– Всё нормально? – спросил, как пришёл в себя.
Трезвый и здоровый – живи не хочу.
– Всё нормально, – ответила, и улыбнулась, и потянулась опять, но Жарков приподнялся и сказал, что хочет пить.
– Подожди, – попросила, – и он подождал.
Всё повторилось ещё быстрее, чем прежде. Всё прошло.
Он сначала выпил, а потом запил, и снова плюхнулся рядом, укрыв одним одеялом её и себя.
Прижался – прижалась. Так-то лучше.
Молчала, но готовилась что-то сказать, вздыхая и не решаясь. Вот уже, а всё никак. Слово – будто ребёнок, его не обманешь: само знает, когда явиться на свет. Промычала, не раскрывая рта:
– Мне так страшно, Гоша.
Он предложил выпить. Можно подумать, страх боится алкоголя. Повторила:
– Я очень боюсь. Ты не уходи, пожалуйста. Никогда не уходи.
Жарков не собирался никуда идти. По крайней мере, в ближайший час или два. Он вообще планировал бахнуть и закусить, если получится, а потом опять взять её – не очень молодую, но спелую. И хорошо, раз боится. Страх возбуждал. Гоша был сильнее.
– Не уйду, – пообещал, – не бойся.
И так ей стало хорошо. И так – ему – вдруг стало окончательно лучше…
Он таких слов давно не говорил. Таких его слов давно никто не слышал.
Гоша представил: вместе – здесь – теперь всё будет по-другому. Есть, кого защищать. Есть, кто рядом.
Поцеловал в губы, словно каждый из них заслуживал любви.
Всё же выпил, всё же приготовила наскоро что-то там: картошечку пожарила, нарезала, накрошила. Запах улыбался всем существом, во всю кухню. Он ел с аппетитом. Она улыбалась.
Смотрели какое-то невнятное кино, потом как бы изображали любовь. Надоело быстро. К хорошему привыкаешь.
Решили спать – Жарков согласился остаться до утра. А там посмотрим. Она ещё раз его поцеловала и сказала «спасибо».
Уснула быстро. Как только – он встал, шатался взад-вперёд. Курил на кухне, пил воду, пытался тоже отключиться. Никак. Чужое место, чужая постель, чужая женщина.
В ночи разнылся желудок. Жизнь возвращалась, первый признак жизни – чувство голода. Полез в холодильник, нашёл что-то съестное вроде колбасы или сыра, тронутую баночку кефира.
Собрался наскоро. Даже не попрощался.
И жизнь пошла.
Лежачего не бьют
По пути в Нихалой успел отрубиться. Ехали на служебном «Патриоте». Тот ладно справлялся со старой волнительной дорогой, ухабистой и кривой.
Акрам – сержант из роты ППС – разговорился будь добр. Борода ходила вверх-вниз, не останавливалась. Так и так, слава Аллаху, жизнь идёт.
– У меня, – сказал, – жена красивая. Одна беда – четыре дочки, – и рассмеялся.
От Серноводского до Нихалоя сто километров. Шли медленно, ближний свет распознавал очертания морщинистых гор. Жарков четвёртый месяц проходил здесь службу со сводным отрядом: двойной оклад, надбавки. Закроют боевые – будет пенсия. Три тысячи сверху. Каждый месяц, пока живой.
– В Чечне сейчас хорошо, спокойно, – говорил Акрам, оправдываясь. – Лучше, чем.
Жарков соглашался. Качаясь на пригорках, закрывал глаза. Одно «ага» в ответ, вроде – так и есть. Действительно, хорошо.
Тяжёлое лето с низким солнцем. Осень выждать – и домой. Жарков думал: как хорошо, когда есть, куда возвращаться. Дома ждут, и всё такое. Привезёт деньги – первый взнос на ипотеку, долгая счастливая жизнь. Главное – не париться, не считать. Он помнил, например, как считал армейские дни. А потом заблудился в мире цифр – и легче стало.
– Скоро, скоро, – твердил довольный Акрам, – у меня там брат. Всё по кайфу будет.
Командир отряда – полковник Сорока – определил Жаркова на дальняк. «Пару дней отдохнёшь, тебе надо».
Сорока помнил Гошу ещё со времён, когда задерживали группу олимпийцев – местных злодеев, выходцев из девяностых. Тут встретились, обнялись. Нормально всё будет, полгода пролетят. Вернёмся – напьёмся, живи не хочу.
Одна задача – помочь местным полицейским. Задержали кого-то там, а что делать дальше – бог знает. Чеченские бойцы работали просто: два раза прикладом, и готово. А тут какой-то особенный случай. Жарков сам не знал, как можно обойтись без того же приклада, но молчал.
Там – брат, сват, баня и вроде как водка (чуть-чуть). Оно того стоит.
Слепила жёлтая луна. Акрам отомстил ей, моргнув дальним. Сыпалась щёлочь камней, украшала дорогу.
– Ты сам-то – с женой? – спросил. – Дети, да?
Жарков кивнул и сказал, что девочка, совсем грудная.
– Вах, счастье какое, – улыбнулся Акрам, радуясь, что кто-то ещё, кроме него, испытал участь быть отцом и не иметь сына. – Девочка – хорошо, но мальчик – лучше.
В слове «мальчик» Акрам умышленно проглотил мягкий знак. Мал-чик не знает мягкости, не должен знать.
– У меня их четыре, девочки.
Он перечислил имена каждой и признался, что сына, как только случится, назовёт Мурадом. В честь отца.
– Мурад – значит «желанный».
Жарков достойно промолчал, а чеченец признался (только никому не говори, я тебе чисто по-братски), что жена уже пятый месяц, как, и скоро случится. УЗИ не делают, не положено вроде, но знает: будет мальчик, «мал-чик» – воин и герой.
В повороте затормозил. Свистанули тормоза. По встречке, сквозь ночь и время, уйдя, коснувшись щебня, вправо, промчался белый «крузак» без номеров. Акрам выругался на чеченском, выговаривая отчётливо лишь одно понятное «шайтан». Жарков заметил, как «тойота» окончательно тормознула и встала поперёк узкой дороги, прямо над склоном в далёкое вайнахское ничто.
По-хорошему бы – остановиться. Решили – по-плохому, промчались дальше.
– Знаешь, Геворгий, – ты мне почти брат. Не надо нам.
Жарков не возражал. Он тут – чужой, и слушать его никто не станет.
– Они дела свои делают, а мы – кто. Мы – кто? – повторил Акрам. – Я не хочу, у меня семья, у меня дочки – четыре, и сын вот-вот.
Гоша тоже не торопился. В конце концов, и водки хотелось, и в баню, и к семье.
– Время сейчас – другое, – объяснял Акрам, – можно жить, да. Семья – святое, ради семьи – всё.
К тридцати годам сержант патрульной службы научился держаться меж добром и злом, и сам не знал, кто он такой, и был готов вот так вот: и нашим, и вашим, – лишь бы дом стоял и жизнь крепла. А смерть он мог различить, что называется, с трёх нот. Помнил, видел – не забудешь, не вернёшь.
Молчали до самого Нихалоя, приехали через час-полтора. На въезде Акрам сказал, что сейчас не видно, а вот завтра будет хорошо. Утром горы стоят в дымке, и смотреть это нужно обязательно.
Жарков не стал говорить, что уже видел эти горы, и не смотрел бы больше на них никогда.
Встретил Тимур – местный участковый, по совместительству какой-то там брат Акрама. Брат тут всегда родной, никаких двоюродных. У Тимура светила рыжая борода и бледнели сквозь чёрную ночь кудрявые волосы.
Поздоровались, обнялись. Жарков держался поодаль и лишь кивал, как дурачок, вроде знает-понимает, что тут и когда. Общались на своём, на чеченском, низко и тяжело. Будто камней набрали в рот и пытались раздавить их зубами, размолоть языком. Гоша понял: про него говорят.
– Это завтра, – сказал Тимур почти без акцента, – а сейчас отдыхать.
Разместились в подвале опорного пункта: боевое дежурство, такие правила. Нельзя покидать пост, хоть и дом – вон – через два просвета.
Жарков лёг на раскладушке вместе с автоматом. Взвизгнули под тяжестью старые металлические прутья, уставное одеяло разлилось по уставшему телу.
– Это, – сказал Тимур, – водка есть, хочешь?
Жарков не пил уже два месяца – в расположении трезвый беспредел, до города в крайних случаях. Живи как можешь.
– Ночью?
– Да ладно тебе, – улыбнулся.
Он, конечно, согласился, не раздумывая, и Тимур включил свет. Акрам ещё не ложился, и только разминал бока худой угловатой подушки.
Одна рюмка на троих. Акрам сказал, что не пьёт. Тимур поддержал – пьёт, но редко. Жарков пил с удовольствием. Товарищи сидели рядом и смотрели, как русский боец расправляется с их водкой.
– Закусывай, – просил Тимур, и ставил тарелку с шашлыком. – Овощи можно.
Жаркову, может, не совсем было удобно пить и есть под пристальным чеченским надзором. Но так хотелось и пить, и есть, что ладно, господи, подумаешь. Ничего. Нечего тут разводить бодягу.
– Завтра привезут, – намекнул Тимур, – будем работать.
– Привезут, – согласился Жарков и занюхал рукавом. Баранину не любил, больше свинину. Жевал медленно, размачивал в соусе. Водка оседала и горчила как настоящая. Выпил – всю. Мог больше, но устал в дороге, наверное, и так внезапно отключился, что лишь запомнил, как Тимур волочил его обратно к раскладушке и некрасиво рычал на Акрама.
«Пьяный… дохлый… обещал».
Пьяный всегда спит крепко, но спит мало. Меньше, чем заслуживает.
Жарков поднялся в ночи. Искал воду, нашёл только заварку. На цыпочках прошёл мимо спящих чеченцев, хрипнул дверью.
Ночь кряхтела, живо и понятно говорила на всех языках сразу: топотом дороги, речным цоканьем, шорохом гор, уткнувшихся в самое небо. Гоша зевнул глубоко и больно.
Опорный милицейский пункт, скромное здание из грубого камня. Крыша поехала, к земле тянулся измученный лист шифера, и российский флаг, пришпоренный к сутулому козырьку входа, тоже печально клонился, изредка надрываясь от случайного ветра.
– Ты зачем встал? – пробасил Тимур.
Голос, тяжёлый и грубый, какой бывает в первые минуты после долгого сна. Жарков растерянно моргнул, правым и левым.
– Да я это, – не знал, что сказать, – пить хочу не могу, – оправдывался.
– Ночью – не надо здесь. Сам, да, понимаешь?
Больше да, чем нет: Жарков понимал, – но что могло случиться с ним, молодым и красивым? Всё будет правильно. Жизнь не пройдёт, никогда не кончится.
Тимур вытащил полторашку. Гоша неуверенно принял в надежде, что вода питьевая, а не для этих самых целей. Слышал, как тут принято – не верил, пока не увидел. Прямо рукой – туда и сюда, вроде как начисто.