Тем временем автомобиль остановился перед большим красивым домом. Планировка квартиры Каролей позволяла разглядеть из прихожей даже дальние помещения. Через большие белые двери виднелась череда комнат в белых и золотых тонах. Элен ушиблась об угол огромного белого рояля, глянула на отражение в многочисленных зеркалах своего бледного потерянного лица и, наконец, оказалась в комнатке поменьше и темнее остальных, где, опершись на край стола, стояла ее мать, а возле нее сидел юноша, которого Элен не узнала.
«Затянута в корсет в три часа дня», — подумала она, вспоминая просторные пеньюары и распущенные волосы матери. Она подняла глаза, вмиг пересчитала все новые кольца на белых пальцах, глянула на элегантное платье, тонкую талию, радостное и вместе с тем страстное выражение лица. Эта сцена потом навсегда останется в ее сердце, она никогда ее не забудет...
— Здравствуй, Элен... Стало быть, поезд пришел раньше? Я не ждала тебя в такую рань.
Элен пробормотала:
— Здравствуй, мама...
Она никогда не произносила слово «мама», четко выговаривая оба слога, словно застревавшие между ее сжатых губ. У нее получалось «ма», похожее на кроткое выражение недовольства, которое ей каждый раз с усилием и какой-то смутной болью приходилось выдавливать из себя.
— Здравствуй.
Нарумяненная щека склонилась к девочке, она осторожно приложила к ней губы, машинально стараясь отыскать место без пудры и крема.
— Не испорти мне прическу... Что же ты не здороваешься со своим кузеном? Не узнаешь его? Это Макс Сафронов.
На ее накрашенных тонких, красных, как струйки крови, губах мелькнула победная улыбка.
Элен тут же вспомнила карету Лидии Сафроновой, которую не раз видела в ее родном городе. Воображение вновь нарисовало ей образ неподвижной женщины, высовывавшей из скунсового палантина свою маленькую змеиную головку с черными глазами, что жалили ее своим холодным взглядом.
— Макс? Здесь?..
«Должно быть, они действительно разбогатели», — с иронией подумала Элен.
Она была очарована бледностью лица молодого человека, поскольку впервые увидела эту белизну, свойственную жителям Санкт-Петербурга. Казалось, под его кожей, бледной, как лепестки распустившегося в подвале цветка, нет ни капли крови. В его манерах чувствовалось какое-то напускное высокомерие; у него был изящно загнутый подобно орлиному клюву тонкий нос, большие зеленые глаза и светлые, но уже редеющие на висках волосы, хотя ему едва исполнилось двадцать четыре.
Он коснулся пальцем щеки Элен, ущипнул ее за приподнятый подбородок.
— Здравствуй, кузиночка. И сколько тебе уже лет? — спросил он, явно не зная, о чем с ней разговаривать, и внимательно и насмешливо глядя на нее своими зелеными глазами, но тут же, не слушая ответа, прошептал: — Как она горбится... Нужно держаться прямо, деточка... Мои сестры в твоем возрасте уже были выше тебя на голову и держались прямо, как спицы...
— В самом деле, — недовольно воскликнула Белла, — ты плохо держишься; надо бранить ее за это, мадемуазель Роз!
— Она устала за поездку.
— Вечно вы ее оправдываете, — раздраженно сказала Белла. Она слегка стукнула Элен между лопаток по худой сутулой спине. — Ты ведь знаешь, это тебя не красит, детка... Без толку ругаться, она все равно ничего не слушает... И посмотрите, Макс, какой у нее болезненный вид... Ваши сестры выглядели такими здоровыми, спортивными...
Макс прошептал:
— English education, you know... Cold bath and bare knees and not encouraged to be sorry for themselves...[8] Она совершенно непохожа на вас, Белла.
Элен спросила:
— А где папа?
— У папы все хорошо, но он поздно возвращается домой. Ты увидишь его перед сном, он сейчас очень занят.
Они замолчали. Элен стояла прямо, вытянувшись, как на параде, не осмеливаясь ни уйти, ни присесть. Наконец Белла устало и раздраженно пробормотала:
— Ну ладно, хватит смотреть на меня, раскрыв рот. Ступай в свою комнату...
Элен ушла, с тревогой гадая, счастье или беду этот человек принесет в ее жизнь, и чувствуя, что отныне она во многом будет зависеть от него. Уже взрослой, вспоминая эти минуты, эти два склонившиеся друг к другу лица, это молчание, улыбку матери и все, что она тогда заметила, угадала, почувствовала с первого взгляда, она недоумевала: «Как же это возможно... Мне было всего двенадцать... Вероятно, я догадалась позже... а сейчас мне только кажется, что я сразу все поняла... Правда всплывала потихоньку, а не вдруг... Я была еще ребенком, и в тот день они ничего не сказали, сидели поодаль друг от друга...» Позже, если какой-нибудь цвет, звук или запах переносили ее в прошлое, если ей удавалось воскресить в памяти лицо того, молодого Макса, то в ней тут же, словно после долгого сна, пробуждалось сердце маленькой девочки, которое нашептывало ей: «Ты тоже предала свое детство!.. Разве ты позабыла, что в твоем детском теле жила душа зрелой женщины, такой, какая ты сейчас... Стало быть, тогда я жаловалось не просто так, я действительно была несчастной и одинокой, а теперь даже ты позабыла обо мне...»
На самом деле Элен узнала об их связи в тот самый грустный день; она дрожала от страха, сразу возненавидев этого высокомерного юношу, который тогда произнес: «Она совершенно непохожа на вас, Белла...»
«А папа? Какая же я эгоистка, думаю только о себе... Должно быть, он страдает, если тоже знает обо всем», — подумала она, но тут же горечь и злоба наполнили ее сердце.
«До меня ведь никому нет дела. Надо хотя бы самой полюбить себя...»
Она подошла к мадемуазель Роз:
— Скажите...
— Что?
— Этот молодой человек... мой кузен... и она... Я угадала, не так ли?
Мадемуазель Роз резко дернулась, сжала тонкие бледные губы и, сделав над собой усилие, тихо проговорила:
— Нет, нет, Элен...
Но Элен с жаром продолжала шептать ей на ухо:
— Я знаю, знаю, говорю же вам, что я знаю...
Позади них отворилась дверь. Мадемуазель Роз вздрогнула и тихонько сказала, от испуга сжимая руку Элен:
— Замолчи, сейчас же замолчи... Если они узнают, что ты о чем-то догадываешься, тебя отправят в пансион, а я...
Элен замерла и, опустив глаза, пробормотала:
— Конечно...
А про себя подумала: «Даже в пансионе мне было бы лучше... Нет такого места на земле, где я чувствовала бы себя несчастнее, чем в этом доме! Но она, моя бедная мадемуазель Роз, что же тогда станет с ней?»
«Теперь не я нуждаюсь в ней, — вдруг с холодным отчаянием подумала она. — За мной уже не надо ухаживать, укутывать в постели, целовать на ночь... Я выросла, я постарела... Оказывается, можно быть старой в двенадцать лет...»
Внезапно ей очень захотелось остаться одной, в полной тишине, насладиться горькой меланхолией, до того как она превратится в грусть и ненависть.
«Если б не мадемуазель Роз, никто не смог бы заставить меня страдать... Лишь причинив ей вред, они могут задеть меня за живое... А у нее есть только я... Думаю, без меня она умрет...»
Элен чувствовала себя слабой и маленькой, до боли сжимая кулаки от осознания своей уязвимости.
Она пошла в соседнюю комнату для занятий, где мать поставила свои платяные шкафы. От шуб доносился легкий запах нафталина. Она повсюду преследовала ее!
В сердцах Элен захлопнула дверь и вернулась в свою комнату, подошла к окну, с гнетущей тревогой взглянула на черное небо; шел проливной дождь; по ее щекам катились слезы. Наконец она произнесла дрожащим голосом:
— Вы знаете, она... мама всегда повторяла, как она рада, что у нее есть вы...
— Я знаю, — прошептала мадемуазель Роз, — но...
Она стояла посреди комнаты, такая маленькая и хрупкая в своем черном платье. Ее глаза с печальной нежностью смотрели на Элен, но постепенно взгляд стал туманным и вдруг застыл на одной точке. Казалось, она смотрела в душу Элен и видела то, что она одна могла увидеть. Может, далекое прошлое... или пугающее будущее в холодном неприветливом краю, одиночество, изгнание и старость. Она вздохнула и по привычке тихо произнесла:
— Ну-ка, убери пальто. И не бросай шапочку на кровать. Иди сюда, я поправлю тебе кудри...
Как обычно, мадемуазель Роз находила утешение в самых обыденных и незначительных делах, но сейчас, казалось, она занималась ими с каким-то раздражением, лихорадочной ожесточенностью, которые очень удивили Элен. Она распаковала дорожные сумки, отказавшись от помощи прислуги, сложила перчатки и чулки в ящик комода.
— Скажи им, чтобы оставили меня в покое...
«А она изменилась с началом войны», — подумала Элен.
2
1914, 1915 годы проходили ужасно медленно...
Однажды вечером Макс вошел в столовую, где Элен сидела в большом кресле, уткнувшись в одну из разбросанных повсюду газет. Никто в доме Каролей не читал этих военных газет с их полупустыми колонками, кроме разве что последней страницы о бирже. Он улыбнулся. Как же эта малышка нелепа... Плоская грудь, хрупкие худые ручки в коротких рукавах синего льняного платья, белый батистовый передничек в крупную складку по немецкой моде, густые кудри, обрамляющие лицо, уже того зеленовато-мертвенного оттенка, как у всех детей Санкт-Петербурга, выросших без солнца, свежего воздуха и физических упражнений, не считая часа катания на коньках по воскресеньям.
Заметив его, она быстро сняла очки, зная, какой взрослой и нелепой выглядит в них; ее слабые глаза уставали от электрического света, который включали еще на заре.
Он расхохотался:
— Ты носишь очки?.. Какая же ты смешная, бедная моя девочка! Ты похожа на старушонку!
— Только когда читаю или занимаюсь, — отвечала она, чувствуя, как к щекам приливает кровь.
Он с жестоким, издевательским удовольствием заметил, что она покраснела.
— Какое кокетство!.. Бедная девочка, — повторил он с презрительным состраданием в голосе, на которое сердце Элен отозвалось гневной дрожью. — Где твоя мать?