Я едва выдавила:
– Алло?
И замерла в ожидании аннигилирующего голоса кого-либо из его родителей.
– Хейзел Грейс, – слабо сказал Огастус.
– Слава Богу!.. Привет. Привет. Я тебя люблю.
– Хейзел Грейс, я на бензозаправке. Со мной что-то творится. Помоги мне.
– Что? Где ты?
– Скоростное шоссе на Восемьдесят шестой и Дитч. Я что-то сделал с гастростомой, не могу разобраться что, и…
– Я звоню в «девять-один-один», – перебила я.
– Нет-нет-нет-нет, они заберут меня в больницу. Хейзел, слушай меня. Не звони туда и моим родителям тоже. Я тебя в жизни не прощу. Не звони, пожалуйста, просто приезжай, пожалуйста, приезжай и поправь эту чертову гастростому. Блин, Боже, ну глупейшая ситуация. Не хочу, чтобы родители знали, что я уехал. Пожалуйста! Все лекарства с собой, я только ввести их не могу. Пожалуйста. – Он уже плакал. Я никогда не слышала, чтобы он так рыдал где-нибудь, кроме Амстердама.
– Ладно, – сказала я. – Выезжаю.
Я сняла маску ИВЛ, вставила в ноздри канюлю, открыла подачу кислорода, положила баллон на тележку и надела кроссовки, очень подходящие к розовым пижамным штанам и футболке с баскетболистом Батлером, которую раньше носил Гас. Я взяла ключи из выдвижного ящика на кухне, где их держала мама, и написала записку на случай, если родители проснутся, пока меня не будет.
Поехала проверить, как там Гас. Это важно. Извините.
Я вас люблю. Хейзел.
Пока я ехала пару миль до заправки, я проснулась достаточно, чтобы удивиться, отчего это Га с уехал из дома посреди ночи. Может, у него начались галлюцинации или в нем взыграли фантазии о мученичестве за правое дело?
Я мчалась по Дитч-роуд, пролетая на желтый свет и превышая скорость – в основном чтобы скорее добраться к Гасу, но отчасти в надежде, что меня остановят полицейские и у меня появится уважительная причина рассказать, что мой умирающий бойфренд застрял у бензозаправки из-за отказавшей гастростомы. Но ни один полицейский мне не попался. Решение предстояло принимать самой.
На парковке было всего две машины. Я подъехала к «тойоте» Гаса и открыла дверцу. Внутри загорелся свет. Огастус сидел за рулем, покрытый собственной рвотой, схватившись за живот, откуда выходила гастростома.
– Привет, – промямлил он.
– О Боже, Огастус, тебе обязательно надо в больницу.
– Пожалуйста, хоть посмотри!
Давясь от запаха рвоты, я нагнулась и осмотрела живот, где чуть выше пупка хирурги вывели гастростому. Кожа вокруг трубки была горячая и ярко-красная.
– Гас, боюсь, это какая-то инфекция, мне этого не поправить. Ты почему здесь? Чего тебе дома не сидится? – Его снова вырвало, причем сил у него не осталось даже отвернуться. Все попало ему на колени. – Мальчик мой, – прошептала я.
– Я хотел купить сигарет, – кое-как выговорил он. – Я потерял свою пачку. Или ее у меня забрали, не знаю. Сказали, принесут мне другую, но я хотел… купить сам. Хоть одну мелочь хотел сделать сам.
Он смотрел прямо перед собой. Я тихо достала мобильный и опустила глаза, чтобы вызвать «скорую».
– Прости меня, – сказала я Гасу. «Девять-один-один, какая у вас проблема?» – Здравствуйте, я на скоростном шоссе у Восемьдесят шестой и Дитч, срочно нужна «скорая». У самой большой любви моей жизни отказала гастростома.
Он поднял на меня глаза. Это было ужасно. Я с трудом заставляла себя глядеть на него. Огастус Уотерс, улыбавшийся уголком губ и сосавший незажженные сигареты, исчез; вместо него в машине сидело отчаявшееся, униженное создание.
– Вот и все. Я даже курить больше не могу.
– Гас, я люблю тебя.
– Где же мой шанс стать для кого-нибудь Питером ван Хутеном? – Он слабо ударил по рулю, и в тишине прозвучал резкий сигнал. Гас заплакал. Он откинул голову назад и уставился на потолок. – Ненавижу себя, ненавижу себя, ненавижу все это, ненавижу все это, я сам себе противен, ненавижу это, ненавижу, ненавижу, дайте, блин, мне умереть спокойно!
По законам жанра, Огастусу Уотерсу полагалось до конца сохранять чувство юмора, не дрогнув ни на мгновение, а его дух должен был неукротимым орлом парить в эфире до того, как радостно слиться с миром.
Но правда была передо мной – жалкий юноша, отчаянно желающий не быть жалким, кричащий, плачущий, отравленный инфицированной гастростомой, помогающей ему оставаться в живых, но не жить.
Я вытерла ему подбородок, взяла лицо ладонями и опустилась на колени совсем рядом, чтобы видеть его глаза, которые еще жили.
– Мне очень жаль. Я хотела бы жить, как в том фильме о персах и спартанцах.
– Я тоже, – ответил он.
– Но жизнь – это не фильм, – продолжила я.
– Я знаю, – сказал он.
– Тут нет плохих парней.
– Да уж.
– Даже рак нельзя назвать плохим парнем. Рак тоже жить хочет.
– Да.
– С тобой все будет в порядке. Ладно?
Вдалеке взвыла сирена «скорой».
– Ладно, – сказал Гас. Он уже терял сознание.
– Гас, обещай мне не пытаться снова уезжать. Я принесу тебе сигареты, ладно? – Он посмотрел на меня. Его глаза плавали в глазницах. – Ты должен мне обещать.
Он слабо кивнул. Глаза закрылись, голова свесилась на шее набок.
– Гас, – позвала я. – Останься со мной.
– Почитай мне что-нибудь, – попросил он, когда чертова «скорая» пронеслась мимо. В ожидании, пока они развернутся и все-таки найдут нас, я начала читать единственное, что пришло на память, – «Красную тачку» Уильяма Карлоса Уильямса.
– Как много зависит / От / Красной ручной тачки, / Блестящей / после дождя, / Стоящей / Среди белых цыплят.
Уильямс был врачом, и это произведение показалось мне чем-то вроде врачебной поэмы. Стих закончился, но «скорая» по-прежнему удалялась, поэтому я начала импровизировать.
Как много зависит, сказала я Огастусу от синего неба, разрезанного ветками деревьев, над нашими головами. Как много зависит от прозрачной гастростомы, рвущейся из чрева юноши с посиневшими губами. И как много зависит от наблюдателя Вселенной[15].
Находясь уже в полубессознательном состоянии, он окинул меня взглядом и пробормотал:
– И ты говоришь, что не умеешь сочинять стихов?
Глава 19
Из больницы он вернулся через несколько дней, лишенный иллюзий окончательно и безоговорочно. Боль теперь снимали непрерывным вливанием лекарств. Он насовсем переехал в гостиную – больничную кровать поставили у окна.
Это были дни пижам и почесывания отраставшей щетины, невнятных просьб и рассыпания в бесконечных благодарностях за все, что другие делали за него. Однажды днем он нетвердо указал на корзину, в которую собирали белье для стирки, стоявшую в углу комнаты, и спросил меня:
– Что это?
– Корзина для стирки?
– Нет, рядом.
– Рядом с корзиной я ничего не вижу.
– Последний ошметок моего достоинства. Совсем крошечный.
На следующий день я вошла в дом не позвонив. Родителям Гаса не нравилось, когда звонят в дверь, потому что это могло разбудить больного. В доме были сестры Гаса со своими мужьями, служившими в банках, и тремя детьми, мальчиками, которые подбежали ко мне и выпалили на три голоса: ты кто, ты кто, ты кто? – нарезая круги вокруг половичка. Можно подумать, емкость легких – возобновляемый ресурс. Сестер Гаса я уже видела, но с их мужьями и потомством пока не встречалась.
– Я Хейзел, – ответила я.
– У Гаса есть подружка, – сказал один из мальчиков.
– Я знаю, что у Гаса есть подружка, – согласилась я.
– У нее сиси, – поведал другой.
– Ты мне льстишь.
– А это зачем? – спросил первый, указывая на тележку с кислородным баллоном.
– Это помогает мне дышать, – объяснила я. – Гас проснулся?
– Нет, он спит.
– Он умирает, – сказал второй мальчишка.
– Он умирает, – подтвердил третий, вдруг став серьезным. Мгновение было тихо – я не знала, какой реплики от меня ждут, но затем один пнул второго, и они снова принялись носиться, падая друг на друга кучей-малой, которая постепенно мигрировала к кухне.
Я пошла в гостиную, где пришлось знакомиться с зятьями Гаса, Крисом и Дейвом.
Я не очень близко знала его сводных сестер, но они меня крепко обняли. Джули сидела на краешке кровати, разговаривая со спящим Гасом воркующим голосом, каким принято заверять младенца, что он хорошенький:
– Гасси-Гасси, наш маленький Гасси-Гасси…
«Наш» Гасси? Они его что, купили?
– Что случилось, Огастус? – спросила я, демонстрируя подобающее поведение специально для его сестер.
– Наш прелестный Гасси, – сказала Марта, склоняясь над ним. В меня закралось сомнение, спит ли Гас или изо всех сил вдавливает пальцем кнопку обезболивающего, избегая нашествия сестер, хотевших как лучше.
Через некоторое время он проснулся, и первое, что сказал, было «Хейзел». Я невольно обрадовалась: получалось, будто я тоже часть его семьи.
– На улицу, – тихо попросил он. – Можно пойти?
Мы пошли. Мать везла кресло, а сестры, зятья, отец, племянники и я тащились позади. День был пасмурный, тихий и жаркий – июль, макушка лета. Гас был одет в темно-синюю фуфайку и флисовые спортивные брюки. Отчего-то он все время мерз. Он захотел пить, и отец принес ему воды.
Марта попыталась вовлечь Гаса в разговор, опустившись рядом с ним на колени.
– У тебя всегда были такие красивые глаза!
Он едва кивнул. Один из зятьев положил руку на плечо Гасу:
– Ну как тебе на свежем воздухе?
Гас пожал плечами.
– Дать тебе лекарств? – спросила мать, присоединившись к коленопреклоненному кружку, образовавшемуся вокруг Огастуса. Я отступила на шаг и смотрела, как его племянники прорвались через клумбу к клочку зеленой травы и немедленно затеяли игру, где требовалось швырять друг друга на землю.
– Дети! – слабо вскрикнула Джули. – Могу только надеяться, – сказала она, повернувшись к Гасу, – что они вырастут вдумчивыми, интеллигентными молодыми людьми, как ты.