Субботние балы проходили на гумне, где сквозь щели между досками потолка, как в рождественских яслях, виднелось черное небо, слабо освещенное мерцающими звездами. Оркестранты с барабанами и трубами усаживались верхом на лавки; мужчины танцевали, задрав вверх стволы заряженных ружей; широкие тесаки с плоскими лезвиями, насаженными на рукоятки из оленьих копыт, для охоты на медведя, раскачивались на их поясах; они топали сапогами по дощатому полу, и из-под него от сена, которое хранили в подвале, поднималось ароматное облако. На девушках были красные передники, и, всячески подчеркивая свою преданность красным, они вплетали в русые волосы алые ленты, а под задирающимися в танце платьями можно было разглядеть нижние юбки красного цвета.
Иногда дверь раскрывалась, и по комнате проносилась волна ледяного воздуха. Через порог виднелись посеребренные луной ели; они стояли прямо, неподвижно, и каждая замерзшая, твердая ветка сверкала в ночи, словно стальная. Печка урчала; в нее заталкивали свежие, заснеженные поленья. В комнате было дымно и душно; от широкополых пальто и меховых шапок танцующих шел пар. Свесив ноги, Элен сидела на деревянном столе; Фред Рейс стоял рядом, крепко сжимая ее щиколотку. Элен было отодвинулась, но прямо за ней, полулежа на столе, целовалась парочка. Она снова придвинулась к Фреду, молча наслаждаясь душевным спокойствием, обжигающим жаром его тела и его прикосновениями. Впервые в жизни она кокетливо улыбалась, подставляя Фреду свою матовую, гладкую и румяную от молодой горячей крови щеку, смеялась, показывая сверкающие белизной зубы, намеренно свешивала со стола свою маленькую смуглую руку, чтобы Фред прижал ее к себе. Керосиновые лампы под потолком начинали медленно раскачиваться с началом танца, похожего на бурре, но вскоре переходящего в какой-то безумный вихрь, от которого скрипели и стонали половицы. Элен, бледная, сжав губы, подпрыгивая и крутясь в объятиях Рейса, чувствовала сладкое головокружение. Вокруг нее мелькали ленты, и длинные косы девушек, как кнуты, хлестали по щекам танцующих, когда пары натыкались друг на друга.
Натанцевавшись и напившись контрабандного спирта, мужчины принимались стрелять в потолок из своих маузеров. Стоя на столе, обеими руками опираясь на Рейса, Элен наблюдала за этой игрой, вдыхая уже знакомый ей запах пороха и не замечая, как от возбуждения она впивалась ногтями ему в спину. Старший сын Рейса, с коротко остриженной, точно весенний газон, головой, в выглядывающей из-под распахнутого пальто хлопковой рубашке, радостно скакал на одном месте. Когда патроны заканчивались, начинались драки.
Фред с горечью сказал:
— Ну, пора домой. Что скажет моя жена? Уж почти полночь, скорее же...
Они вышли на улицу, где, нюхая замерзшую землю и встряхивая заснеженными головами, их ждали лошади; от трясущихся на шеях колокольчиков по лесу и замерзшей реке проносился мягкий, загадочный звон. Лошади бежали в гору; покачиваясь в санях, Элен и Рейс дремали. Щеки Элен горели, веки закрывались от бессонной ночи, усталости и дыма; глаза лениво искали восходящую в зимнем небе розовую луну.
3
Элен свистнула собак, бесшумно отворила ворота и вышла из сада. Небо светилось бледным светом; во всей деревне не было слышно ни единой птицы; между редкими замерзшими елями, как звездочки, проступали на снегу следы животных. Собаки нюхали землю и бежали в направлении леса, где уже более недели каждый день встречались Элен и Рейс.
Сначала он приводил с собой сыновей, потом стал приходить один. Они ходили к заброшенному дому, что стоял на лесной опушке. Это была старая дача, загородный деревянный домик, выкрашенный в цвет морской волны, с крыльцом, которое охраняли два каменных чудовища; по всей вероятности, его пытались сжечь, но пожар удалось потушить: одна из стен была черной от дыма. Если подняться на цыпочки, то через давно разбитые окна можно было увидеть мрачную гостиную, загроможденную мебелью. Однажды Рейс просунул в окно руку и сорвал со стены фотографию. Видимо, от сырости долгой осени и холодной зимы она испортилась и пожелтела. Это был портрет женщины. Они долго смотрели на него с каким-то щемящим чувством; лицо незнакомки было поэтически грустным; они решили зарыть фотографию в снегу под елью. Двери дома были взломаны и ходили ходуном в расшатанных петлях.
В тот день Рейс, дожидаясь Элен, забрался в сарай и среди разных упряжек нашел несколько легких финских санок. Это были простые садовые стулья с прикрепленными к ним полозьями. На деревянных спинках большими неуклюжими буквами перочинным ножиком были вырезаны имена детей. Однако когда у крестьян спрашивали о бывших обитателях дома, они, казалось, мгновенно забывали русский, как, впрочем, и любой другой язык. Они сердито щурились и тут же отворачивались, так и не удостоив ответом.
Элен бродила вокруг дома, завороженная его одиноким и неописуемо тоскливым видом. Фред Рейс подошел к ней и, смеясь, потянул за волосы:
— Ступайте прочь!.. Здесь пахнет старостью, бедой и смертью! Пойдемте со мной, девочка моя...
Он показал на ледяную дорожку, спускающуюся с небольшого пригорка до равнины.
— Вперед!
Фред встал на санки сзади, Элен села на стул, и они покатились, но им не хватало скорости. Тогда они оба встали за стулом, оттолкнулись и, все сильнее разгоняясь, полетели вниз по склону; ветер пронзительно свистел в ушах и хлестал по щекам.
— Осторожно, осторожно! — кричал Фред, и его счастливый смех звенел в кристально чистом ледяном воздухе. — Осторожно! Дерево! Камень! Мы падаем! Сейчас разобьемся! Держитесь крепче, Элен... Тормозите, топайте же ногой! Вот так! Еще! Еще!.. Быстрее... О! Как здорово!..
Едва переводя дыхание, точно во сне, они бесшумно мчались с головокружительной скоростью по белой зеркальной дорожке вниз по склону до тех пор, пока полозья саней не задели торчащие корни дерева, и, перевернувшись, они очутились в снегу. Десять, двадцать, сто раз они без устали поднимали санки на горку и снова катились вниз по заледенелому склону.
Элен чувствовала обжигающее дыхание своего друга; от жестокого холода на глазах появлялись слезы, которые она не могла вытереть, и они катились, пока встречный ветер не высушивал их на щеках. Словно малые дети, они оба пронзительно, радостно кричали и топали по заледенелому снегу. Их санки то и дело подпрыгивали, мчась стрелою вниз.
Наконец Фред сказал:
— Послушайте, все же эти санки не очень быстрые. Нам нужно достать настоящую санную повозку.
— Но как? — спросила Элен. — Ведь в прошлый раз мы сломали ее, и с тех пор кучер запирает ее в сарае на ключ. Но я видела здесь такую же...
Они побежали к сараю, взяли самые красивые конные сани, украшенные бубенчиками, с красной обивкой внутри. Поднять их на вершину холма было довольно тяжело, однако потом сани так разогнались, что никто на свете не догнал бы; снег летел им в лицо, попадал в рот, в глаза, хлестал по щекам. Элен ничего не видела. Снежная равнина отражала лучи красного зимнего солнца, свет которого бледнел с приходом вечера.
«Какое блаженство!» — думала Элен.
Они уже не считали, сколько раз перевернулись. Одно из падений закончилось в овраге, где лед расцарапал им щеки. С трудом выбравшись, Рейс воскликнул, хохоча до слез:
— Мы наверняка свернем себе шеи! Давайте опять возьмем наши спокойные финские санки.
— Ни за что на свете! Это так весело — кувыркаться в снегу.
— Да неужели? Так вот что вам нравится больше всего? — прошептал Рейс.
Он притянул ее к себе и на несколько мгновений прижал к груди. Казалось, он колебался. Она стояла и смотрела на него с радостным и невинным выражением лица.
— Ну если так, если вы любите кувыркаться в снегу, полезайте мне на плечи!
Он взял ее за талию, помог забраться к себе на спину и бросил в рыхлый снег в двух шагах от себя. Утопая в сугробе, как в пуховой перине, она визжала от страха и удовольствия. Снег, растаяв, стекал по шее в полурасстегнутый ворот ее кофточки, попадал в варежки, в рот, напоминая вкус замороженного сока. Сердце Элен колотилось от счастья. Она с тревогой поглядывала на небо, уже окутанное ранними сумерками.
— Нам ведь еще не пора домой, а? Останемся чуть подольше? — умоляла она. — Еще даже не стемнело...
Но Фред с сожалением ответил:
— Нет, нам пора...
Элен поднялась, отряхнула снег, и они пошли обратно. Над снежным полем оставалась лишь одна полоска света; темнело очень быстро, но сумерки еще были нежно-лилового света; в ясном небе над замерзшим озерком медленно всходила бледная зимняя луна. Они молчали. Был слышен только стук их шагов по замерзшей дороге. Издалека доносились редкие глухие выстрелы пушки. Они краем уха слушали их. Эти далекие залпы за последние месяцы стали такими частыми, что их перестали замечать... Откуда они доносились?.. Кто стрелял?.. В кого? Привыкнув к страху и трагедии, человеческий мозг начинает относиться к ним равнодушно и эгоистично. Они шли бок о бок, усталые и счастливые. Элен чувствовала на себе пристальный взгляд Рёйса. Он остановился, взял ее лицо в свои ладони и, притянув к себе, несколько мгновений, как ей показалось, с восхищением смотрел на ее щеки, наливавшиеся горячей и пылкой кровью, затем вдохнул аромат ее лица, словно нюхал розу, и нерешительно запечатлел на ее приоткрытых губах легкий, быстрый, но обжигающий, как пламя, поцелуй. Первый поцелуй, первые мужские губы, так прикоснувшиеся к ней... Сначала, испугавшись и разозлившись, она воскликнула:
— Что вы делаете? Вы с ума сошли?
Она слепила снежок, намереваясь бросить его в лицо Фреда, но он отскочил в сторону, увернувшись от комка, и засмеялся. Элен в ярости закричала:
— Я запрещаю вам дотрагиваться до меня, слышите? — и побежала по замерзшей, уже темной дорожке домой, чувствуя на своих губах, как укус, вкус жадных молодых губ, пытаясь запретить себе думать о нем и поддаваться этому новому жгучему наслаждению.
«Лезет ко мне целоваться, как к горничной», — думала она.