– Так вот, может быть, человек в таком случае, убивая другого, просто-напросто стремится стать… ну, – затянул, – человечнее, что ли. Человеком он стремится стать, вот и всё. Говорю, познакомить бы тебя, да не получится. Сказочник, одним словом.
Тайх сложил на столе ладони; горбатые косточки пальцев пытались прорваться сквозь сухую кожу. В руках человека – жизнь, забирай и пользуйся. Сжал, разжал и отпустил. Бумажный голубь с угловатой головой сидел рядом и не мог взлететь.
– А ты чего пришёл-то? – спросил Тайх.
– Да не знаю, – прикинулся Жарков.
Не стал спрашивать, где теперь искать таблетки, потому что голова – хоть разорвись, и сны эти проклятые. Спросил бы – не ответил. Не сказал бы Тайх, что обманывал. Обмануть мента – святое дело, да и не мент никакой этот Гоша. Пенталгин в капсулах, найдёшь в любой аптеке. А ты думал, Жора, я тебе наркоту что ли дам?
Простонала дверь, и сотрудница УФСИН в сером камуфляже сказала, что время. Жарков кивнул и поднялся.
– А я ему говорю такой, философу этому: ну давай, раз такая пьянка, я тебя грохну прямо здесь. Может быть, человеком стану. Чего ж теряться. Он мне что-то ответил, ну знаешь, умное-преумное. Я не запомнил и не понял особо. Но убивать – не стану, ладно уж.
Жарков попрощался. Просунул руку сквозь решётку. Руки – тёплые, жизнь живёт.
– Ты уж не обессудь, если что, – попросил Тайх, и смял голубя в одно большое бумажное ничто.
«Вы так красиво идёте», – сказала сотрудница УФСИН и улыбнулась.
Шёл он по узкому коридору следственного изолятора. Было ему почему-то очень плохо. Походка намекала, что не дойдёт до кабинета. Надо было вести допрос. Он сказал: «Не труби мне мозг», – и жулик во всём признался.
Потом шёл обратно. Видимо, уже не так красиво, потому что сотрудница не оценила его ровный уверенный шаг. Было чуть лучше, чем утром. А когда вышел, решил, что во всех этих закрытых пространствах, тюрьмах и сизо, до того ему комфортно, что не выходил бы.
Шёл по дороге – совсем некрасиво; стало безразлично и всё равно.
Потом возвращался домой. Купил в аптеке согревающую мазь. Спина опять раскричалась, бабья судорога. Пил чай с вафельным тортом, смотрел кино.
Снег старался идти красиво и уверенно, но ему никто ничего не сказал.
Стажёр
Жарков ходил в церковь, ставил свечку, просил. Наверное, стоило как-то иначе просить. Он особо не разбирался.
– Всему научишь, обо всём расскажешь, – приказал Савчук, не оставив права на ответную реплику.
В кабинет вошёл молодой совсем парнишка с выбритым кантиком. Подтянут, как струна, в руках кожаная папка, ботинки начищены, галстук.
– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, – на одном дыхании, – меня к вам прикрепили. Сказали – слушаться, вникать потихоньку. Я после академии. Вот.
– М-да, – протянул Жарков. – Ну, садись. Чай-то будешь?
– Алексей, – протянул руку стажёр и достал коробку «Lipton». – С лимоном пойдёт? В пакетиках.
– Пойдёт, – одобрил Жарков.
Заварили. Стажёр аккуратно подносил ко рту чашку: лишь бы не нарушить уставную тишину. Гоша изучал новый материал, дав понять, что на разговоры не настроен, да и вообще – не особо рад.
– Георгий Фёдорыч, – пытался тот, – разрешите…
Поднял указательный палец: молчи и не мешай.
По факту никакого материала. Новоиспечённый наставник усердно рассматривал страницы личного дела вчерашнего курсанта.
– Значит, КМСник. Значит, бегаешь хорошо, – проговаривал Жарков, – ещё и отличник, награждён памятным знаком.
– Так точно, – подтверждал.
– Зря ты, Лёша, сюда.
– Никак нет, – возразил было, но Жарков не позволил:
– С твоими характеристиками не в ментовку надо. Шёл бы вон к прокурорским или в госбезопасность. У нас тут люди простые, самые обычные.
Посмотрел на молодого с известным сочувствием.
– Ничего тут хорошего нет. Иди, пока не поздно.
Стажёр никуда идти не собирался – и, набравшись смелости, предложил помощь. Может, опросить кого-то или что-нибудь там.
Лёха Степнов, будущий старший следователь, не верил своему счастью. Говорили, что Жарков лучший в отделе; по характеру – дерьмо, в работе – первый.
Невнятный служебный день. Уверенно колотил по клавиатуре. Жарков не мог сосредоточиться.
– Куришь?
– Нет.
– Кто бы сомневался.
– Надо – закурю, – ответил стажёр.
Как всегда без стука нырнул в кабинет какой-то очередной сотрудник.
– Здаров, – сказал с порога и тут же без объяснений вышел. Постучался, подождал, снова зашёл.
– Здравствуйте, – произнёс максимально серьёзно, обратившись к неизвестному, даже не к молодому – больше к его костюму и галстуку. – Проверка, да? Проверка? – шёпотом спросил, будто проверка бы не расслышала.
– Не паникуй. Знакомься с пополнением.
Обсуждали наверняка важные дела. Стажёр не очень понимал, о чём говорят его старшие товарищи.
«Граммеры сдали магазин. Скоростухи – больше, чем на гидре. Там – всё: шихи, клады, таблы».
К такой лексике полицейская академия не готовила. Лёха растерянно забродил по страницам Уголовного кодекса.
– Информацию надо проверить, – объяснил Жарков, – человек нужен, – и взглянул на стажёра.
– Я готов, если что. А что надо?
– В первую очередь надо переодеться. Свитер у тебя есть?
Свитер нашли в подсобке. Старый, вытянутый, с затяжками, на груди – прописная буква «Д», «Динамо».
– За кого болеешь?
– «Краснодар».
Пришёлся по размеру. Стажёр намекнул, что неплохо бы простирнуть. Жарков напомнил, что впереди не званый ужин, а полевой выход.
– Причёска ещё. Выбритый весь. А ботинки-то… снимай!
Подошли старые «адидасы», в которых Жарков иногда ходил на футбол. Протёртый нос, худая подошва.
– Так, значит. Ещё раз. Ты – кто?
– Я Лёха Старый. Пришёл от Дохлого.
«Нихрена не старый», – размышлял.
– Что нужно?
– Камень нужен. Камень – это гашиш.
– Пояснять не надо. Особо не нагнетай. Оперативная работа – это искусство.
– Я так-то на следователя учился, – заметил Лёха.
Не стали выяснять. Дело за малым: зайти, передать купюру, получить товар. Проверочная закупка, а дальше видно.
Пока ехали на точку, Жарков раза три повторил, что бояться не нужно, но бдительность не терять. Получится – хорошо, нет – ушёл спокойно.
– Я за тебя отвечаю. Савчук с меня спросит.
Стажёр не переживал. В академии рассказывали про такие вот операции, и вроде бы каждый через это проходил. Типичная служебная обязанность.
Проводил до места, ещё раз провёл инструктаж. Прикинул, стоит ли, нет… но уже приехали, уже обговорили, и ладно. Махнул рукой и на выдохе бросил: «Иди».
Минут через двадцать позвонили с городского. Жарков высокомерно обронил: «Слушаю», и тут же потянулся к замку зажигания.
– Состояние ухудшилось, ухудшается. Приезжайте, если можете.
Он ответил – конечно, может, какой разговор. Уже надавил на педаль сцепления. Сейчас, сейчас. До десяти буквально досчитаю. После считал до пятнадцати, ещё минуту, две, три… Подъезд сыто молчал, проглотив стажёра.
«Туда и обратно, – вслух произнёс, – ничего уж, наверное, не случится». Рванул по внутреннему двору, минуя предупреждающие знаки дорожного движения, судьбы, предчувствия.
Отец, сколько помнил Жарков, всегда готовился к смерти. Умру молодым, не доживу до сорока. Когда отметил пятьдесят – решил, что будет жить вечно, раз такое дело. В принципе любил жить, но не видел особой причины. Да, был сын, который вроде всегда крутился на расстоянии вытянутой руки и чуть что приезжал, разговаривал, помогал. А так – ничего особенного: с первой женой развёлся, вторая ушла сама, с третьей в брак не вступил, но виделся иногда, очень редко. Потом – пустота, пенсия, сбежавшие годы, новые болячки, и вот, пожалуйста, товарищ инсульт.
Жарков, пока ехал, представлял, как закрутятся ближайшие три дня, если всё-таки произойдёт сегодня. Уже обдумывал, есть ли знакомые ритуальщики, и всё такое. А поминки… надо же организовать.
Он сначала не пропустил пешехода, потом тронулся на уверенный красный. Сигналили. Тяжёлые морды кричали что-то максимально откровенное.
«Мог бы подождать, – думал, – приспичило именно сейчас».
Мысли эти Жаркову не нравились. Стало обидно за отца, за себя и за стажёра. Крикнул по слогам «су-ка», но вселенная не услышала и потому, наверное, не обиделась.
Отца срочно перевели в реанимацию, и Жарков опять не успел хоть краем глаза, хоть минуту, хоть сколько-нибудь там. Зачем тогда звонили. Наверное, так положено. Может быть, о случившейся смерти легче говорить в лицо, чем по телефону.
Пытался остановить медсестру, но медсестра не остановилась. Упорхнула, приподняв руки. Улыбнулась, как могла, и всё тут. Пробовал заглянуть в палату – дверь закрыли изнутри. Хотел подняться к главврачу, передумал. Постоял, опустился на кушетку, ещё постоял. На первом этаже нашёл автомат с кофе. Выпил, захотел курить.
О чём он думал, зачем вспоминал. Когда Жарков только начинал работать, его забросили на неделю в пригородное село, где всегда было и тихо, и мирно, а потом случился масштабный ужас. Порезали две семьи, зацепок – никаких. Молодого опера закрепили на точку в местной церквушке, потому как имелось наивное предположение, что убийство произошло почти случайно, а виновник обязательно придет на исповедь. И вот днями и ночами Жарков крутился внутри, рассматривал иконы, роспись потолка и стен, – и надеялся, что убийца мудрее великозвёздных руководителей и не будет искать прощения.
– Я боюсь, – признался Жарков, а батюшка ответил:
– Все боятся.
Наверное, стоило сказать, что страх – это грех, и бояться ни в коем случае не нужно, лучше довериться Богу. Но каждый предпочитал говорить правду.
Что-то ещё происходило в этой церкви, но Жарков не помнил. Точнее, помнил, но не хотел задумываться: отголоски чуда, присутствие того или этого, необъяснимое и ладное. Убийца не появился. Его нашли потом мёртвым, собрали наверняка важные доказательства. Жарков не вникал, и забыл почти о той первой неделе, и не думал, что придётся вспоминать.