Дрындин тоже поднял. Сам не понял, зачем, просто надоело всё, да и Саша суетливо кивал: давай вроде, давай, чего ты там застрял.
Когда такое предлагают, нельзя отказываться. Значит, халява. Значит, пролёт.
Их везли часа полтора в старом ПАЗике. Сержант Мамонов просторно развалился на задних сидениях и по-настоящему спал.
– Всё лучше, чем в казарме, – бубнил Саша, – хоть жизнь увидим.
– На рабочку, наверное, – гадал Ципруш, – бордюры красить.
Их привезли на кубанское водохранилище, где были только вода, сырой пустырь и никаких бордюров. Мамонов сказал: «За мной», и они по-шли мимо грязной воды навстречу гражданскому вечеру. ПАЗик уехал, солдаты остались.
Разложились в каком-то сарае. Сержант не разговаривал, и сразу занял шконку в углу напротив двери. Ципрушу больше остальных не терпелось, что здесь и зачем. Он спросил, и Мамонов ответил:
– Ужин по расписанию. Отбой в десять. Рожи мыть – сами знаете, где.
В располаге им заранее выдали сухпайки на двое суток. Кормить не обещали. Консервы – пахнут, зато с голода не сдохнешь. У сержанта оказалась водка и автомат. Не спрашивали. Ели молча, давились тушёнкой, хлебали чёрный чай. И, кажется, нормально всё было, не зря.
Отбились и забылись. Нашли армейские покрывала с тремя чёрными полосками. Спали долго, выспаться не могли. Храпел Саша, сопел Ципруш, и служба шла неторопливо, но верно.
Утром Мамонов дал команду строиться на улице. Форма одежды – раз.
Вышли в трусах и майках. Ветер гонял сухой воздух и бил по лицу дождевыми брызгами.
– Времени мало, – сказал Мамонов. – Успеете – хорошо. Нет – плохо.
И знать не знали, но поняли: раньше стояла здесь учебная база, где играли в настоящую войну. Вон там – стрельбище, а там – полоса препятствий, марш-бросок вокруг да около.
Задача – проще некуда: убрать территорию, расчистить мусор, на троих – один участок. Сержант куда-то делся, но каждый запомнил, что, если не успеют – придётся работать ночью. И хоть сдохни, дела до вас никому нет.
Ходили туда и сюда. Мусора больше, чем воды: пластиковые бутылки, пакеты, упаковки из-под, дерьмо собачье, ошмётки чужой жизни.
Ципруш водил палкой. Аккуратно и вдумчиво насаживал на острый конец какую-нибудь шваль, опускал в жестяное ведро и вздыхал так обречённо, что этой армейской тоски хватило бы на всю их десятую роту.
Саша работал сначала усердно и стремительно – в надежде быстрее откинуться и завершить рабочий день свободным перекуром, – но прекратил, как только понял, что мусора не становится меньше, сколько ни старайся. И там, и здесь, и вон там – за пределами, которых нет, за которыми ничего, кроме.
– А может, – сказал Саша, – может, того? – и кивнул куда-то в сторону.
Дрындин не понял, Ципруш понял, но отказался.
– Не вариант, – ответил убедительно и печально, – всё равно поймают.
– Никто не поймает, – настаивал Саша.
Не решились. И каждый возненавидел себя, и другого – ещё сильнее.
Опять стемнело. Низкое небо коснулось тёплой земли, и звёзды вытаращились удивлённо и глупо. Мусор никуда не делся, но солдаты всё-таки направились в расположение. Их маленький сарайчик виднелся издали, а про Мамонова не вспоминали весь день. Понравилось.
Они зашли втроём, один за другим, и вышли так же – по команде «Съебались нахер».
Всё, что успели заметить: бутылку водки (половину), женщину (целую), сержанта (никакого). И пахло так откровенно и страшно, что солдаты вышли бы всё равно, сами; и сидели, как сидели, на земле – уже холодной, и думали – вот так задница, и вспоминали – вот так жопа. Хорошая жопа, ничего не скажешь.
Ничего не говорили.
Мамонов вышел с расстёгнутой ширинкой и сказал:
– Вы двое – проводите девушку. Ты – остаёшься, – указал на Сашу.
Дрындин и Ципруш встали. Девушка улыбнулась и шепнула сержанту: «Пока». Сержант не ответил; ему сначала было хорошо, а сейчас без разницы.
Зато Ципруш смотрел, и Дрындин не мог оторваться. Она шла и специально виляла задницей: и так, и вот так. Наслаждайтесь, дурачки, и радуйтесь. Откуда взялась только среди этих мусорных гор.
– Хочешь с нами? – не раздумывая, спросил Ципруш.
– Не дождёшься, – хихикнула девушка.
– А чем он лучше? – не сдавался Дрындин.
– Вам не понять, дурачки.
От неё пахло свежим алкоголем и мужским потом. Юбка по самое не хочу. Ну и пусть не даёт, смотреть-то можно без разрешения.
– А если чуть-чуть? Ну, хоть капельку.
Девушка задрала юбку – и сразу же вернула на место. И опять захихикала, и побежала вприпрыжку.
Эта секунда будет помниться им до самого дембеля. Ноги, и всё остальное – бери и забирай, да разве справишься.
Она сказала, что дальше сама. Уже виднелась трасса, и шум тяжёлых грузовых фур манил и забирал её навсегда.
– Счастливо, мальчики, – махнула и скрылась, как не бывало.
Не мальчики, а дурачки. Стояли – стояли. Потом отпустило, вздохнули и пошли. Никто не признался, что у них ещё не было. Но сейчас – тогда, в ту вот секунду, – они вдруг поняли, как устроена жизнь. Служба не сделает тебя мужчиной, а женщина – да.
«Ружьё – как родную женщину, – вспоминали слова капитана, – как родную надо любить».
Сутулый от ветра, большой от счастья, Дрындин шёл впереди Ципруша. Ему сейчас не хотелось, чтобы кто-то видел, как он лыбится по-дурацки. Ципруш плёлся сзади и тоже не хотел.
– А ты как думаешь, – спросил Ципруш, – дала бы?
– Дала бы, – не раздумывал Дрындин.
– Надо было всё-таки… – не договорил, не успел, опомнился.
Они стояли у входа. Не хотели внутрь. Там – всё по-старому, и этому старому нет дела до них, новых.
Первым зашёл Ципруш. Дрындин зашёл вторым. Смотрели долго, вышли быстро.
Мамонов лежал на животе, поджав ноги. Лужа крови синела под натиском дохлого света. Ни водки не было, ни ружья, ни Саши. Сержант некрасиво тянулся к двери, и пахло чем-то, не пойми чем.
Вещественные доказательства
Один из бывших подопечных прислал сообщение.
«С Новым годом. Тебе – удачи скорой, мне – фарту воровского».
Его сложно считать «подопечным». Я в сыновья гожусь ему. Он по тюрьмам полжизни (больше).
– Сукой буду, – говорил мне когда-то, – я столько всего видел, но ты, Серёга, единственный нормальный мент.
После праздников у него суд. При встрече сказал: это последний заплыв будет. Там и сдохнет.
Когда я только начинал, мне объяснили: главное, чтобы тебя потом уважали не только потерпевшие, но и обвиняемые.
Меня многие хотят «убрать», а другие – не хотят. Я расследую дела, которые не имеют резонанса для всей России (и слава богу), но те, что влияют на обстановку в городе и районе.
Хотел написать рассказ про «последний заплыв», но подожду пока. Может, выдержит, и выйдет ещё, и поздравит меня с каким-нибудь новым, 2026-м.
Раньше спрашивали, раскрыл ли я дело, теперь – написал ли новую книжку?
Даже не знаю, на какой из вопросов легче ответить.
Иду домой. Ключи достал. Читаю объявление.
«Уважаемые жильцы. Соблюдайте порядок. Избавимся от мусора вместе!».
Закрылся, короче. Мало ли что.
Вообще я привык уже ночевать в отделе. Помню первое дежурство: не спал – ждал очередного происшествия. Теперь не сплю, потому что не могу. Только смотрю на старую раскладушку (одна на всех) и помню: кажется, летом 2017-го завелись в ней клопы.
«Это не клопы, – сказал один старый следователь, – это нервы твои».
Не сплю, короче. Не могу.
Хуже всего – просыпаться. В армейских нарядах спали по четыре часа. Отрубался без единого скрипа с десяти до двух, потом будил дневальный (за такой подъём хотелось набить морду). Я шёл по январскому плацу Краснодарского училища (молодой, бритый, некрасивый), считал дни и думал: не повторится, никогда, ни за что.
Повторилось. Хули делать. Сам виноват.
Академия в Нижнем Новгороде. Щёлковский хутор, опять зима. По-прежнему молодой, не самый красивый: бушлат велик, шапка сползает. Одна кокарда блестит, и звёзды переливаются в небе (холодно будет). Шесть баков с картошкой, хлеб какой-то: разгрузить, почистить, убрать.
Ночь всегда проходит быстро. Бежит, как с места преступления. Хрен догонишь.
За окном салют. День города. Фонтан открыли. Никто не спит. И я не собираюсь.
Даст бог, ничего не случится. Спущусь через час-другой в дежурку, потрещу с оперативником, дам прикурить участковому, услышу вопли пьяных нарушителей, чайник поставлю, кофе налью.
Уснуть бы, да не могу. Разучился.
Только ночь бежит, вину обгоняет.
Всё в порядке. Никто не виноват. Виноватых – бьют. Так меня учили (капитан Севтинов, лейтенант Пацура, старший сержант Горбенко). Я хорошо учился: отличник боевой подготовки. Но всё равно не понял, за что и почему.
Никто не виноват. Только ты сам. Но за это прощают. Будут бить – кинусь в драку. Утром всё равно заживёт.
Когда меня читают сотрудники полиции, они узнают в моих персонажах друг друга. «Это про тебя, такой же ленивый». «А про меня там есть?» «Напиши нормально, чтобы всё чётко было».
Это очень весело.
Один признался, чистосердечно. Говорит, прочитал три страницы и стал играть в телефон.
Так-то лучше.
Спросил у начальника, можно ли прийти на работу в цветных носках.
Теперь дежурю в субботу.
Нельзя, короче.
Допрашиваю женщину в качестве свидетеля. Спрашивает:
– А среди следователей есть писатели? Детективные истории, все дела…
– Есть, наверное, – отвечаю, – заняться им больше нечем, этим следователям.
Смеётся. Смеюсь.
Капитан Калмыков поручил мне однажды делать боевой листок.
Я сказал, что не умею рисовать. «Никто не умеет», – ответил ротный, и выдал рулон бумаги и набор цветных карандашей.