Тут Ирина, до тех пор сидевшая, встала, обратилась к образам и, осенив себя большим крестом, проговорила:
— Мати Пресвятая Богородица… Трех Скорбящих Радости! Помолись за мою душеньку грешную, чистую! В. б.! — обратилась она ко мне потом: не сади меня в острог докамечи!
— Я и не думаю тебя садить.
— Почто не думаешь? Наши-то сказывают, что посадишь: говорят, ты младена хотела вывести… так за то.
— Нет, я не думаю… мне жаль тебя: я хочу отдать тебя на поруки…
— Да никто не возьмет, кормилец! Коли вправду жаль тебе меня, так возьми ты сам!
— Мне нельзя. В таком случае я мог бы тебя совсем оставить на свободе.
— Ну так ослободи, кормилец, в. б.!
— Да тебе от этого хуже будет: если я тебя не отдам на поруки, так суд тебя в острог посадит.
— Да ведь как ты напишешь, в. б., так и суд так присудит.
— Ну, это еще Бог знает. Да отчего тебя на поруки не возьмут?
— Да все ноне налегать на меня стали: никто не возьмет! Да ведь и мне-то, в. б.: еще и лучше бы в остроге сидеть, али в каторге; только то я думаю, что ведь уж не жилица я на белом свете… уж кончина моя за мной стоит!.. Так умереть бы мне на своей стороне, поглядеть бы еще вон на эту елочку, повыть бы мне на могилушке моего соколика ясного!..
— Так ты не можешь представить по себе поруки?
— Нет, нет, в. б.!
— А вот что, — обратился я к Виктору Ивановичу: — по закону, удельных крестьян[20] могут брать на поруки удельная контора и приказы. Я вас бумагой спрошу: не возьмет ли ее приказ на поруки?
— Как прикажете, в. в.!
— Я не приказываю, а спрашиваю.
— Да коли есть закон, так отчего же?
Я показал закон; написал предложение и передал Виктору Ивановичу. Тот пошел в приказ за ответом.
— А как же, Ирина Прохоровна, — спросил я Ирину по уходе Виктора Ивановича, — говорят, будто ты у соседей все садки повыела?
— Ой, врут, в. б.! Не верь ты им: мне и свой-то кусок поперек горла идет.
— Ну вот, ты останешься на воле.
— Спасибо тебе, в. б.! На том свете помолюсь за тебя Матушке Пресвятой Богородице… Трех Скорбящих Радости.
— Присядь… Сейчас Виктор Иванович с бумагой придет.
Я позвал Градова:
— А схлопочи-ко о лошадях мне, — сказал я ему.
— А в кую сторону?
— Да хоть до Чушевиц, например.
— Ой, в. б., разыщи ты там этих Ольку-то Приспича, да Ваньку Оленича! — обратилась ко мне Ирина.
— Хорошо.
Пока я делал окончательные распоряжения, Виктор Иванович возвратился с ответом.
Я выехал из Низовья.
В Чушевицах я нашел Приспича и Оленича. Соседи отозвались об них, как о людях дурного поведения; но поличного у них не оказалось. На обратном пути я заезжал в дер. Капустинскую, чтобы сделать повальный обыск о Лютикове. Соседи его сказали, что хоть он дома и не ворует; но они желают его сослать, так как об нем слухи самые худые; общество же их честное… ни один человек в магазине не бывал[21].
Врачебная управа, куда я посылал для исследования взятые у Лютикова травы, отозвалась, что они к числу вредных не принадлежат, а зелье, которое пила Ирина, безусловно смертельно, и если она осталась жива, то, вероятно, потому, что вследствие усиленного приема ее вырвало.
По получении заключения управы, я представил дело в суд.
Через несколько месяцев я узнал, что дело это уголовною палатой решено. Ирина за покушение вытравить беременность приговорена в каторжную работу; Григорий Яковлевич за продажу ядовитых веществ — к штрафу в 10 рублей, а Лютиков и Негодяев от суда остались свободны.
Опять мне случилось быть в Низовье вскоре после того, как узнал я о решении дела. Снова чаюем мы с Михайлом Градовым.
— А что, в. в., матюгино-то дело решено, али нет? — спросил он.
— Решено. Ирина в каторжную работу.
— Да ведь она уж покоенка, в. в. Дивились мы этта! Наперво думали, вы бабе поблажку делаете, а она в неделю после вас и душу Богу отдала. А Лютикова то, в. в., капустинцы в ссылку ладят: крепко напирают. Климовские там, да Ивойловские… мужики добрые… прожиточные!..
Я поехал дальше.
— Ишь ты как дорога-та измялась! — сказал мой ямщик, поправляя запряжку. — А вон, в. в., и кладбище-то! Иринушку-то ведь схоронили!
— Слышал я.
— Да вот ведь и нашего-то брата нельзя похвалить, в. в., — продолжал ямщик, садясь на козлы.
— А что?
— Да как что? Бают, как учили-то ее, как замуж вышла, так не по тому месту уноровили.
— А ты женат?
— Нет еще, а тоже лажу.
— Будешь жену учить?
— Да ведь без этого нельзя, в. в… только надо половчее как-нибудь.
— Ступай!..
IIПаточка
Как-то в последних числах мая 186… года в неклубный день, вечером, сидел я у в. исправника, с которым находился в приятельских отношениях, — на ты, как говорится. Исправник этот был вообще человек неглупый, но имел два недостатка: во-первых, он любил похвастать и рассказать какую-нибудь ерунду — небылицу, а во-вторых, был страстно влюблен в свою наружность, воображая, что в ней соединены обаятельные прелести Марса и Купидона и что ни одно женское сердце не способно противостоять таким прелестям. На этот раз он рассказывал мне об одном удивительном любовном приключении в Петербурге. Его рассказ прервал дежурный полицейский:
— Что тебе? — спросил его исправник.
— Патка опять пришла, выше высокоблагородие, — доложил тот.
— Хорошо, пусть подождет минутку.
Полицейский вышел. Исправник начал потирать руки и его стало подергивать от удовольствия, как куклу на пружинах.
— Ты не знаешь ее? — спросил он меня, продолжая кривляться.
— Кажется, нет, — отвечал я.
— А прелесть что такое! Пойдем, я тебе покажу ее.
Мы вошли в залу. Там дожидалась молоденькая, лет не более 18, женщина или девица, — я не знал ее в то время, — блондинка, с голубыми глазами. Тонкие черты ее нежного, белого и замечательно красивого лица играли лукавым кокетством, и в них не заметно было ни капли теплого чувства. Она старалась казаться печальною; но печаль не могла держаться на этом личике, и так же быстро сменялась улыбкою, как следы пышков на хорошо отполированной стали. Паточка игриво улыбалась при каждом, часто неостроумном, слове исправника.
— Ну, что тебе опять, душенька? — спросил он ее шутливо-ласковым тоном, близко подходя к ней и вперив в нее, по обыкновению, страстный и пронзительный взор.
— А я все, выше высокоблагородие, о муже-то беспокоюсь: не случилось бы, думаю, несчастья какого!
— Полно, полно, душенька! Муж твой коновал: ну, и ушел на промысел… это такое ремесло… зашел куда-нибудь далеко — вот и все! А ты вот уж в третий раз приходишь с объявлением. Я не имею средств, да и не вправе разыскивать и приводить к женам мужей. — Ты, просто, недавно замужем… Давно ли ты вышла?..
— Да вот после Петрова дня год будет.
— Ну, так и есть. А как поживешь с ним года три, так и привыкнешь к отлучкам.
Паточка официально улыбнулась.
— А давно ли он ушел? — спросил я в свою очередь посетительницу.
— Да вот уж неделя. А говорят, как нет человека три дня, так объявлять нужно, — ответила она.
— Ну, ты чрез три дня и объявляла; так чего же больше беспокоиться!.. — сказал исправник.
— А прежде разве он не отлучался? — снова спросил я.
— Нет-с, не отлучался… то есть отлучался, — как будто спохватившись, ответила Паточка… — и дольше хаживал; только все какая-нибудь весть приходила об нем, а нынче — как в воду канул-с!
— Успокойся, выплывет! — заметил исправник. — Сначала он больше о тебе думал, так и посылал о себе известия, а теперь стал равнодушнее: вот и все тут!
— Да и со стороны-то нет вестей, ваше высокоблагородие!
— Это оттого, что сторонние не интересуются твоим мужем: он им не нужен. Для тебя — дело другое. Да придет, придет! Успокойся, и иди с Богом!
Паточка ушла.
— А?.. Какова? — обратился ко мне исправник.
— Очень недурна; только, мне кажется, она отъявленная кокетка.
— Этого-то нам и нужно! Ты ведь следователь-деревенщина: ты думаешь, что она и в самом деле о муже беспокоится?
— Сомневаюсь.
— Ну, так вот то-то же и есть! Ты и не знаешь, что здесь в городе делается: это ведь любовница А.И. Онучинова! Ее и замуж-то насильно выдали; а муж у ней пьяный варвар… ну — коновал! Об нем она не только не думает, а рада бы была, если б он и совсем пропал. Нет, я знаю, зачем она ко мне ходит: понимаешь?
— Догадываюсь. Только как же, если она Онучинова…
— Да я-то не хочу. Да ведь ты сам говоришь, что она кокетка: ларчик просто отпирается…
— Может быть.
— Не может быть, а верно. Я уж эти дела произошел, как у нас говорят. Вот я тебе расскажу какой случай..
Тут исправник рассказал мне одно удивительное происшествие: как он видел во сне одну аристократку; как она его видела тоже во сне; как потом они встретились в Петербурге, на Невском проспекте, и узнали друг друга, и т. д.
Поутру на другой день мне докладывают, что пришла Паточка и желает меня видеть… Я вышел к ней и спросил о причине ее посещения.
— А тоже объявить вашему высокоблагородию о муже.
— Да ведь вы у исправника вчера при мне были?
— Да они все шутят-с. А я боюсь: не случилось бы чего!
— В таком случае вам бы следовало сделать заявление не исправнику у него в квартире… вечером, а в полицейском управлении: там есть книга для записки словесных заявлений…
— Да мне совестно: там все чиновники… знакомые!
— Во всяком случае, вы напрасно беспокоились приходить ко мне… это не мое дело. Разве вы имеете подозрение, что муж ваш умер… не своей смертью?
— Нет, я не подозреваю, а только боюсь… как бы не случилось чего.
— Хорошо-с: я буду иметь в виду ваше заявление. Муж ваш пьет?
— Пьет. Вот от того-то я и сомневаюсь. Сильно зашибается!.. И на руку дерзок… так, думаю, не задел бы кого, а другой ведь и не спустит… пожалуй, уходят где-нибудь, да и концы в воду!..