Иногда они заезжали к ней, навещали снова и снова – то один, то второй, то вместе. А потом появился третий – и разогнал остальных. С Жарковым бодаться – себя не беречь.
– Никто тебя не тронет, – сказал он, – всё хорошо.
– Я такая дурочка, – стонала, – мне так страшно…
Так и говорила – «дурочка». «Дура» звучит слишком правильно, а «дурочка» – простительно, с перспективой на прощение.
Их салон прикрыли, как только Жарков доложил: да, работают, да, за деньги. Аллочка в тот день на службу не заступила. Предупреждён – значит, ничего не произойдёт.
– А как же девочки? – переживала она.
Девочек отпустили, и даже большую женщину оставили в покое. Установили владельцев, которых сами сотрудницы никогда не знали, и бог бы с ними. Бумага стерпит всё, район очищен.
Они расплылись кто куда, и готовы были приехать куда угодно – за дополнительную, конечно, плату. Потом устали – и снова собрались в каком-то укромном притончике между и между, за прежней дверью, в красном бархатном свете.
И вот сейчас опять: Жарков, собирай группу, будем работать.
Он пытался дозвониться до Аллочки, предупредить, как в прошлый раз. Но Аллочка упорно не брала трубку. Отработать час, от работы до счастья, ничего ты, Жарков, не понимаешь.
Накинулись, как суки. Следственный ужас: куча бумаг, фотофиксация, пальчики на дактоплёнку, смывы на ватно-марлевый тампон. Девочки-припевочки, дуры глупые, в узком рядочке, голенькие, простые. Аллочку не обнаружил, Аллочка с головой. Ребята в масках, автоматы стройные. Дай команду – разорвут. С настоящей красотой ничего не станет, ничего не останется.
Его тут знали, разумеется. Большая женщина смотрела и молчала, маленькие стыдливо наблюдали, как Жарков совсем неважно расхаживает из угла в угол и не знает, кончится ли это когда-нибудь.
– Товарищ майор, – обратилась большая, – водички-то можно, глоточек?
Он кивнул, и женщина выпила, сколько оставалось в полторашке.
– Аллочку не видели? – спросил шёпотом, хоть в этом нахлынувшем многоголосом беспорядке всё равно никто бы ничего не различил.
– На больничном твоя Аллочка. Аллочка-мочалочка.
Хорошо, подумал Жарков. Думал бы лучше, догадался бы, что. А так – всё чередом, суета сует беспросветная. Пакеты, оттиски печатей, эксперты с дактопорошком. Распишитесь, понятые, здесь и вон там. Если завтра случится война, победит протокольный распорядок. Никаких законов, никаких правил, никакого тебе господи прости.
Открыла соседка по комнате. Без косметики не взглянешь: ножки тонкие и злые, кривоватые, волосы в пучок, секутся.
– Аллочки нет, – пыталась, но Жарков вошёл, как входил всегда, без разрешения, без приглашения, в силу прописных полномочий и добрых намерений.
– У себя, – сдалась, – ну знаешь. Сами, блин, разбирайтесь.
Девочка махнула и ускакала, топ-топ, острыми пятками по кафельному полу.
Постучался, хоть и открыто. Ручку вперёд, шагом марш. Свернулась, клубочек махровый, возьмёшь не удержишь. Накурено, и пахнет свежачком, бутылка блестит на подоконнике, лимон в тарелке подсыхает.
– Привет, ну чего ты? Я звонил.
Сел рядышком, и сердце, как бы там ни звучало, больно сжалось. Обнял тихонечко – ну, как обнял: ладонь на голову. Волосы влажные, потные. Саму колотит: дрожит, как тварь.
Не умел, не пробовал. Никакой нежности, ни ласки; мужик он или кто? Слов добрых не знал, говорил так себе, через раз, с ошибками. Никакое слово не может ничего в принципе, набор звуков и букв, какая в этом сила. Другое дело – дело. Он сжал её шею и разжал, прикоснулся и тоже задышал по-человечески.
– Лекарства, может, какие? Таблетки?
Аллочка шмыгнула и потянулась. Ничего не говори, пожалуйста.
Она достала рукой до подоконника, пальцами до бутылки. Прямо из горла, хлюп-хлюп. Вино забирало больше, чем просила: остаток прошедшей ночи, непрожитой жизни, потерянной себя.
– Пожалуйста, – повторила, и не стала объяснять.
Синяки под глазами и выше, чёрные царапины по всему лбу, красная рябь от подбородка. Не смотри на меня, отвернись, уходи вообще, не нужно. А сама бросилась и оцепила, большущего: лишь бы не ушёл. И плачет, и захлёбывается, и несёт вином дешёвым, пахучим виноградом, грушей ли, сливой.
– Кто? – спросил.
– Какая разница, какая разница, – голосила она и ревела, дура дурой, подбитая тяжёлой мужской рукой, раненная в самое не хочу.
Пришла соседка и без спроса зашарила в косметичке. Всё общее, кроме личных бед и унижений. Посмотрела, изобразив что-то вроде понимания и сочувствия, ладони развела и убежала.
В бутылке половина, сама она – полностью, до самого конца.
«Аллочка-давалочка», – крутилось у него на уме.
Когда растерян, то глуп, и простительно всё, кроме бездействия.
– Кто? – словно заведённый, ничего другого будто не мог.
– Уходи, пожалуйста, – просила, и не отпускала.
Он поднялся, она сползла по нему и растеклась. Ноги, руки, голова. Не выдержал, беспомощно психанул и, бросив неуместное «сука», вышел в коридор.
Соседка стремительно готовилась к очередному вечеру: глаза подведены, волосы распущены, помада с блёстками заигрывает.
– Клиент постоянный, – оправдалась она за Аллочку, – не расколется. Да ты не переживай, это у нас постоянно. Не загнётся, привыкшая. Больно просто, на душе кошки, или как там, скребутся, ну ты понял.
Жарков не отпустил. Встал на выходе – хоть стой, хоть падай.
– Ну чего, чего? – пыталась вырваться соседка. – Я опаздываю, давай не сейчас.
Детский лепет, бабий крик, она согласилась, но только чтобы Аллочка не знала. Не сдавай, а то – ну, ты сам понимаешь. Написала телефон и адрес. Мужик, говорит, непростой, лучше не связываться.
Высадил в центре, а сам поехал дальше. По всем двум проспектам, прямо по заводскому, мимо вечного новостроя. И один бы справился – но позвонил Лёхе: выручи, если можешь. Лёха мог бы, если бы не сегодня. Сказал, что не вовремя, и Жарков услышал детский плач, знакомый такой, из далёкой прошлой жизни.
Вдвоём всегда быстрее, но в одиночку – без свидетелей. Пистолет надеялся на встречу, помалкивал в кобуре и ждал.
Жарков помнил его, толстого и лысого, коммерса местного. Таких коммерсов на кол, и в поле, никакой разницы, никто не опомнится, никто не заявит. Такого грохнуть – за милу душу. Если да, значит, есть причина, свои ли, чужие – пуля не выбирает. Он думал: раз – и всё; как обычно, как тогда. Аллочка не вякнет.
Промчался мимо поста, не остановили; не нужен ты никому, Жарков.
Мигали фарами встречные машины. Луна цеплялась за старый туман, и пар шёл с земли – живой и постоянный.
– Дурак ты, Жарков, – говорила женщина в очках, старая больная женщина, всю жизнь просидела на жопе, на одном стуле, в одном кабинете, в окружении личных дел призывников и контрактников. – Нечего тебе на гражданке, дурак ты, а там хоть деньги получишь.
Ещё какой дурак. Пришёл весь холёный и слоёный: с одной, со второй. Жениться, говорит, не буду, о детях не мечтай. Пьяный и трезвый, что пьяный, вразвалочку, вшаталочку, ушатать бы сразу – никаких проблем. Битый, перебитый, нос поехал, глаз потёк, дома – «мама, ну прости». А за что прощать? Проси не проси, не допросишься. Пришёл к одному – без опыта не берём; ко второму – что ты умеешь? Бить, колотить, добиваться. Плюнул, прямиком обратно.
– Возьмите, – говорит, – куда угодно. Всё могу, всё буду.
Тётенька в очках, жена военкома. На фотографию пялилась, насмотреться не могла. Дурак ты, но красивый. Дуракам – легко, а красивым – стыдно. Он красивым-то никогда не был, только в школе, да и то на фотографиях. Голову наклони, трубочку телефона вот так вот, ага. И весь такой правильный, хороший, боже мой, Егорка Жарков, мальчик-красавчик. А уж форму-то надел – точнее, надели, берцы не по размеру, китель до колен. Универсальный боец, чо уж там, хоть стой, хоть падай.
С дураками тяжело, но дуракам проще.
Проехал на уверенный красный, остановился, словно любую ошибку можно исправить, пусть и не сразу. Гайцы-удальцы, здравия желаем. Появились, представились. Жарков себя не выдал. Водительское, страховка. Нарушаем? Нарушаем. Ладно, давай по-хорошему. Иначе-то не умел, на лице написано – мусор. Виноват – проваливай, не повторяй.
Раньше думал, что смерть, особенно чужая, настолько далека, что Бог не приведёт. Раз – увидел, два – запомнил, в третий – даже не сомневался. Прямо по косенькой, от запада на восток. Ближе, чем кажется. Дальше, чем верится.
Встал напротив, у самого подъезда, загородив дворовую арку. Сколько нужно, столько и будет, хоть до утра; куда ему, за что теперь, сиди и жди, товарищ Жарков.
Холодный металл затвора, тёплая кожа кобуры.
Вышел всё-таки. Мордастый и лысый, пузо пивное – собственного хера не рассмотрит, а всё туда же, подавай ему, видишь ли, Аллочку! Молись, пока молится, сука.
Не пройдёшь, не обойдёшь.
– Вам чего надо, уважаемый?
А сам пялится, морщины рожу расхреначили, краснощёкий такой, жизнь удалась. У него таких Аллочек, Аллочек-скакалочек, – туева хуча, и каждой первой – по лицу и в душу; вот теперь знай, слоняра.
– Ты! – сказал Жарков, и тронул бочину.
На месте. Знай своё место, не дури.
– Я! – подтвердил мордастый и лысый. – Чего? Денег, что ли?
В карман полез, и Жарков следом.
– Нету денег, не-ту!
Ничего личного; кому-то жить, кому-то – хватит.
Первый раз – тяжело, потому что непонятно. Второй и третий – всякое бывает. А теперь – какой? Со счёта сбился, оно и хорошо. Одним больше, другим до фонаря. Ему только, Жаркову долбаному, вечно есть дело. Сидел бы ровно, не рыпался… Вот теперь и посидишь. Заслуженно и больно, а чего ты хотел, товарищ майор, не всем суждено.
Направил уверенно, коммерс не понял даже. Громко, на весь двор. Палец дрогнул, а пуля как всегда. Был мужик, и нет мужика. Да и мужик разве? Так, одно название.
Вот и всё, уважаемый, а ты думал – не ответишь? Вот такое добро; от зла не отличишь.