Когда мы отъезжали, я смотрела через заднее стекло, как он отпил виски и поднял бутылку в моем направлении, словно выпив за меня. Его глаза были очень грустными. Мне даже стало его жаль, честно говоря.
Домой мы попали около шести. Я была уже без сил. Мне хотелось только спать, но мама заставляла меня поесть какой-то пасты с сыром, в итоге она разрешила мне съесть ее в кровати. Пару часов я проспала с ИВЛ. Пробуждение было ужасным: секунду мне казалось, что все хорошо, но в следующий миг случившееся обрушилось на меня заново. Мама отключила меня от ИВЛ, я впряглась в переносной баллон и поплелась в ванную чистить зубы.
Оценивая себя в зеркале и возя щеткой по зубам, я думала, что существуют два типа взрослых. Есть ван хутены – жалкие создания, которые рыскают по земле, ища, кого побольнее задеть. А есть такие, как мои родители, – ходят, как зомби, и автоматически делают все, что надо делать, чтобы продолжать ходить.
Ни то ни это будущее мне не нравилось. Во мне крепло убеждение, что все чистое и хорошее в мире я уже видела, и я начала подозревать, что даже если бы смерть не встала на пути, такая любовь, как у нас с Огастусом, долго бы не продлилась. На смену рассвету приходит день, как писал Фрост. Золото не вечно.
В дверь ванной постучали.
– Occupada[17], — сказала я.
– Хейзел, – позвал папа, – можно, я войду? – Я не ответила, но через несколько секунд отперла дверь и присела на опущенное сиденье унитаза. Почему дыхание должно быть такой нелегкой работой? Папа опустился на колени рядом со мной, взял мою голову и, прижав к своей груди, произнес: – Мне очень жаль, что Гас умер. – Я немного задыхалась, уткнувшись носом в его футболку, но мне было хорошо от крепких объятий и знакомого папиного запаха. Казалось, он почти сердится, но мне это пришлось по душе. Я и сама была на взводе. – Сволочизм какой, от начала до конца. Восемьдесят процентов выживания, а он попал в оставшиеся двадцать. Гадство. Такой прекрасный мальчик! Как несправедливо… Но ведь любить его – немалая привилегия, правда?
Я кивнула в папину футболку.
– Теперь ты имеешь представление о том, как я люблю тебя, – прошептал папа.
Дорогой мой старичок. Всегда-то он знает, что сказать.
Глава 23
Пару дней спустя я встала с постели около полудня и поехала к Айзеку. Дверь он открыл сам.
– Мама повезла Грэма в кино, – сказал он.
– Нам надо куда-нибудь сходить или чем-то заняться, – заявила я.
– Может «что-то» означать сразиться в видеоигру со слепым, сидя на диване?
– Вот именно это я и имела в виду.
Мы сидели пару часов, разговаривая с экраном и пробираясь в невидимом подземном лабиринте без единого огонька. Самой увлекательной частью игры было издеваться над компьютером, неизменно попадавшим впросак.
Я: Коснись стены пещеры.
Компьютер: Вы касаетесь стены пещеры. Она влажная.
Айзек: Лизни стену пещеры.
Компьютер: Не понимаю. Повторите.
Я: Трахни влажную стену пещеры.
Компьютер: Вы пытаетесь прыгнуть через стенку пещеры. Вы ударяетесь головой.
Айзек: Не прыгни, а трахни!
Компьютер: Не понимаю.
Айзек: Чувак, я неделями брожу в темноте по лабиринту, мне нужна разрядка. Трахни стену пещеры!
Компьютер: Вы пытаетесь пры…
Я: Резко прижми низ живота к стенке пещеры.
Компьютер: Не понима…
Айзек: Займись с пещерой нежной любовью.
Компьютер: Не понима…
Я: Прекрасно. Иди влево.
Компьютер: Вы идете влево. Проход сужается.
Я: Иди на четвереньках.
Компьютер: Вы идете на четвереньках сотню ярдов. Проход сужается.
Я: Ползи, как змея.
Компьютер: Вы ползете по-змеиному тридцать ярдов. По вашему телу стекает струйка воды. Путь перекрыт горкой мелких камней.
Я: Могу я теперь трахнуть пещеру?
Компьютер: Вы не можете прыгнуть из положения лежа.
Айзек: Мне не нравится жить в мире без Огастуса Уотерса.
Компьютер: Не понимаю.
Айзек: Я тоже. Пауза.
Он бросил пульт на диван между нами и спросил:
– Не знаешь, ему больно было?
– Наверняка он задыхался, – ответила я. – В конце концов потерял сознание, но, судя по всему, уходил нелегко. Умирать вообще паршивое занятие.
– Да, – согласился Айзек. И добавил спустя долгое время: – Мне все это кажется невозможным.
– Это происходит сплошь и рядом, – отрезала я.
– Ты вроде злая какая-то, – заметил он.
– Да, – ответила я. Мы сидели молча очень долго, что я восприняла с облегчением. Я вспоминала заседание группы поддержки, когда Гас сказал, что боится забвения, а я возразила, что он имеет глупость бояться явления универсального и неизбежного и что проблема не в самих мучениях и не в самом забвении, но в безнравственной бесцельности этих явлений, абсолютно не свойственном человеку нигилизме мучений. Я думала о папе, сказавшем – Вселенная хочет, чтобы ее замечали. Но ведь мы-то хотим, чтобы сама Вселенная нас замечала и чтобы ей было не плевать на то, что с нами происходит, – не с коллективной идеей разумной жизни, а с каждым отдельным индивидуумом.
– Гас тебя по-настоящему любил, – сказал Айзек.
– Я знаю.
– Он говорил об этом не закрывая рта.
– Я знаю, – повторила я.
– Это бесило, как не знаю что.
– Меня это не бесило, – отрезала я.
– Он тебе отдал то, что написал?
– Что он писал?
– Вроде сиквел к книге, которая тебе нравилась.
Я повернулась к Айзеку:
– Что?!
– Он говорил, что работает над чем-то для тебя, но не особо одарен писательским талантом.
– Когда он это говорил?
– Не скажу точно. Вроде вскоре после Амстердама.
– Вспомни, когда именно? – настаивала я. Успел он или не успел закончить сиквел? Или закончил и оставил в своем компьютере?
– Эх, – вздохнул Айзек, – не помню я. Разговор об этом зашел однажды здесь, у меня. Мы играли с моей программой рассылки и-мейлов, я еще от бабки и-мейл получил, могу проверить по приставке, если ты…
– Да-да, где она?
Гас упоминал сиквел месяц назад. Месяц. Не самый легкий для него, но все же целый месяц. Достаточно времени, чтобы написать хоть что-то. От него по-прежнему что-то осталось, пусть не от него, но его авторства. Я хотела это получить.
– Я поехала к нему домой, – сообщила я Айзеку.
Я поспешила к мини-вэну, втащила тележку с баллоном на пассажирское сиденье и завела машину. Из стерео заорал хип-хоп, и, когда я потянулась сменить радиостанцию, кто-то начал читать рэп по-шведски.
Обернувшись, я закричала, увидев на заднем сиденье Питера ван Хутена.
– Хочу извиниться, если напугал, – сказал Питер ван Хутен, перекрывая оглушительный рэп. Он по-прежнему был в своем похоронном костюме, почти неделю спустя. Несло от него так, будто он потел алкоголем. – Можешь оставить себе диск, это Снук, один из основных шведских…
– А-а-а-а-а, убирайтесь из моей машины! – Я выключила стерео.
– Это машина твоей матери, насколько я понял, – возразил он. – И стояла незапертой.
– О Боже, выходите, или я в «девять-один-один» позвоню! Чувак, да в чем твоя проблема?!
– Если бы только одна, – мечтательно сказал он. – Я здесь, чтобы извиниться. Ты была права, заметив ранее, что я жалкое ничтожество с алкогольной зависимостью. У меня была знакомая, проводившая со мной время лишь потому, что я ей за это платил, но она ушла, и у меня осталась лишь благородная душа, которая не может обзавестись компанией даже за взятку. Все это правда, Хейзел. Это и не только это.
– Ладно, – согласилась я. Речь получилась бы более проникновенной, если бы у ван Хутена не заплетался язык.
– Ты напоминаешь мне Анну.
– Я многим много чего напоминаю, – огрызнулась я. – Мне правда надо ехать!
– Ну так поезжай, – сказал он.
– Выходите.
– Нет. Ты напоминаешь мне об Анне, – повторил он. Через секунду я включила задний ход и выехала на дорогу. Не хочет выходить – не надо, доеду до дома Гаса, пусть Уотерсы ван Хутена выгоняют.
– Ты, конечно, знаешь об Антониетте Мео, – начал ван Хутен.
– Да нет, – бросила я, включая стерео, но ван Хутен орал, заглушая шведский хип-хоп:
– Возможно, скоро она станет самой молодой святой с немученической кончиной, канонизированной католической церковью. У нее был тот же рак, что у мистера Уотерса, остеосаркома. Ей отняли правую ногу. Боли были сильнейшими. Когда Антониетта Мео лежала, умирая в цветущем возрасте шести лет от этого мучительного рака, она сказала своему отцу: «Боль как ткань: чем она сильнее, тем больше ценится». Хейзел, это правда?
Я не обернулась, но посмотрела на него в зеркало заднего вида.
– Нет! – проорала я, перекрывая музыку. – Вранье собачье!
– Но разве тебе не хочется, чтобы это было правдой! – крикнул он. Я выключила проигрыватель. – Прости, что я испортил вам поездку. Вы были слишком юными. Вы были… – Он оборвал фразу, будто у него было право плакать по Гасу. Ван Хутен не более чем очередной скорбящий, не знавший Гаса при жизни, еще одно запоздалое причитание на его стене в Интернете.
– Ничего вы нам не испортили, не задирайте нос. У нас была прекрасная поездка!
– Я пытаюсь! – сказал он. – Я пытаюсь, клянусь.
Именно в этот момент я поняла, что в семье у Питера ван Хутена тоже был покойник. Я вспомнила честность, с которой он писал о больных раком детях, и тот факт, что он не смог говорить со мной в Амстердаме, не спросив сперва, намеренно ли я оделась, как Анна, и его отвратительное обращение со мной и Огастусом, и этот больной для него вопрос об отношении между силой боли и ее ценностью. Он сидел на заднем сиденье и пил, старый человек, который пьет много лет. Я подумала о статистике, которую лучше бы не знать: половина браков разваливается через год после смерти ребенка. Я оглянулась на ван Хутена. Мы как раз проезжали мой колледж, поэтому я остановилась у припаркованных машин и спросила: