Не останавливаясь, она добежала до самой комнаты матери, едва постучала и распахнула дверь.
На кровати в тишине сидели Белла и Макс. Элен уже доводилось заставать их врасплох... Но в этот раз ее смутило в них что-то новое, странное, их нежность, близость, в них больше не ощущались страсть и порок, но скорее влюбленность, что-то более естественное, похожее на настоящее чувство...
Белла медленно повернулась к ней:
— Что ты хотела?
— Ничего, — ответила Элен, почувствовав на сердце тяжесть, — ничего... я думала... я... — Она замолчала.
— Тогда ступай отсюда, — тихо сказала мать. — Еще не поздно. Я видела, что Фред Рейс искал тебя, иди погуляй с ним и детьми.
— Ты отправляешь меня к нему? — спросила Элен, и в уголках ее губ промелькнула хитрая улыбка. — Ну если так, то я пойду...
— Да, иди, — ответила Белла.
4
Назавтра было воскресенье. Элен зашла в малую гостиную, подышала на замерзшие окна и посмотрела на небо. Все вокруг казалось необычайно радостным, ясным и спокойным; в заснеженном саду играли дети в белых одежках; светило солнце; в доме стоял запах горячих пирогов и сливок, смешиваясь с запахом только что вымытого деревянного пола. Все дышало невинной радостью воскресного дня.
Стоя перед старым зеркалом, пускающим солнечных зайчиков, Элен улыбалась своему смутному синеватому отражению, похожему на отражение в озере, любовалась своим белым накрахмаленным хлопковым платьем; заметив, что в комнату вошел Фред, она, не оборачиваясь, кивнула ему в зеркало.
Они были одни. Он притянул ее к себе, не так резко, как накануне, а с какой-то насмешливой нежностью, которой она еще не знала. Элен не только позволила себя поцеловать, но сама потянулась к нему руками и губами, чувствуя, как острое наслаждение пронизывает ее тело.
Ей казалось, что неутомимый, неизменно молодой Фред был даже моложе ее, что очень привлекало Элен. Он был нежный и беспомощный, но уверенный в себе, хитрый, по-детски запальчивый и живой. Когда они играли в снегу, он не катался с горки, чтобы повеселить сыновей или украдкой поцеловать ее. Как ребенок, Фред больше всего на свете любил свежий воздух, солнце и кувыркаться в мягком снегу. Отныне они проводили почти все время вместе. Элен испытывала к нему самую сладостную, самую теплую нежность, которая придавала терпкий вкус его поцелуям. Но больше всего она радовалась и гордилась своей женской властью над ним. Какое счастье видеть, что Фред ради нее оставляет тех девушек, что глядят на нее свысока, потому что им уже двадцать! Порой она намеренно избегала его, упиваясь его молчаливой яростью, и, вместо того чтобы идти к нему на свидание в сад, она шла шить с его женой и подолгу сидела возле нее, опустив взгляд. Потом, когда она бегом спускалась по лестнице на террасу, он на ходу хватал ее за волосы и возмущенно шипел:
— Такая маленькая, а уже противная, как настоящая женщина!
Он смеялся, но побледневшее лицо и дрожащие губы выдавали его страсть, которой Элен могла любоваться бесконечно. Хотя он тоже осознавал свою власть над ней:
— Когда вы постареете, будете вспоминать обо мне с благодарностью, потому что если бы я только захотел... Во-первых, я могу заставить вас страдать так, что это скажется на всей вашей жизни и вы уже не будете столь самоуверенны в любви... И потом... Вы поймете это позже и тогда почувствуете ко мне глубокую симпатию... Вы скажете, что я был повесой и гулякой, но с вами я был галантен... А может, скажете, что я был глупцом... Впрочем, это во многом будет зависеть от вашего будущего мужа...
Между тем приближалась весна; в черных лоснящихся стволах деревьев просыпалась тайная жизнь; было слышно, как талая вода дрожала в плену еще толстой корки снега; высохшие канавы чернели от грязи. Каждый день пушечные выстрелы становились все отчетливее: с севера приближались отряды белых, которые должны были сформировать костяк новой республики.
По вечерам люди, утратив былое спокойствие и уверенность, лихорадочно зашивали в пояса и подкладку одежды ценности и валюту. В этой суматохе никто не обращал внимания на Элен и Фреда Рейса. Они подолгу оставались в гостиной при красном свете от окон, за которыми с приходом ночи вокруг деревни полыхали пожары; когда ветер дул с востока, он приносил с собой слабый запах пороха и дыма. Сидя на шатком, поскрипывающем в ночной тишине бамбуковом диванчике, они обменивались долгими беззвучными поцелуями. Через открытую дверь из прихожей доносились звуки шагов и голоса. Керосин заканчивался, и лампа изредка мигала красноватым светом. Элен забыла про все на свете; она лежала на коленях Фреда, щекой чувствуя, как сильно и неровно бьется сердце ее друга, любовалась его большими темными улыбающимися глазами, которые он томно закрывал.
— Ваша жена... Будьте осторожнее! — иногда говорила она, не двигаясь с места.
Но он не слышал Элен; он медленно пил дыхание из ее приоткрытых губ.
— Успокойтесь, здесь так темно, никто нас не увидит... И вообще, мне плевать! — шептал он. — Мне на все плевать...
— Какая тишина сегодня в доме! — сказала она, отодвигаясь от него.
Фред закурил и сел на подоконник. На дворе стояла черная беспроглядная ночь, без единого проблеска; на окне искрились слезинки измороси. Старые ели слегка потрескивали и, словно вздыхая, шелестели ветвями. Вдруг между деревьями засверкал огонек.
— Что это? — рассеянно спросила Элен.
Рейс не ответил. Он следил взглядом за огоньками, которых теперь было уже несколько; они мерцали, гасли, снова зажигались, словно кружась в каком-то танце. Он пожал плечами.
— Не пойму... Я вижу один, два, три женских платка, — сказал он, прильнув лицом к окну, — но что они могут высматривать здесь? Они что-то ищут в снегу, — продолжал он, пересчитывая окружающие дом огоньки, которые стали удаляться.
Он вновь подошел к неподвижно лежавшей Элен; она с трудом приоткрыла глаза: катание на санях, на лыжах, бег наперегонки по деревне от зари до самого вечера и эти изнуряющие поцелуи... С приходом ночи она мечтала лишь о своей постели, о долгом сладком сне до утра...
Он сел рядом и снова принялся целовать ее, не обращая внимания на отворенную дверь. Элен получала острое наслаждение от этих медленных беззвучных поцелуев при красном мигающем свете коптящей лампы. Она с восторгом думала: пропади все пропадом, разве может что сравниться с ласками сильных гибких рук и вкусом влажных губ Фреда? Иногда она внезапно отстранялась от него.
— В чем дело? Вы боитесь меня? — спрашивал он.
— Нет, с чего вы взяли? — отвечала она.
Эта детская наивность еще больше распаляла его страсть.
— Элен! — шептал он.
— Да?
Он говорил шепотом; его язык заплетался от какого-то таинственного хмеля; его бледное лицо, растрепанные волосы, дрожащие губы пугали ее, но жажда власти над ним была сильнее.
— Вы любите меня?
— Нет, — улыбаясь, ответила она.
Вовеки не услышит он от нее ласкового слова или признания в любви...
«Он ведь не любит меня! — думала она. — Он лишь играет со мной, и то лишь потому, что я не веду себя, как влюбленная и покорная дурочка. Я просто еще не надоела ему...»
Она чувствовала себя такой мудрой, такой взрослой — настоящей женщиной...
— Я вас не люблю, дорогой мой, но вы мне нравитесь, — сказала она.
Он с яростью оттолкнул ее:
— Тогда подите вон, старушонка, я вас ненавижу!
В комнату вошла госпожа Хаас и воскликнула:
— Вы видели?!
— Нет, а что случилось?
Не ответив, она взяла лампу, поднесла ее к окну и растопила наледь на стекле:
— Я точно видела, как служанки ушли час назад. Они убежали в сторону леса и до сих пор не воротились!
Старуха прислонилась к окну, но за ним была беспроглядная тьма; она приоткрыла дверь; ветер вмиг растрепал ее седые локоны.
— Куда они могли уйти? Я ничегошеньки не вижу. Ах, все это плохо кончится! Белые с каждым Божьим днем все ближе и ближе! Вы думаете, они известят нас перед тем, как захватить деревню?.. Но кто же слушает старую женщину? Вы посмотрите, посмотрите! Дай мне Бог ошибиться, но я носом чую беду! — воскликнула она пронзительным, скулящим голосом, тряся головой, как престарелая Кассандра.
Элен встала и открыла дверь на кухню; они увидели, что в большой пустой комнате, обычно заполненной гулом голосов, горит огонь, освещая накрытый стол, а вокруг не было ни души. Прачечная рядом тоже пустовала, хотя на гладильных досках были аккуратно разложены еще влажные простыни: видимо, кто-то пришел за служанками, и все они куда-то убежали.
Элен вышла на крыльцо и крикнула, но никто не отозвался.
— Они увели с собой собак! — сказала она, возвращаясь в дом и стряхивая с волос снег. — Ни одна не отзывается, а ведь все они хорошо знают мой голос...
Вдруг в комнату вбежала женщина с криком:
— Белые окружают деревню!
Обитатели дома вышли из своих комнат, каждый со свечой в руках, их единственным источником света; эти огоньки забегали по всему дому; послышался плач разбуженных детей.
Элен вернулась в гостиную, которая постепенно наполнялась людьми. Женщины жались к окнам, перешептываясь:
— Это невозможно... Мы бы их услышали...
— Почему? Вы думаете, что они посылают гонцов? — с ухмылкой спросила госпожа Хаас.
— Ах, уведите эту женщину подальше отсюда, чтоб я ее больше не слышал, иначе я сверну шею этой предвестнице беды, — прошептал Рейс на ухо Элен.
— Вы слышите? — крикнула Элен.
В тишине стукнула кухонная дверь. Все замолчали.
В черном заснеженном платке, с изможденным суровым лицом и спадавшими на лоб растрепанными седыми волосами на пороге появилась служанка, старая кухарка, сын которой был красноармейцем.
Она оглядела окруживших ее женщин, медленно перекрестилась и сказала:
— Помолитесь за упокой Яльмара, Ивана, Олафа и Эрика. Ночью их с другими мужчинами из нашей деревни белые захватили в плен и расстреляли, а тела бросили в лесу. Мы с женщинами ходили искать тела, чтобы похоронить их, но священник не пустил нас на кладбище, сказал, что собаки-коммунисты недостойны могил в христианской земле. Мы идем хоронить их в лесу. Господи, помоги нам!