— А чем же бабы, особенно о бабе, не свидетели?
— Это так, в. в. Да и о мужике баба все лучше знает мужика. А опять, в. в., ведь мужик скорее бабы душой попрет. Это верно, в. в.; а только что прежде-то этого у нас не водилось.
— Ну, пусть с этой поры будет.
— А, извините, в. в., это вы ловкую штуку придумали: ей-Богу, мужики того не скажут!
— Вот, увидим. А ты садись-ка, так гость будешь.
— Покорнейше благодарю, в. в.
— Скажи пожалуйста, — вам ведь ближе знать: — что это за люди, которых Негодяев обвиняет? Хоть Лютиков?
— И, в. в! Да ведь это золотые руки! Широко надо искать такого плотника… Кому поденщины платят полтину, а ему три четвертака, восемь гривен, а не то и весь рубль отдай!
— Так что же он?..
— А слухи худые. Да, видно, сами увидите, в. в.
— Ну, а другой… Иван Негодяев?
— Этот, в. в., парень еще молодой… из прожиточного дому… и глупостей за ним никаких не слыхать было… а, при том, кто его знает? Чужая душа — потемки.
— Ну, а Ирина?
— Да как вам сказать об Ирине, в. в. Ведь и за ней больших-то глупостей не слыхать. Изволите видеть, еще в девках связалась она с этим Лютиковым; родители ее люди — прожиточные… ну, а выдали ее по этой причине в бедный дом… ну, и приданым обделили. Вот в новой-то семье и не красно житье стало: раз недостатки, а другой раз — и укорят; иной раз и не доест — не допьет; ну, и тычок лишний достанется… Да все-таки пойдет ли, в. в., баба в ночную пору в чужую клеть ломиться! Разве Лютиков как подвел?.. Да опять тот сам лучше ее все норы в матюгином-то доме знает: сам рубил, так… да и животы-то матюгины тоже. — Бог их разберет!..
— Ну да как, по крайней мере, в народе-то говорят?
— Да всяко врут, в. в., и толку не дам; а все больше на этих на троих ляпают. Да вот и сами увидите, в. в.
— А сам-то Матвей Негодяев — что за человек?
— Этот, в. в., мужик просужий[10]: эдаких и по волости-то не много сыщешь. Обидели сердечного!.. Да вот и он! Легок на помине.
В комнату вошел крестьянин лет под пятьдесят. Как водится, помолился на иконы и раскланялся.
— Ты Матвей Негодяев?
— Я, я, в. б., — проговорил, задыхаясь и близко подходя ко мне, Негодяев. — …Учул про ваше бл., так прибежал.
— Да что ты, дядя Матвей, заметил ему Виктор Ивановичу, — к рылу-то его выс-ия лезешь! Ведь он не глухой.
Матвей немного отодвинулся.
— Это тебя обокрали? — спросил я.
— Меня, меня… Охолостили, в. в., — отвечал он жалобным голосом.
— Да как же это?
— Да как? Известно как! Взяли, да и…
— Ну, да мы начнем по порядку: вот я тебе прочитаю, что написал становой в дознании…
— Вычитай, вычитай, в. б.
Я прочитал. Оказалось, что Матвей Негодяев заподозрел Лютикова потому, что тот строил его дом: след. знает все ходы, по всей вероятности, имеет коловорот, которым просверлена дверь в клеть, и при том он и раньше слыл вором; Ивана Негодяева — потому, что этот в тот вечер, когда Матвей Негодяев уезжал с женой куда-то на свадьбу на несколько дней, приходил к нему, опять, вероятно, с тем, чтобы удостовериться, что его не будет дома, и наконец Ирину Негодяеву — потому, что она имела любовную связь с Лютиковым.
— Кроме этого, ты не можешь ли представить еще каких-нибудь улик?
— Да что еще больше, в. б.? Окромя их некому! Вы, в. б., понажмите-ко их хорошенько. — Последние слова Негодяев проговорил, опять близко подойдя ко мне и тихо, чуть не шепотом. — Особливо Ириху-ту… — прибавил он.
— Отчего же это особливо Ириху?
— А вот что, в. б., — отвечал Матвей все тихим голосом: — этта, как становой-от, Михайло-то Сенотосович, напéрво приезжал по моей потеряхе, так как поезжал, так говорил мне: «Ну, брат, дядя Матвей, не сыскать, говорит, твоей потеряхи, коли ты боле того не докажешь. Жаль, говорит, мне тебя! Ты, говорит, вот что: ты, говорит, к Ирихе-то присуседься: она, говорит, о своем-то дружке не проляпает ли, говорит, чего. А что, говорит, выпытаешь у ее, так то и скажи, говорит, следователю, как он наедет… Это, говорит, я тебе любя говорю. Да, говорит, коли следователь… ваше-то благородие… не такой же дурак, — это становой-то говорит, — как ты, так он и сам тебя про это поспрошает».
— Ну так ты что же?
— А вот я, в. б., — отвечал Матвей все тем шепотом, — и стал я этта ей, Ирихе-то, копаться: попроведай, говорю. Она говорит: ладно, дядюшка Матвей, да мне, говорит, нечем подняться. Он, говорит, Государевич-от, это в Вакомине ноне, и ведь без вина, говорит, не шибко к нему подползешь. — Вот я говорю ей: на, говорю. А сам и подал ей четвертак… она и сама не попрется… еще в ту пору прилучились у меня все пятаки серебры, так я и подал ей пять пятаков. Ладно, она говорит, сбегаю. Вот хорошо; сбегала она это и ляпает: Государевича, говорит, это дело, да Ваньки Долговязого (Ивана Негодяева), а животов своих, говорит, дядюшка Матвей, видно, и не ищи: в Чушевицах, говорит, у Ольки Приспича, да у Ваньки Оленича.
— Ну что же еще она сказала?
— Ничего больше, в. б., не сказала.
— Ну, и ты проведывал про Ольку Приспича да про Ваньку Оленича?
— А вот уж и не проведывал, в. б.
— Так как же?
— А видно уж так, в. б.; видно уж вправду Михайло Сентосович смеялся; говорит, коли ты такой же дурак, как следователь… Ваше благородие, так…
— Ой ты, Омеля! — вмешался Виктор Иванович. — Разве так тебе становой говорил? Он сказал «не такой дурак».
— Не прогневайтесь, в. б., — поправился Матвей, — я это только с глупа речи переставил… смешался.
— Ну, да не в том дело. Ты больше ничего не можешь сказать? — спросил я Матвея Негодяева.
— Да видно все… Эка паре, Виктор Иванович, — обратился Матвей к депутату, — ведь не по скусу это я изладил… об Ольке-то, да Ваньке не проведал? Эка ты втора какая! — При последних словах Матвей почесал в затылке. — Да не проведаешь ли ты сам, в. б.? — прибавил он.
— Проведать-то я проведаю; только не поздно ли уж будет?
— А быват и найдется.
— Посмотрим. А теперь пока ступай, да не отлучайся. Да пошли сюда, если кто пришел из этих, Ирину или Ивана Негодяева.
— Ладно, в. б., надо уж быть: десятник-от бежит… мне навстречу попался, так…
Матвей Негодяев вышел.
— Вон, в. б., с той стороны колокольцы слышно: не Лютикова-то ли везут? — сказал Виктор Иванович.
— А может быть: рассыльный вперед меня за ним поехал.
В комнату вошел молодой человек очень высокого роста, с энергическим и до крайности черствым выражением лица.
— Кто ты такой?
— Иван Негодяев.
— Говорят, что ты обокрал Матвея Негодяева.
— Да кто говорит-то?
— Во-первых, сам он.
— Мало ли что он ляпает! Язык-от без костей ведь.
— Зачем ты приходил к нему перед его отъездом?
— Да так. Мало ли друг к дружке ходим?… Не все воровать…
— Ты можешь доказать, что в ту ночь дома ночевал?
— Да как доказать? Дома ночевал, да и все тут…
— Не можешь ли указать свидетелей?
— Да, пожалуй, вся семья скажет.
— Нет, из посторонних.
— Да какие по ночам сторонние. Вот в лонской год о эту пору, так швецы жили, сапоги робили; потом катальщики, а ноне не привелось.
— Ступай, только пока домой не уходи.
— Ладно, поманю[11].
Он вышел. Вошел мой рассыльный.
— Лютикова привез, в. в.; прикажете позвать?
— Да.
— Слушаю-с.
Лютиков вскоре явился. — Наружность его бросилась мне в глаза своими особенностями. Это человек лет 35, большого среднего росту; очень темные мягкие волосы его, хотя и длинные, но подстрижены и причесаны не по-крестьянски; кожа на лице тонкая, очень белая, покрытая матовою бледностью; вообще лицо умное и красивое, но спокойные глаза его не имели никакого выражения. Костюм его отличался оригинальностью: он был и не крестьянский, и не городской; всякая принадлежность его, казалось, была приготовлена соответственно его своеобразным вкусам и привычкам. Вся фигура его просвечивала каким-то утомлением, какою-то вялостью. Вообще с виду он нисколько не похож был на плотника-поденщика.
— Тебя обвиняют в краже у Матвея Негодяева, — сказал я.
— По насердкам, ваше в-дие, — спокойно и сдержанно отвечал Лютиков. — Я ведь и Михайлу Сенотосовичу указал посредственников: те не попрут душой — скажут, где я был в ту ночь. Он записывал это.
— Я переспрошу твоих посредственников. Но, говорят, будто ты Ирине Негодяевой сказывал, в Вакомине, что это дело твое и…
— Да я и не видал ее… потаскухи.
— Не хочешь ли чего еще сказать к своему оправданно?
— Нет, ваше в-дие, не в чем мне и оправдываться-то… сами видите. Так вот попусту ляпают; нечего им, видно, делать-то, так… одна проманка!..
— Ну, ступай пока, только не отлучайся.
— Слушаю, ваше в-дие.
Я велел позвать Ирину Негодяеву. — Вошла женщина еще молодая. На красивом и симпатичном лице ее видны были следы тяжких страданий. Костюм ее обличал привычку к опрятности и даже щегольству.
— Ты Ирина Негодяева?
— Я, ваше благородие.
— Ты как будто нездорова?
— Ой шибко, ваше б-дие, нездорова, на силу на великую приползла…
— Если очень нездорова, так зачем же шла? Я бы мог…
— Как можно, ваше б-дие, коли начальство требует!
— Ну, по крайней мере, садись.
— Ой, спасибо тебе, ваше б-дие. А то моченьки моей не стало: еле-еле ноженьки держат.
— Чем же ты нездорова?
— Да чем? Продала я тело свое белое дьяволу, так, видно он, окаянный, и терзает его.
— Вот тебя винят в краже у Матвея Негодяева.
— Ой, не верь им, ваше б-дие! Пойду ли я экая, о эку пору, на экое дело! Продала я тело свое белое дьяволу, да душеньку упасла. Это все дядюшка Матвий с ветру ляпает… за спасибо, видно, что я ему след указала. Для его потеряхи, сам видишь, ваше б-дие, здоровье-то мое, в ночную пору, по буторе[12]