Но война в какой-то степени парализовала его душу, и он чувствовал теперь себя иным, самому себе неизвестным, с чужой эмоциональной жизнью. Привыкший принимать на себя тяжесть горя и ужаса родственников умерших, он понимал, что нынче "все меры превзойдены", и со стыдом ловил себя на "выработанной личине участия". Он беспощадно изучал эту новую душу, открывал в ней "незнакомые углы и закоулки, как в новой еще не обжитой квартире". А сам в это время вел будничную и необходимую блокадному городу работу по сопоставлению клинических и анатомических диагнозов.
Ахматова жила в Ташкенте в постоянной тревоге об оставшихся за тремя фронтами "Городе и Друге". "Он настоящий мужественный человек. Я не сомневаюсь, что он уже озаботился устроить так, чтобы мне немедленно сообщили о его смерти, если он будет убит. Это настоящий человек".{35} Долго не получая от Гаршина писем, Ахматова сказала Чуковской: "Я теперь уверена, что В.Г. погиб. Убит или от голода умер. Не уговаривайте меня: ведь Тарасенкова получает от мужа регулярно письма. А В.Г. меня никогда не бросил бы. До самой смерти."{36} ""Лева умер, Вова умер, Вл.Г. умер", -- голосом полным слез, но слез нет".{37} На самом деле, все трое были живы.
Ахматова пыталась разузнать о Гаршине через знакомых. Писала сестре О.Ф.Берггольц Марии Федоровне. Передавала запросы через В.М.Инбер. Муж Инбер И.Д.Страшун в годы блокады был директором I ЛМИ, а Гаршин в это время там работал.
Иногда, как это ни парадоксально звучит, Ахматовой казалось, что смерть Гаршина для нее освобождение.{38} От чего? От обязательств перед ним? Или -для чего? Для ташкентского образа жизни, несколько напоминавшего свободные нравы начала XX века? Этот образ жизни с недоумением и неприятием описала в своем дневнике Чуковская.
В мае 1942-го от Гаршина пришла открытка. Затем опять молчание. В июле Чуковская записала: "Получила телеграмму от В.Г., что посылка дошла!!!! Вот. А она спорила, не хотела посылать "мертвому"".{39}
Сентябрьские записи Чуковской: "Получила письмо от Томашевской, будто Вл.Георг, заговаривается, пораженный смертью Энгельгардтов и Зеленина. Получила письмо от Вл.Георг., противоречащее этим сведеньям."{40}
20 октября 1942 г., по свидетельству Чуковской, Ахматову потрясла телеграмма Гаршина о смерти его жены.{41} В дневнике Владимира Георгиевича крупно, на всю страницу, начертано: "10 X 1942". Это дата смерти Татьяны Владимировны Гаршиной. А ниже -- фраза: "Несть человекъ, аще поживетъ и не согрешитъ".
В ноябре Ахматова получила от Гаршина письмо. Ее ответ Чуковская записала по памяти: "Милый друг, с того дня, как я получила телеграмму, я не перестаю тревожиться о Вас и посылаю запросы в Ленинград. Я очень ценю, что в такую минуту Вы нашли в себе силы мне написать. Я лежу в больнице. У меня брюшной тиф. Форма не тяжелая, уход первоклассный. Пишите мне пока на адрес Л.К.Ч. Жму руку, Ваша."{42}.
Только оставаясь в звериных дебрях человеком, можно страшными блокадными вечерами бережно переписывать в дневник присланные из Ташкента "Северные элегии".
А следом за ахматовскими строками Гаршин записал строки из Кондака: "Бурю внутрь имея помышленiй сумнительныхъ."
Весной 1943 г. Гаршин сделал Ахматовой предложение и просил ее принять его фамилию. Она дала согласие и с тех пор называла Владимира Георгиевича своим мужем.
В феврале 1944-го Пунин записал в дневнике: "По-прежнему (как летом) говорила о Гаршине -- "мой муж". Я не очень понимаю, что это значит. Это все-таки "комедь", как говорит маленькая Ника. "Мой муж", вероятно, для того, чтобы я ни на что не рассчитывал. Я ни на что и не рассчитываю. Помню ее как "звезду". И все. "Точка", -- говорил Нагель".{43}
Не дождавшись вызова от Гаршина, 13 мая 1944 г. Ахматова прилетела из Ташкента в Москву. Несколько раз из Москвы говорила с Владимиром Георгиевичем по телефону. 31 мая выехала в Ленинград.
Близкие ей люди знали, что она предполагала поселиться с Гаршиным в его новой квартире, обещанной ему ВИЭМом, -- на Кировском проспекте. Однако квартиры к приезду Ахматовой еще не было. Вместе со своими друзьями В.Г.Адмони и Т.И.Сильман {44} Ахматова вышла из поезда на платформу Московского вокзала, и тут произошла встреча, уже много раз описанная в воспоминаниях. Встреча, которую Э.Г.Герштейн {45} сравнила с оскорбительным розыгрышем.{46}
Он встретил ее, поцеловал ей руку. Несколько минут, разговаривая, они ходили по перрону. Потом он простился и быстро ушел, а она спокойно сообщила ожидавшим ее спутникам: "Все изменилось. Я еду к Рыбаковым". Можно представить себе их смятение: готовы ли Рыбаковы принять Ахматову? Но оказалось, что Гаршин договорился с ними, они ждали. "Владимир Георгиевич, встретив Анну Андреевну, уехал за вещами, он приехал к нам позднее", -рассказывала О.И.Рыбакова Ю.И.Будыко.{47}
Возможно, отправляясь на вокзал, Гаршин предполагал, что из этой встречи ничего не получится.
В течение двух недель Гаршин ежедневно навещал Ахматову, приносил в судках обед из привилегированной столовой по своим талонам, затем произошел окончательный разрыв. "Наконец Анна Андреевна указала ему, в какое глупое положение он ее поставил, не посчитавшись даже с ее именем. "А я об этом не думал", -- ответил он. Вот это и взорвало Ахматову. И никогда она ему этого не простила".{48}
О душевном состоянии Гаршина после расставания с Ахматовой можно судить по его письму от 26 июня 1944 г., адресованному Щепкиной-Куперник и Зелениной: "...Жизнь сейчас на переломе. В эти дни переезжаю на старое пепелище -- домой на Троицкую (я жил три года в лаборатории). Кончается своеобразный период. Дома, где все связано с Татьяной Владимировной, мне тяжело. Мира нет в душе, не знаю, будет ли, И это не дает возможности создавать что-то новое. Как-то сразу пришла психологическая старость, а впрочем, и пора: мне сейчас 57 лет. Дело не в годах, а в отношении к жизни и людям. Отошли, отпали мелочи и суетность, очистились отношения к людям..."{49}
Ища объяснение его поступку, Ахматова обвиняла Гаршина в непорядочности. Кто-то из недоброжелателей рассказал ей, что Гаршин для пополнения своей коллекции занимался в блокаду "кабальными" обменами.
Она искренне поверила этому, не принимая того, что тогда, как писала Рыбакова, "все эквиваленты были другими".{50}
Из материалов НКВД, фиксировавших донесения осведомителей: "В эвакуацию уезжала невенчанной женой профессора Гаршина -- ему посвящено много строк в поэме "Без героя". Он посылал ей деньги в Ташкент до 1944 года, а когда она вернулась в Ленинград, встретил ее холодно, даже к себе не пригласил. Жить было негде, но сжалился Пунин и пригласил на свою жилплощадь. Ахматова считает, что Гаршин обарахлился антиквариатом во время блокады, торговал казенным спиртом, брал взятки".{51}
Ахматова убедила себя в том, что Гаршин сошел с ума. 6 августа 1944 г. она послала своей московской подруге Н.А.Ольшевской телеграмму: "Гаршин тяжело болен психически расстался со мной сообщаю это только вам Анна".{52}
Генетически унаследованная тонкая душевная организация и, как последствие блокады, отсутствие сил, необходимых для совместной жизни с Ахматовой, -- все это не могло не провоцировать депрессию.
Когда-то писатель Всеволод Гаршин со страстью восклицал: "Господи, да поймут ли наконец люди, что все болезни происходят от одной и той же причины. Причина эта -- неудовлетворенная потребность. Потребность умственной работы, потребность чувства, физической любви . Все болезни решительно все . Так было и со мной".{53}
Для Ахматовой главным аргументом в пользу душевного расстройства Гаршина были, видимо, его "самооправдательные галлюцинации": он рассказывал, что ему являлась во сне покойная жена и просила его не жениться на Ахматовой.{54}
Тот симптом, по которому Ахматова ставила Гаршину клинический диагноз, применительно к себе -- поэту она расценивала как проявление мистического откровения. В заметках о Николае Гумилеве Ахматова писала:
"Три раза в одни сутки я видела Н С во сне, и он просил меня об этом".{55} "Об этом" -- о сохранении его творческого наследия. И в середине 1920-х гг. Ахматова вместе с П.Н.Лукницким занялась собиранием гумилевского архива.
А вот запись Лукницкого от 12 апреля 1925 г.:
"АА рассказывает, что сегодня ночью она видела сон. Такой: будто она вместе с Анной Ивановной, Александрой Степановной, с Левой у них в доме на Малой, 63. Все по-старому. И Николай Степанович с ними. АА очень удивлена его присутствием, она помнит все, она говорит ему:
"Мы не думали, что ты жив. Подумай, сколько лет! Тебе плохо было?" И Николай Степанович отвечает, что ему очень плохо было, что он много скитался -- в Сибири был, в Иркутске где-то. АА рассказывает, что собирается его биография, о работе. Николай Степанович отвечает: "В чем же дело? Я с вами опять со всеми. О чем же говорить?"
АА все время кажется, что это сон, и она спрашивает беспрестанно Николая Степановича: "Коля, это не снится мне? Ну докажи, что это не снится!.."" {56}
Из "Поэмы без героя": "А ведь сон -- это тоже вещица...", "И особенно, если снится/ То, что с нами должно случиться..."
Провиденциальны были сны Ахматовой -- как и ее поэзия, но Гаршину в провиденциальности она отказывала.
Однако смерть его связалась для Ахматовой с мистическим событием: 20 апреля 1956 г. она заметила глубокую трещину на брошке-камее под названием "Клеопатра". Эту брошку когда-то ей подарил Гаршин. 20 апреля 1956 г. и оказалось датой его смерти.{57}
Неизвестно, читал ли Гаршин Ахматовой свои стихи. Он сам к ним серьезно не относился. Но на страницах книги Ю.Германа "Дело, которому ты служишь" сохранилась строфа послания Гаршина "Другу-прозектору". Вот это послание:
Милый Вальтер, я только прозектор,
Духовник уходящих теней,
А стихи -- это узенький сектор
В диаграмме часов и дней.
Но когда оборвутся все нити
И я лягу на мраморный стол,
Будьте бережны, не уроните