Но никто не встретился, никто не сказал «на месте, стой!».
Только шерстяной дневальный с мусорным ведром и небитой мордой.
– Ну как? Уже? Так быстро? – вопрос на вопрос.
– Ага, – кивал Манвелян, – нормально, хватит, в самый раз.
В роту не пошёл. Стоял на крыльце, ни о чём не думал. Обед пропустил, а ужин так быстро наступил, что не сообразил сразу. Никто не подсказал, команды не дал, не вынудил, не потребовал. Так и шатался беспамятно и беспричинно, не зная, что дальше, и кому он, и для кого.
В девятом часу стали прибывать солдаты. Он встречал их молча и не особо расспрашивал, как там, на свободе. Ципруш сам рассказал:
– Тяжело возвращаться. Лучше уж не выходить.
И протянул две плитки шоколада, полторашку спрайта и разных сосисок в тесте. Манвелян сначала не хотел брать, но так изнывал от голода желудок, что всё-таки отломил пару долек, спасибо, а потом разошёлся, и разыгрался, и жевал, как проклятый, до самых добрых слюней.
– Нормально всё будет, – зачем-то сказал Ципруш.
Горбенко успел до десяти и дал команду отбой, поверив на слово, что в строю – все.
Манвелян ворочался и не мог. Ему всё казалось, что сержант нанёс двойной удар, и на самом деле к нему – приезжали, но так и не дождались. Долбаный спрайт просился обратно. Дневальный пускал безо всяких. Опять? Не твоё дело!
– Чего ты шляешься, Манвелян? – спросил Горбенко.
Сержанту, кажется, тоже не очень-то спалось. Сидел на подоконнике и курил в окно. В простой белуге: ни лычек, ни загонов.
– Виноват, – признался Меля и зашагал обратно.
– Стоять, – не потребовал, но попросил Горбенко, – подожди.
Он докурил и протянул телефон. Кнопочный, дедовский, с двумя сим-картами.
– Пять минут, не больше, – сказал и вышел, дверь закрыл.
Манвелян затормозил, а время уходило, бежало, спасалось. На последней, наверно, минуте услышал родной голос – и, сдерживая слёзы, выдал:
– Привет, мам, как дела?
Карантин
Как бы правильно сказать, чтоб не это самое, но случилась настоящая беда. Десятая рота полегла от гриппа. Даже сержант Горбенко сдался и рухнул – не могу, товарищ капитан, температура хреначит.
Товарищу капитану официальное предупреждение вынесли. Ещё один заболевший – и всё: строгий выговор, никаких премий к празднику. А если, не дай бог, что – минус две звезды. Калмыков и сам дохал, как судорог, но держался, как настоящий русский офицер. Никак нет, отставить – рота, подъём!
Во втором взводе – половина, в первом – треть, остальные на подходе. Кровь с кашлем, трясёт и выворачивает.
Калмыков сел на табуретку и откинулся, задремал. Мог бы взять больничный и лежать сейчас дома, смотреть на жену и выздоравливать. Не по-братски только, а по-блядски. Им-то, зелёным, куда податься? У них тут ни жён, никого. Только он один – капитан: и мамка, и папка, и самый родной человек.
– Товарищ… – не договорив, опомнился Горбенко, – может, в госпиталь?
– Нельзя в госпиталь, не хватало ещё. Мы сейчас отлежимся, а до завтра – нормально. Завтра комбат придёт с проверкой.
Рядовой Бреусов тоже надеялся заболеть и спрятаться под колючим уставным одеялом. Но, как ни старался, – ни намёка на всеобщую хмарь. Даже кружку стащил у заразного Ципруша – и пил из неё ледяную воду. Тридцать шесть и шесть, докладывал, и капитан жал его потную от волнения руку.
– Молодец, Бреусов! Война не закончилась, если жив хоть один солдат. Всем равняться на Бреусова!
Но равняться не могли. Ни встать, ни подняться, ничегошеньки. Лишь подбородки направили и кивнули. Ай да Бреус, что же ты.
Выпускник ветеринарного колледжа с дипломом по заболеванию кишечного тракта крупнорогатого скота. Ему доверили почётную должность санинструктора, и время от времени, поддерживая профессиональный статус, он раздавал солдатам градусники и вручал разные аскорбинки. Не сладко, хоть кисло – лучше так, чем никак: пресно, муторно, горячо. А бывало, советовал, что, например, пенталгин от головы, а мукалтин от горла. Других таблеток не выдавали, и приходилось вертеться и крутиться.
Но сейчас – крутись ни крутись… И вертелось бы оно всё!
– Бреусов! – не сдавался добрый капитан. – Ну, должен быть выход! А?
– Должен, – соглашался Бреус, – лекарства нужны, а нету.
– Как это нету? Ты что такое говоришь? Хотя да, – ухмылялся, – в российской армии никто не должен болеть, нельзя, не положено.
Неплохо бы в город попасть, в аптеку там. Нога там, нога здесь, и всё нормально.
– В город не получится, – размышлял, – карантин. Не хватало ещё.
А сам достал кошелёк и протянул карточку. Если что, на меня ссылайся. Так и скажи: капитан Калмыков разрешил.
Бреусов от радости шапку задёрнул на макушку, по-дембельски, но убитый Горбенко заметил:
– Пониже на полгода.
Пришлось до бровей почти, и ладно. Зато – в город, зато всю роту спасёт, рядовой Бреусов, не солдат, а герой, и капитану поможет, и сержанту, и всем на свете.
На КПП потребовали разрешительный документ, звонили в роту и долго разбирались, в итоге дали двадцать пять минут и открыли дверь – время пошло, ни секундой позже.
Как хочешь, так и старайся. Можешь покурить постоять или на людей посмотреть. Вон какая пошла, а следом другая – глаз не оторвать. И время тает. Гражданское время – летит не оборачивается, армейское – тормозит и стопорится. А жизнь – одна, и вроде бы проходит, а вроде и нет: застыла и говорит – радуйся, товарищ Бреусов, когда ещё ты поживёшь на этом свете так долго, так осмысленно и так бесповоротно. Закончишь службу, и жизнь на этом – всё, пройдёт: только охнешь, и поймёшь, как быстро, и как мало, и как хочется ещё. Повторить, не повториться.
Он взял на тысячу с лишним пятнадцать пачек чего-то с окончанием «ол» или «гин» – не разобрал, но помнил: совершенно правильно, должно помочь, не зря же сдавал общую медицину. Это по диплому ветеринар, а по призванию – самый обычный человеческий доктор. Да и разницы – никакой: все они – кони, загнанные в стойло. Все на подбор, один в один, второй другого краше.
– Гематоген возьмите, – посоветовала аптекарша.
Но Бреусов решительно сказал – не нужно, и, глянув на часы, побежал обратно. Покурить не успел; и глазом не моргнул, как влился вместе с офицерской толпой в прежнюю зелёную обитель.
Калмыков без вопросов выпил первым. Мутная жидкость на полстакана и осадок из сладких кристалликов. Хоть добавки проси, и он, одобрительно кивнув, заключил:
– Прямо лучше стало, с ходу! Товарищ Бреусов, объявляю вам благодарность!
Рядовой по стойке смирно, капитан на двух своих. Уверенно и гордо, как рукой сняло.
Всем без исключения, каждому по очереди: ложку на граняк и кипятком до победного. Первый, второй, третий. Отрубились без вечернего построения. Калмыков остался ночевать в кабинете, но спать себе не позволил, и всё надеялся, что утром случится действительное армейское чудо.
В 5:45, умывшись ледяной водой, он встал напротив чистейших писсуаров и выбеленных очек. Знакомая тяжесть заурчала внизу живота. Сделай шаг – не удержишь, стянула судорога и потребовала сдаться.
Одновременно с командой «рота, подъём!» неизбежно прозвучало «смирно!», и Калмыков вынужденно полетел встречать всевластного командира. Здоровый полковник с упорным животом, не дослушав капитанскую исповедь, потопал на взлётку, где его ждали, ждали, ждали, ждали. Да где же ты – ну побыстрее, по-жа-луй-ста! И дождаться не могли.
Здравия желаю, товарищи – здравия желаю, товарищ. Как самочувствие, сынки? Лучше не бывает. Жалобы и предложения – никак нет. Отставить, разрешите, внимание на проходе, ура, ура, ура-а-а-а!
– Чего-то ты бледный, капитан! – определил полковник. – И бойцы твои!
– Виноват! – стойко держался Калмыков. – Устраним!
– Выполняйте! – заключил и покинул роту.
На старт, внимание, марш!
Наперегонки бросились к туалету. Калмыков успел первым – и не видел, как солдаты боролись за свободные места, расталкивая друг друга, как вздыхали облегчённо и смело, как радовались, что всё, наконец, случилось, и как готовились уничтожить Бреуса, растерянно стоявшего посреди пустой располаги.
Домой ужасно хочется
Накрыло ещё в поезде. А уж когда вышел на перрон… Никого не надо, ничего не нужно.
Капитан Калмыков пожал ему руку и сказал, что ждёт на контракт. Всякое случается; надумаешь – звони, место найдём.
Горбенко кивнул, хоть не собирался, конечно, возвращаться. И только ответил: «Спасибо, Николай Саныч». Впервые по имени, безо всяких там уставных товарищей. И Николай Саныч тоже по-братски, по-отцовски, хорошо и просто произнёс «Миша».
– Ладно, Миша, бывай.
Осмотрелся – не увидел: рота хреначила на хоздворе. Уходил последним – свои дедушки давно уже наводили гражданскую суету, и никто из солдат не бросил ничего на прощание.
Представлял иначе: долгий строй, равнение на середину, запах гуталина по самое не хочу и, может быть, парадные аксельбанты во всю грудь, чтобы каждый знал, и видел, и помнил, и обязательно что-то ещё – такое, чего не понимаешь сам, но догадываешься.
Даже на КПП не спросили, каково это – уходить. Он и рад бы поделиться, да сам не представлял пока. Казалось, что к вечеру увидит снова и этот плац, и этот флаг, и дохлый казарменный свет в окошке.
Пешком до вокзала. Кроссовки на шнурках – бантиком, спортачи с полосками. В берцах оно проще, раз-два, прямо и строевым, а тут как все – и никто – одновременно. Кто ты такой, сержант Горбенко. Кто ты такой теперь. Один из этих, другой из тех – иди себе, куда хочешь, и не оборачивайся.
Он зашёл в какую-то открытую кафешку, где разливали пиво, и заказал сразу два стакана. 0.5 пшеничного и столько же баварского. Светлое, прозрачное, без пены. Выпил, не задумываясь, – давно не пробовал, забыл, и мог бы, само собой, обойтись, но сам бог велел выпить, раз уж ты теперь свободен.
Девушка на баре улыбнулась понятно и легко. Горбенко улыбнулся тоже, но почему-то не рискнул. У него и телефона-то не было, и вообще завтра же он забудет обо всём. У него там дом, и прочее, и девушки свои, которых знал и не знал, но теперь узнает, как только. И ладно уж, отставить – терпи, боец, пока терпится.