– Чифирнуть хочешь?
Жарков пожался. Может быть, и хотел, но ляпнул что-то вроде: «Да ну, чего-то…».
Он достал пистолет, освободил пустой магазин из плена рукоятки. Коснулся краёв жестяной кружки и, как полагается, обжёгся. Тайх цедил, не различая огня металла:
– Где смерть, там и ты.
Жарков согласился, но ответил, что не виноват.
– Виноватых бьют, – напомнил Тайх.
И закурить не смог нормально: спичка сонно шаркала по отсыревшей сере коробка. Тайх протянул свою самокрутку, набитую то ли пахучими чайными листьями, то ли травой. Тлеющий кончик поделился силой, разнёсся лиственный аромат: еловый, шишковый, весенний. Жарков закашлялся до слёз, еле отхаркался.
– Хочешь, тут кантуйся. Я всё равно скоро – того.
– Нельзя так. Жить надо.
– Надо, – согласился Тайх.
Он старательно грёб, разводя сонную воду тяжёлыми вёслами, пока Жарков дремал. Делал, что мог. Ради кого – ради мента. Не мента, а Жаркова.
«Жора не мент», – думал Тайх.
Не думал – оправдывался; будто кто-то видел его сейчас, словно кто-то мог потом предъявить за посильную помощь районному полицаю. За это – по лицу, от души и на пользу.
«Не мент», – повторял про себя много раз, пока не выдохся. Берег уже надменно смотрел крутым подступом.
– Стой, – скомандовал Жарков, очнувшись. – Стой, – повторил громче, на что Тайх потребовал не раздувать хлебало.
– Чаек накличешь.
Гоша спросонья вместо «чаек» услышал «Чапу». Искал до последнего, но понял, что Чапы нет, только Жарков и Тайх. А Чапа – всё… приплыли.
Вода кончилась. Лодка встала, не смея больше идти.
– Дальше сам, – обозначил Тайх, – я пока залягу. Не ищи.
Жарков спросил что-то вроде «куда» и «надолго ли», но Тайх не ответил.
Он уходил в ночь, растворялся и молчал. Молчал о многом сразу.
Может быть, стоило всё рассказать. Но скажи – не поймёт, не станет разбираться. И тогда случится то, что должно случиться обязательно, только не сейчас, а потом, когда-нибудь непременно потом: позже, завтра, никогда.
Грёб и грёб, и лодка, как гроб, уходила под занавес сырой земляной ночи. Ничего не стал рассказывать Тайх. Он привык молчать – по жизни ли, на допросах ли. Если говорить – то надо сразу. Например, тогда, после смерти Чапы, надо было сказать Жаркову, что Чапа никого не убивал. Чапа – вор, а ты, Жарков, – убийца.
– Не мент, – низко просипел Тайх, но всё равно никто его не услышал. Кроме чёрной птицы, слившейся с ночью в одно.
Свидетель
Праздновали прямо в отделе. В родных стенах – дома, считай.
Местные заведения – рестораны и бары, от «трёх семерок» до «трёх королей», – проверяли сотрудники собственной безопасности в надежде отыскать чрезмерно пьяных, чрезмерно борзых, офицеров и сержантов – хоть кого, лишь бы доложить наутро главному руководству о проделанной работе и выявленных нарушениях.
Так себе день полиции. Столы в два ряда, и ещё два – буквой «П», до полного. Жарков сидел где-то с краю, и втихую опережал коллег на три или четыре рюмки. В бочину его то и дело пихал участковый Кильпиков – вроде давай наливай, скоро домой, а он трезвый. Прийти, завалиться бы сразу, ну как бы повод есть, чтоб не слушать и не выслушивать. Ну, понятно, короче.
Жарков опять налил, остальные подхватили, и зазвенела беленькая и холодненькая, и захрумкало всем на свете, помидорками там, салатиком, хреном.
Начальник тыла жался к девочке-дознавателю, только-только шагнувшей в райотдел из полицейской академии. Комвзвода ППС обнимался с одной, и другой, и с двумя сразу – здоровый и добрый, как полагается. Танцевать никто не танцевал, но пели и подпевали: про «ваше сердце под прицелом» и «прорвёмся, ответят опера».
Жарков не отвечал, но Кильпиков всё равно спрашивал:
– Ну, ты скажи мне, скажи, ты вот как считаешь: разводиться или нет?
Водил плечами – отвяжись ты уже, задрал, блин.
– Ты же развёлся, ты же смог. А я чего, не мужик я, что ли. Тоже разведусь. Скажи, разводиться? Жора, скажи, а?
Жора махнул и переместился на ряд, ближе к открытой фрамуге. Там курили двое – один из ПДН, второй из штаба.
Дежурный Иваныч носился по лестнице, со второго на первый, с первого на второй. Звонили – не задумываясь, не подозревая, что у них сегодня праздник. Да чего уж: знали бы – звонили бы чаще.
– Чего там, нормально? – переживал начальник.
– Нормально, – докладывал Иваныч, – дуры какие-то. А вы чего без меня-то, – возникал, – а ну!
Хохотали, шумели, отдыхали, как должно.
Жарков наблюдал за этим всем – и думал: так будет не всегда. Право на счастье нужно заслужить. Несчастным – проще. А они, все эти сержанты и капитаны, мудаки залётные, они кто вообще такие. Смеются, орут, изгаляются.
– Тебя, говорят, на допрос вызывали? – спросил первый из ПДН.
– Показания давал или как? – влез второй из штаба.
Жарков далеко стрельнул мятым окурком. В темноте заискрилось, и шампанское полилось.
– А кто говорит-то? – прикинулся Жарков.
– Да говорят, – отмахнулся первый. – Пошли по рюмашке.
Пошли, а чего бы не пойти. Жарков не различал, какая по счёту, но знал, что настанет последняя, после которой не выбраться, не объяснить. Занюхал кулаком, хотел ответить, но забылось, не пришлось.
Начальник рассказывал, как он в девяностых кого-то там задерживал, и как его поджидали около подъезда, и как в соседнем доме у самого входа в квартиру застрелили его товарища, и что-то ещё рассказывал, давно прошедшее, а значит, неважное.
– А ещё говорят, тебя с Тайхом видели, – не мог успокоиться инспектор по делам несовершеннолетних.
– Ты чего, с Тайхом трёшься? – поддакивал штабной работник.
Жарков молча пил; ему наливали – он пил. Он и сам понимал: ну, разве можно столько? И кто-то верно отвечал: да можно, Жарков, можно, тебе всё можно.
– Ты чего, Жор, молчишь?
– Да пошли вы, – улыбнулся и херанул вилкой в одинокий кусочек рыбной нарезки.
Гремела музыка, и пол дрожал, и потолок в камере задержанных. Вышел, потому что кто-то поставил «Младшего лейтенанта», а он уже старый майор, и никто не хотел с ним танцевать. Чудное чудо: ни одного заявителя, пустота в отделе, словно отдел – душа.
В КАЗе – двое: бомжеватая женщина, бомжеватый мужчина. Опознал сразу – Дора и очередной безымянный.
У Доры жизнь постоянная: каждый день как новый. Ни забот, ни проблем. Выпил – будь здоров.
Спали друг на друге, и было что-то в этом единстве, пахнущем и дохнущем, невозможно красивое. Может быть, не столько красивое, сколько другое: счастье похрюкивало и посапывало, не пробуждалось.
Жарков хотел было крикнуть что-то вроде «Рота, подъём!» (за которым неминуемо последовало бы «Подняли жопы, суки!»), но не стал – пусть лежат, родимые.
Пахло туманом, изморосью, скорой окрепшей зимой. Видимость – нулевая, за руль не рискнёт, да и пьяный, нельзя. Мент гаишнику не кент, и всё такое. Жарков потопал наугад, едва различая дорогу. Хлопнув калиткой, прогремела металлическая изгородь, и дрогнул старый звонок.
Лёха. Следак. Весь в крови, руки трясутся.
– Ты чего? – зачегокал Жарков. – Ты нормально, ты чего?
– Да чего, чего, – ответил живой Лёха, – там баба рожает, я не знаю. Ты знаешь?
Жарков не знал, конечно. Откуда ему? Но Лёха уверял, что Жарков справится. У тебя вообще-то ребёнок, ты всё равно лучше разбираешься. Думали про своих, но сотрудниц развезло быстрее, чем нужно, и пришлось как-то… Да бог его знает, как.
По пути к машине, где лежала и ждала, на бегу рассказал, что не смог оставить, что заметил, и понеслось. Ну, а кто бы смог, Жора. Ты бы смог, что ли. Я вообще этого боюсь всего. У неё там ужас какой-то. Психанул вот, побежал за помощью. И ты, как назло, то есть хорошо, что ты, а не кто-нибудь.
Ничего хорошего. Жарков думал: вода, наверное, тёплая нужна? Знать не знал, но догадался. И, может, тряпки какие, полотенца там, подушка. Есть у тебя? Да откуда. Омывайка только, но сиденье-то разложил, удобно – испытывал. Может, в скорую позвонить? Но уже поздно. Или позвонить всё-таки?
Он раньше мог только убивать, а теперь стал свидетелем жизни.
Туман остыл, пригнувшись и присев. Полил последний ноябрьский дождь. Разорвался горячий крик, и розовое пятнышко залило всю непроходимую темноту собой – настоящим, новым, таким.
Гранатовая девушка
Ехали обратно. Такая служба – сплошная дорога.
Резвый «Патриот» с разбитым лобовым стеклом еле заходил на подъём. Акрам жаловался на то, как неприятно трещат стойки и свистит что-то в двигателе.
Сказал: кури, если хочешь. По-братски. Жарков дождался, пока Акрам сам достал сигарету и задымил пахучим табаком.
– На здоровье.
Включил музыку, опустил стёкла. Казалось, что горы достойно расправили твёрдые плечи пред народной «Нохчи чьо». Акрам подпевал чуть слышно.
– Это я так, – улыбнулся, раскрасневшись, – не смотри. Душевная музыка. Такая вот, – раскинул он руки, отпустив руль.
Ехали осторожно, впереди ждал очередной подъём.
– У Тимура – сын, – опять начал, – и у меня будет.
– Будет, – поддержал Жарков.
– А если дочка… Да какая разница? Подумаешь, пять дочек. У него сын, один, а у меня пять. В пять раз больше счастья, – не мог успокоиться чеченец.
На обочине заметили девушку. Стояла совсем одна. Вытянула руку, окутанную рукавом платья, тормозила редкий попутный транспорт.
Не остановились. Жарков не отпускал её сквозь боковое зеркало.
– Не думай даже, – всё понял Акрам, – нельзя.
– Ну, да, – растерянно согласился Жарков. – Как там сказать-то, она другому принадлежит.
– Другому не другому. Ты подумай: какой у неё умысел? Ты вот по-русски думаешь, а я по своим родным мыслям.
Тяжело подбирал слова, нервничал.
– У неё там в груди, может быть, не сердце. Может, у неё там взрывчатка.
– Кто же знает, – не спорил Жарков.
На подъёме закашлял мотор, тряханула коробка. Патрик понесло. Акрам крутанул руль, выпрямил перед. Машина, извиняясь, продрожала, хлюпнула и умерла.