались? – Чарли не стал повышать голоса. – Солнце вставало по левую или правую руку? Вы маршировали в сторону Канады или Мексики?
– Вроде бы в одно утро солнце вставало по мою правую руку, в другое – над левым плечом. Мы маршировали в любом направлении. Минуло почти семьдесят лет. Рассветы далекого прошлого забываются.
– Вы же помните победы в каких-нибудь битвах?
– Нет, – сказал старик, уйдя в себя. – Не припомню, чтобы кто-то где-то когда-то одержал победу. Войны не выигрывают, Чарли. Ты все время терпишь поражения, и тот, кто терпит поражение последним, запрашивает мира. Все, что я помню, это череда поражений, горя и ничего хорошего, кроме конца. Конец войне, Чарльз, вот победа, ничего не имеющая общего с пушками. Но вряд ли вы, ребята, хотите, чтобы я рассказывал о такой победе.
– Сражение при Энтитеме, – сказал Джон Хафф. – Спросите про сражение при Энтитеме.
– Я был там.
Мальчики просияли.
– Сражение при Булл-Ран, спросите про Булл-Ран.
– Я был там.
Тихим голосом.
– А при Шайло?
– Не было в моей жизни года, чтобы я не думал: ах, какое красивое название и какая досада, что оно встречается только в реляциях о битве.
– Значит, и при Шайло. А сражение за форт Самтер?
– Я видел первые клубы порохового дыма.
Мечтательным голосом:
– Столько всего нахлынуло, столько всего. Помню песни. «Тихий вечер на Потомаке, солдаты мирно спят и видят сны; их шатры в прозрачном свете осенней луны или в отблесках костра». Помню, помню… «Тихий вечер на Потомаке, ни звука, лишь журчание реки, и выпадает роса на лица погибших, дозорные навечно закончили службу»!.. После капитуляции мистер Линкольн на балконе Белого дома велел исполнить «Отвернись, отвернись, отвернись, Диксиленд»… А еще одна дама в Бостоне всего за одну ночь сочинила песню на все времена: «Моим глазам явилось славное пришествие Господне. Он давит гроздья гнева». Поздними ночами мои уста поют о днях минувших: «О, кавалеры Дикси, на страже Южных берегов…», «Когда мальчики вернутся с лаврами победы»… Столько песен с обеих сторон разносил ночной ветер с севера и с юга. «Мы идем, Отец Авраам, триста тысяч нас, а то и больше». «Ставим палатки, ставим палатки, в старом лагере ставим палатки». «Ура! Ура! Мы несем торжество, ура, ура, знамя нашей свободы»…
Голос старого человека дрогнул.
Мальчики долго сидели не шелохнувшись. Потом Чарли повернулся к Дугласу и спросил:
– Так похож он или не похож?
Дуглас сделал два вдоха и сказал:
– Конечно, похож.
Полковник открыл глаза.
– На кого это я, конечно, похож?
– На Машину времени, – пролепетал Дуглас. – На Машину времени.
Полковник смотрел на мальчиков целых пять секунд. Теперь его голос преисполнился благоговения.
– Вот, значит, как вы меня величаете, мальчики?
– Да, сэр, полковник.
– Да, сэр.
Полковник медленно откинулся на спинку кресла и пристально посмотрел на мальчиков, на свои руки, на голую стену у них за спиной.
Чарли поднялся.
– Ну, мы, пожалуй, пойдем. До свидания и спасибо вам, полковник.
– Что? А! До свидания, мальчики.
Дуглас, Джон и Чарли направились на цыпочках к двери.
Хотя они находились в поле зрения полковника Фрилея, он не увидел их ухода.
На улице мальчики встрепенулись от оклика из окна на первом этаже у них над головами.
– Эй!
Они подняли глаза.
– Да, сэр, полковник?
Полковник высунулся из окна, махая рукой.
– Я думал о ваших словах, мальчики!
– Да, сэр?
– Так вот, вы правы! Как я раньше об этом не догадался! Машина времени, ей-богу, Машина времени!
– Да, сэр!
– До встречи, ребята. Поднимайтесь на борт в любое время!
В конце улицы они снова обернулись: полковник по-прежнему махал им рукой. Они помахали в ответ, на душе у них стало легко и приятно, и они зашагали дальше.
– Чух-чух-чух, – произнес Джон. – Я могу путешествовать в прошлое на двенадцать лет назад. Брум-брум-брум.
– Да, – сказал Чарли, оглядываясь на притихший дом. – А вот на сто лет назад не можешь.
– Нет, – сказал Джон. – На сто лет назад не могу. Это уже настоящее странствие. Это уже настоящая машина.
Целую минуту они шли молча, глядя себе под ноги. Дошагали до забора.
– Кто последний перелезет через забор – девчонка! – сказал Дуглас.
Всю дорогу до дому Дугласа обзывали «Дорой».
Поздно ночью Том проснулся и обнаружил, что Дуглас что-то лихорадочно строчит в пятицентовом блокноте при свете фонарика.
– Дуг, что новенького?
– Новенького? Да всё! Подсчитываю свои богатства, Том! Вот, смотри: Машина счастья не сработала. Невелика печаль! У меня целый год впереди. Если нужно прокатиться по главным улицам, то я на «Трамвае Гринтауна» все выведаю и все высмотрю. Нужно пройтись по переулкам, и я стучусь в дверь мисс Ферн и мисс Роберты, они подзаряжают аккумуляторы своего электрокара, и мы отправляемся в плавание по тротуарам. Захотелось пошнырять по задворкам, перемахивать через заборы, облазить изнанку Гринтауна – у меня ес