– Можно было перенести поездку, – сказала я.
– Нельзя, – ответил он. – Да и терапия в любом случае не помогала. Я же чувствую, когда не помогает, понимаешь?
Я кивнула.
– Паллиативная вообще фигня, – заметила я.
– Когда я вернусь, мне предложат что-нибудь другое. У них всегда найдется новая идея.
– Да уж! – Я и сама вдоволь побывала в роли экспериментальной подушечки для иголок.
– Получается, я тебя обманул, заставив поверить, что ты влюбляешься в здорового, – сказал Гас.
Я пожала плечами.
– Я бы сделала для тебя то же самое.
– Нет, ты бы так не сделала, но не все такие чудесные, как ты. – Он поцеловал меня и сморщился от боли.
– Болит? – спросила я.
– Нет. Просто… – Он долго смотрел в потолок и наконец сказал: – Я люблю этот мир. Я люблю пить шампанское. Мне нравится не курить, нравится слушать, как голландцы говорят по-голландски, а теперь… Я так ни в чем и не поучаствовал. Ни в одном бою не был.
– Тебе нужно победить рак! Это твой бой. И ты будешь продолжать борьбу, – уверяла я. Терпеть не могу, когда меня накачивают, настраивая на борьбу, но тут начала делать то же самое. – Ты… Ты… ты старайся прожить сегодняшний день как лучший в жизни. Теперь это твоя война. – Я презирала себя за дешевые сантименты, но что еще мне оставалось?
– Война, – произнес он. – С чем я воюю? С моим раком. Что есть мой рак? Мой рак – это я. Опухоли состоят из меня, как состоит из меня мой мозг, мое сердце. Это гражданская война, Хейзел Грейс, с заранее известным победителем.
– Гас, – позвала я. И не могла добавить ничего больше. Он был слишком умен для любых моих утешений.
– Ладно. – Но ладно ничего не было. Через секунду он сказал: – Если ты пойдешь в Рийксмузеум, куда я очень хочу сходить… А-а, кого я обманываю, ни ты, ни я целый музей не осилим! Я смотрел экспозицию онлайн еще от отъезда… Если ты туда сходишь, и я надеюсь, однажды ты туда сходишь, то увидишь множество изображений умерших. Ты увидишь Иисуса на кресте, и чувака, которого закололи в шею, и людей, умирающих в море или в бою, и целый парад мучеников, но НИ ОДНОГО РЕБЕНКА, УМЕРШЕГО ОТ РАКА. На картинах никто не склеивает ласты от чумы, оспы, желтой лихорадки, потому что в болезни нет славы. В такой смерти нет глубины и примера. В смерти нет чести, если умираешь ОТ чего-то.
Абрахам Маслоу, позвольте представить вам Огастуса Уотерса, который по экзистенциальному любопытству затмевает своих кормленых, залюбленных, здоровых собратьев. В то время как множество мужчин живут, не зная, что такое обследование, хватая от жизни большущие куски, Огастус Уотерс с другого континента изучает собрание Рийксмузеума.
– Что? – спросил Огастус спустя некоторое время.
– Ничего, – отозвалась я. – Просто… – Я не смогла закончить предложение. Не знала как. – Я просто очень-очень тебя люблю.
Он улыбнулся половинкой рта. Его нос был в дюйме от моего.
– Взаимно. Я рассчитываю, что ты об этом не забудешь и не станешь обращаться со мной как с умирающим.
– Я не считаю тебя умирающим, – произнесла я. – Я думаю, что у тебя всего лишь небольшой рак.
Он улыбнулся. Да, юмор висельника.
– Я на американских горках, и мой поезд едет только вверх, – сказал он.
– А моя привилегия и обязанность ехать с тобой всю дорогу, – заключила я.
– А попробовать сейчас пофлиртовать будет очень абсурдно?
– Никаких проб, – отрезала я. – Сразу практика.
Глава 14
В самолете, находясь в двадцати тысяч футах над облаками, которые плыли над землей на высоте десять тысяч футов, Га с сказал:
– Я раньше думал, что жить на облаке прикольно.
– Да, – согласилась я. – Словно в надувном воздушном замке, только навсегда.
– Но в средней школе на уроке физики мистер Мартинес спросил, кто из нас мечтал когда-нибудь пожить на облаках. Все подняли руки. Тогда мистер Мартинес сказал, что на уровне облачного слоя дует ветер со скоростью сто пятьдесят миль в час, температура тридцать градусов ниже нуля и нет кислорода, поэтому все мы умрем за считанные секунды.
– Какой хороший у вас физик был.
– Он специализировался на подрыве воздушных зам ков, Хейзел Грейс. Думаете, вулканы красивые? Скажите это десяти тысячам вопящих трупов в Помпеях. По-прежнему втайне верите в элемент волшебства в нашем мире? А ведь это все бездушные молекулы, в случайном порядке сталкивающиеся друг с другом. Беспокоитесь, кто будет о вас заботиться, если умрут ваши родители? Определенно стоит, потому что в назначенный срок они станут пищей для червей.
– Неведение – благо, – сказала я.
Стюардесса шла по проходу с тележкой напитков, спрашивая полушепотом:
– Что будете пить? Что будете пить?
Гас перегнулся через меня и поднял руку:
– Можно нам шампанского, пожалуйста?
– Вам есть двадцать один год? – с сомнением спросила она. Я демонстративно поправила канюли в ноздрях. Стюардесса улыбнулась и бросила взгляд на мою спящую маму. – А она не будет возражать?
– Не-а, – отозвалась я.
И стюардесса налила шампанского в две пластиковые чашечки. Раковый бонус.
Мы с Гасом вмяли наши чашки друг в дружку.
– За тебя, – сказал он.
– За тебя, – согласилась я.
Мы пили маленькими глотками. Звезды оказались тусклее, чем в «Оранжи», но все равно вкусные.
– Знаешь, – начал Гас, – все, что сказал ван Хутен, правда.
– Может, и правда, но ему незачем было вести себя как последняя сволочь. Ничего себе, для хомяка он будущее представляет, а для матери Анны нет!
Огастус пожал плечами, будто сразу отгородившись от всего.
– Ты чего? – спросила я.
Он едва заметно качнул головой.
– Больно, – объяснил он.
– В груди?
Он кивнул, стиснув кулаки. Позже он описывал ощущение – одноногий толстяк с туфлей на шпильке, воткнутой в середину груди. Я подняла свой столик, повернула ручку, закрепляя, и нагнулась к его рюкзаку искать таблетки. Гас проглотил одну с шампанским.
– Легче? – спросила я.
Он сидел, сжимая и разжимая кулак в ожидании, пока подействует лекарство, не столько утишавшее боль, сколько отделявшее Гаса от нее (и от меня).
– Похоже, у него что-то личное, – тихо сказал Гас. – Будто он неспроста вышел из себя. Я про ван Хутена.
Он быстрыми глотками допил шампанское и вскоре заснул.
Папа ждал нас у выдачи багажа, стоя среди водителей лимузинов в дорогих костюмах с табличками с фамилиями пассажиров: Джонсон, Бэррингтон, Кармайкл. Папа тоже держал лист с надписью «Моя замечательная семья» и припиской ниже «(и Гас)».
Я обняла его, и он расплакался (естественно). По дороге домой мы с Гасом рассказывали папе об Амстердаме, но только оказавшись дома, подключенной к Филиппу, глядя с папой старые добрые американские телеканалы и поедая американскую пиццу с салфеток, положенных на колени, я заговорила с отцом о Гасе.
– У Гаса рецидив, – произнесла я.
– Знаю, – ответил папа, пододвинулся ко мне и добавил: – Его мама сказала нам перед поездкой. Зря он от тебя это скрыл. Мне… мне очень жаль, Хейзел. – Я долго молчала. Шоу, которое мы смотрели, было о людях, выбиравших, какой дом им купить. – А я прочитал «Царский недуг», пока вас не было.
Я повернула голову:
– Ого! И что ты думаешь?
– Хорошо. Слегка мудрено для меня. Я же биохимию в университете изучал, а не литературу. Одного очень хотелось: чтобы роман по-человечески закончился.
– Да, – согласилась я. – Все жалуются.
– Еще роман немного безнадежный, – продолжил он. – И капитулянтский.
– Если под «капитулянтский» ты имеешь в виду «честный», то я соглашусь.
– Я не считаю пораженчество честным, – отозвался папа. – Я отказываюсь это принимать.
– Значит, все происходит согласно божественному замыслу, и мы все отправимся жить на облаках, играть на арфах и обитать во дворцах?
Папа улыбнулся. Он обнял меня своей большой рукой и, притянув к себе, поцеловал в висок.
– Я не знаю, во что я верю, Хейзел. По-моему, быть взрослым означает знать, во что веришь, но это не мой случай.
– Да, – произнесла я. – Ладно.
Папа повторил, что ему очень жаль Гаса, и мы снова принялись смотреть шоу, и люди выбирали дом, а папа все обнимал меня большой рукой, и я начала клевать носом, но спать ложиться не хотела, а потом папа сказал:
– Знаешь, во что я верю? Помню, в колледже я изучал математику у очень хорошего преподавателя, миниатюрной старушки. Она говорила о быстрых преобразованиях Фурье, но вдруг остановилась на полуслове и заметила: «Иногда мне кажется, Вселенная хочет, чтобы ее заметили». Вот во что я верю. Я верю, что Вселенная хочет, чтобы ее заметили. Я считаю, что Вселенная скорее имеет сознание, чем нет, что она особо выделяет интеллектуалов, потому что Вселенной нравится, когда замечают ее элегантность. И кто я, живущий в гуще истории, такой, чтобы утверждать, что Вселенная – или мое восприятие Вселенной – недолговечны?
– Ты очень умен, – уточнила я спустя некоторое время.
– Ты очень хорошо умеешь делать комплименты, – похвалил папа.
На следующее утро я приехала домой к Гасу. Съела завтрак с его родителями – сандвичи с арахисовым маслом и желе, рассказала им об Амстердаме, а Гас в это время дремал в гостиной на диване, где когда-то мы смотрели «“V” значит Вендетта». Я видела из кухни, что он лежит на спине, отвернувшись от меня, уже с центральным катетером. Врачи атаковали рак новым коктейлем: два препарата химиотерапии и протеиновый рецептор, который, как они надеялись, блокирует раковый онкоген. Мне сказали, что Гасу повезло попасть в эту экспериментальную группу. Повезло, ага. Один из препаратов я знала. Когда при мне произнесли его название, меня чуть не вырвало.
Спустя некоторое время приехал Айзек с мамой.
– Привет, Айзек. Это Хейзел из группы поддержки, а не твоя злая бывшая подружка.
Мать подвела Айзека ко мне, и я, встав с принесенного из столовой стула, обняла его. Ему понадобилась секунда, чтобы меня найти, после чего он с силой обнял меня в ответ.