Зинаида психанула: вот еще новости с выпивкой, и мог бы предупредить, что на работе сабантуй, и вообще нечего забывать мобильник дома… И Зинаида демонстративно отвернулась к телевизору. А Латышев, освобожденный от необходимости что-то объяснять, устроился на диване в Татьяниной комнате и долго лежал без сна, тихо улыбаясь в темноту.
И на другой день было сумрачно и влажно, когда Латышев шел с работы, и фары встречных машин едва просматривались. Латышев свернул на улицу, ведущую к заливу. Остановился. Гостиничный корпус отсутствовал, поглощенный туманом, и Латышев подумал, что вот чего-то такого он и ожидал, а все вчерашнее– было наваждением, сном.
Он зашел в супермаркет, купил салаты в маленьких пластмассовых контейнерах, французскую булку, дорогой твердый сыр, виноград, бутылку красного вина. В цветочном киоске рядом с автобусной остановкой выбрал пять сиреневых, пахнущих свежей горечью хризантем. Попросил, чтобы цветы завернули сначала в целлофан, а потом целиком в плотную бумагу. Вот так, хорошо. Теперь непонятно, цветы это или просто сверток.
Чем отчетливее выступал из тумана гостиничный корпус, тем меньше уверенности оставалось в Латышеве.
«Старый дурак,– думал он,– повелся на каприз взбалмошной девчонки. Да и не девчонки совсем. А странной инфантильной женщины. Избалованной, сразу видно».
Уже подойдя к гостинице, Латышев сообразил, что не только номера, в котором живет девушка, не запомнил, но даже имени ее не знает.
«Ну, точно, дурак»,– вздохнул Латышев и толкнул крутящуюся дверь.
Возле стойки консьержа он замялся в нерешительности. Молодой человек, не вчерашний, другой, приветливо улыбнулся, протянул карту-ключ:
–Вам на девятнадцатый,– и назвал номер.
Когда двери лифта бесшумно открылись на девятнадцатом этаже, Латышев обрадовался, как мальчишка, что в коридоре пусто и некому его «застукать с поличным».
Прежде чем он успел постучать, дверь распахнулась, и девушка повисла на нем, сцепив за его спиной руки и ноги. Латышев шагнул в номер и прихлопнул дверь ботинком. В одной руке у него был портфель, в другой пакет с продуктами, вином и цветами. Все это он осторожно поставил на пол в прихожей и быстро подхватил сползающее тело девушки. Белья под платьем у нее не было. Охнув, он провел руками по наружной прохладной стороне ее бедер до ягодиц, маленьких, полностью уместившихся в его ладонях. Девушка вздрогнула, еще плотнее прижалась к нему и попросила:
–Скорее. Пожалуйста, скорее.
Когда совсем стемнело, она включила одну из напольных ламп. Лицо ее было по-прежнему свежим. И даже обводка вокруг глаз не размазалась.
–Ты знаешь, знаешь,– она говорила задыхающейся скороговоркой,– я вчера, когда проснулась, так испугалась, я ведь даже имени твоего не спросила, ненормальная, правда?– Она положила ноги поперек живота Латышева, и он растирал ее узкие холодные ступни.– А сегодня утром я консьержа предупредила, я дала ему твой, как это говорят, да, словесный портрет.
Латышев вздохнул, левой рукой подгреб еще ближе к себе ее легкое тело.
–Могу себе представить, портрет…
–Я просто сказала, что придет… ну, если придет, конечно, такой красивый высокий мужчина с таким замечательным добрым лицом, то что это ко мне и чтобы пропустили.
–Потрясающе. А если бы он принял за меня кого-то другого?
–Но не принял же, не принял! И вообще, много ли на свете мужчин с добрыми лицами!
На тумбочке возле кровати громоздились заграничные баночки и тюбики с косметикой. «Зачем ей все это, такой красавице,– думал Латышев, целуя ее нежно-загорелое, пропитанное запахом дорогого крема плечо.– Но как это все подходит к ее имени. Удивительно».
–А почему такое имя?
–Мое имя…– Она совсем развернулась к Латышеву и приподнялась на локте, чтобы лучше видеть его лицо.– Мое имя– это следствие неудержимого романтизма моих родителей.
–А кто твои родители?
–Сейчас трудно сказать.– Она издала характерный смешок.– Но тогда они были артистами. Они познакомились, когда вместе играли в спектакле. Помнишь такой фильм?– И девушка назвала старый телефильм, смутно запомнившийся Латышеву ощущением летучей грусти и счастья, которого у него самого быть не могло.– Ну вот. А они эту пьесу играли в театре. А потом родилась я, и они назвали меня в честь главной героини, как бы этой звезды безымянной. Миленько, правда?
В голосе девушки Латышеву слышалась досада.
–Ты с ними не общаешься? Они живут в другом городе?
–Не то чтобы я с ними совсем не общаюсь. Про другой город– это уже теплее.– Она опять издала что-то вроде смешка.– Видишь ли, мои родители умерли. Погибли в один день и в один час. Это вышло почти так же романтично и глупо, как назвать меня таким именем.
Латышев проклял собственное любопытство.
–Не надо, не говори, это все трудно.
–Нет, это тогда, двадцать лет назад было трудно. Когда мне было одиннадцать, а они полетели на гастроли в Омск, а оттуда еще на вертолете, а вертолет разбился в тайге. Точнее, загорелся в воздухе и взорвался. Бах!– Подперев голову рукой, она с интересом разглядывала обескураженное лицо Латышева.– Да ничего. Не расстраивайся ты так. Потом было еще хуже. Я осталась с бабкой и дедом. Старыми. По крайней мере, мне тогда казалось, что они старые. И я все время боялась, что они тоже умрут. И даже заболела на этой почве. Что-то вроде нервного расстройства. Меня даже лечили в клинике. А дед с бабкой все-таки умерли. Сначала дед. Мы с бабушкой знали, что он умрет. И он знал. Но держался, как будто ничего не происходит.– Она нетерпеливо шевельнула узкими ступнями в ладони Латышева.– Интересно, почему они все делают вид, что ничего не происходит? Что они не умрут завтра, послезавтра, через месяц? Может, у них механизм какой-то включается, мозг что-то такое вырабатывает, вещества такие, эндорфины, чтоб не думать про это?
Латышев отвернулся к стене и закрыл глаза. Уж он-то, как никто другой, знал про все эти механизмы, про то, как они работают. Или не работают.
–А потом как-то бабушка сказала: «Вот, бедный Сашенька,– Сашенька это мой дед,– лежит там один в холодной земле, и черви его едят». Лучше бы она держала при себе глубинные познания. Потому что потом я все время думала про то, что там, под землей, в гробу, происходит и как это нехорошо, что такое происходит с людьми. Нечисто как-то. Люди должны иначе умирать. Ну, как мои родители, например. Просто исчезать, растворяться. Разве нет?– Она прохладной ладошкой повернула его лицо к себе.– Не отворачивайся. Смотри на меня.
Латышев повернулся и увидел прямо перед собой ее глаза: огромные черные зрачки и тонкая лучистая радужка вокруг. Двойное солнечное затмение. Наверное, что-то промелькнуло в лице Латышева, потому что девушка высвободила ступни из его ладони, отстранилась и проговорила огорченно:
–Нет, и совсем я не сумасшедшая. Но если бы ты знал, если бы знал…
Он, как вчера, подхватил девушку, положил на себя. Некоторое время она лежала неподвижно, а потом обхватила его, как вчера, руками и ногами и рассмеялась:
–Вот так-то лучше, правда? И к черту эти дурацкие разговоры.
Через час они сидели на полу, возле низкого журнального столика, и ужинали. Скатертью служила пестрая цыганская шаль, которую девушка после недолгих поисков извлекла из недр своего шкафа. Оттуда же были добыты узенькие бриджи и полосатая трикотажная кофточка с большим остроугольным вырезом, открывающим плечи и спину. Волосы она скрутила свободным узлом на затылке и проткнула двумя тонко расписанными деревянными палочками. И снова стала похожа на героиню какого-то старого фильма.
Латышеву, удивленному использованием непонятных предметов, она пояснила:
–Палочки из японского ресторана. Нетривиально и удобно. Вуаля!– Она оттянула мизинцами и без того слегка приподнятые уголки глаз, потом сложила перед собой ладони, поклонилась почтительно Латышеву и опустилась на колени.– Ну, чем не мадам Баттерфляй? Нет ничего лучше хорошей мелодрамы! А это что такое?– она указала на запакованные в бумагу хризантемы, ловко поднялась с колен и стала разворачивать сверток. Сняла плотную верхнюю бумагу, зашуршала целлофаном, ахнула:– Ну, что я говорила!– Девушка достала из прически палочку и протянула Латышеву. Верхняя часть темной лакированной поверхности была покрыта бледно-розовыми и бледно-сиреневыми хризантемами.– Но это…– Зажмурившись, она несколько раз с наслаждением провела лицом по букету.– Подумать только! Такие холодные, горькие и такие чувственные цветы! Невероятно!– Она поставила в пустой графин четыре цветка, а пятый, запустив пальцы в бледный нежный испод, начала медленно, получая удовольствие, разминать.– Я никогда не наливаю цветам воду. Зачем продлевать мученья, правда? Это было бы так жестоко по отношению к ним. Будут стоять, тучные, отяжелевшие, потом стебли покроются склизким налетом…– Серебристо-сиреневая живая мишура сыпалась на скатерть, на ковер, в бокалы с вином.– Скажи, а ты случайно не английский военный, явившийся, чтобы разбить сердце бедной девушки?– От выпитого вина глаза ее блестели и болтала она без умолку.
–Нет. Я всего лишь врач. И сердцеедом мне становиться уже поздно.
–Вра-а-а-ч!– Она сдунула упавшую на лицо прядь, прищурилась.– Да, правда, ты похож на врача. На какого-нибудь доктора Дымова, например.
«Надо же!»– внутренне усмехнулся Латышев. Именно так сначала за глаза, а потом и в глаза называли его друзья. И если это и был комплимент, то, на взгляд Латышева, довольно сомнительный.
Девушка взяла со скатерти лепесток хризантемы и стала жевать его.
–Попробуй. Даже вкусно. Подходит к вину.– На вкус хризантема оказалась вполне съедобной, такая изысканная версия вчерашнего кленового листа с детской площадки.– И какой же ты врач, если не секрет?
Латышев промолчал. Сейчас с ним происходила совсем другая жизнь, случайно, ни за что дарованная, и смешивать ее с той, за стенами гостиницы, ему не хотелось. Латышев дотянулся до ноги девушки, потянул на себя босую ступню и стал тихонько ласкать.