ма, сценарий которого создавала сама прямо на ходу.
–Ты была замужем?
–Что?– Девушка удивленно покрутила головой.– Ах, да я и сейчас замужем. Или…– Она подняла к потолку глаза и пошевелила губами, что-то высчитывая.– Скажи, пожалуйста, какое сегодня число?
–Двадцатое.
–О!
На сей раз междометие «О!» Латышеву чрезвычайно не понравилось.
–Это как, собственно, понимать? По четным числам ты замужем? Или наоборот?
Девушка обернулась к нему всем телом:
–Ты сердишься? Необыкновенно! Но только все это лишнее. Кажется, я с позавчерашнего дня свободна. Я и забыла, что нас должны развести.
–Ну конечно. Разве упомнишь, замужем ты или нет, когда работа и ремонт в новой квартире занимают столько времени и сил. Может, и пара сирот при живой матери плачут где-нибудь в Доме малютки?
Он сказал и сам удивился, что ведет себя так, будто имеет какие-то права на эту девушку, будто они уже сто лет любовники, а не три дня как встретились.
–Не сердись, душа моя. Мне и вправду не до того. И вообще, такой брак и браком-то назвать трудно… Я тебе сейчас все расскажу. А ты пока достань еду из холодильника. Я что-то проголодалась.
Латышев начал выставлять на журнальный столик сыр и салаты. Хотел было достать и вчерашнюю бутылку вина, но вспомнил, как мгновенно пьянеет девушка, и передумал.
–Видишь ли, я заканчивала институт, мы были в одной компании. Лёсик после Мухинки уже лет пять как подвизался в разных коммерческих фирмах: богатые заказчики, оформление интерьеров а-ля Зимний дворец, полы в виде аквариума с золотыми рыбками, античные портики в гостиных и прочие извращения этих, которые из грязи в князи, как говорила моя бабушка. А я была влюблена. Не в Лёсика, в другого. В художника. Мы жили вместе то у меня, то в его мастерской. Бабушку, бедную, так огорчало мое богемное существование…– Девушка сокрушенно взмахнула руками.– Так вот за художника-то я и собиралась замуж. Но видимо, в одностороннем порядке. Я была ему и любовницей, и моделью, и домработницей. Обычная история.
Ничего обычного для Латышева в этой истории не было от начала и до конца. Девушка сидела на ковре перед столиком, то и дело поглядывала на экран телевизора и, словно птичка, выбирала маслины из салата. Латышев смотрел на тонкие пальцы, ломающие хлеб, на губы, которые девушка быстро облизывала, снимая крошки, и мучился от ревности. Чувство это было для него новым. Как, впрочем, и другие чувства, которые он узнал в этом номере на девятнадцатом этаже.
–Меня он, судя по всему, любил. И вероятно, даже чуть больше еще тех двух-трех дамочек, которым он уделял внимание в свободное от меня и работы время. И уж точно больше тех еще двух-трех каждый раз новых девиц, которых он перманентно готовил к поступлению в Муху.
Не отрывая глаз от экрана, она вытерла пальцы и рот салфеткой.
–Но ты же почти ничего не съела.
–Разве? А кстати, почему ты вино зажал? Под такой рассказ самое время выпить.
Латышев достал из холодильника початую бутылку, бокалы, опять сел на ковер возле телевизора.
Стекло стукнуло о зубы девушки, и тонкая красная струйка вина потекла из уголка ее рта по щеке на шею, а с шеи– за распахнутый ворот белой сорочки, на грудь.
–Какая же я неловкая!– И она стала промокать шею и пятно на груди салфеткой.– Рубашку твою испортила. Ужас, правда? Пойдешь домой в свитере, эту улику,– она усмехнулась, глядя в лицо Латышева,– вряд ли получится отстирать. А что до моего художника… Знаешь, душа моя, можно быть одновременно и любовницей, и натурщицей, и кухаркой, и даже закрывать глаза на измены… В том случае, конечно, если фамилия твоего избранника, например, Вермеер. А уж этот Вермеером точно не был. Вот я однажды и говорю: «Не могу так больше. Ты с любой девкой готов в лифте перепихнуться».– Видимо, Латышев поморщился, потому что девушка упрямо повторила:– Именно так. «С любой девкой готов в лифте перепихнуться».– Она подлила вина себе в бокал.– Я еще и не такие слова говорю, стоит меня довести. А он преспокойненько отвечает: «Так у меня ж лифта нет. Я живу на первом этаже, сама знаешь. Звони, если передумаешь». А тут как раз Лёсик. Милый, внимательный. Выходи, говорит, за меня замуж. Это был взаимовыгодный союз. Я вроде бы показала нос своему художнику, а Лёсик получил красивое прикрытие.
–В каком смысле?– Латышев мало что понимал в этом сумбуре, так не походившем на его собственную жизнь. Или просто не хотел понимать.
–Разве я не сказала? Лёсик был голубым.
–Знаешь, как-то все это сложно для меня.
–Что ж тут сложного?– Девушка пожала плечами и залпом допила вино.– Он и сейчас голубой, мой Лёсик. А тогда ему как раз светила нехилая должность в комитете по городскому строительству или чему-то там подобному, не помню уже. А у нас ведь как? Все всё знают, но приличия на людях изволь соблюдать. Вот жена и понадобилась, чтобы ходить с ней, со мной то есть, на всякие протокольные мероприятия да на бизнес-тусовки, ну и вообще на случай, если вышестоящее начальство окажется совсем уж строгих взглядов…
–И как же, интересно, складывалась ваша семейная жизнь?
Девушка с шутливым рычанием бросилась Латышеву на шею:
–Вот сейчас загрызу тебя, злюка противный! Прекрасно складывалась!– Она повалила Латышева на пол, сама запыхалась и легла рядом, целуя.– Лучшей подружки у меня в жизни не было. Приятно, когда с мужчиной можно болтать обо всем на свете, и при этом он не лезет к тебе под юбку. Ах нет, душа моя, тебя это не касается!– Она схватила руку Латышева и зажала ее коленями.– Тебе всё можно. Всё.– И она передвинула его руку выше.
Латышев отстранился.
–Рассказывай дальше.
Она послушно кивнула.
–Ну вот. Я перевезла кое-какие вещички к Лёсику на Таврическую, так, формально, для тех случаев, когда мы принимали там гостей, а сама жила с бабушкой. Лёсик покупал мне дорогие шмотки, не в моем вкусе, правда, но что делать, приходилось терпеть некоторые неудобства, там же у них этот, дресс-код, будь он неладен. Но он и просто материально помогал, подкидывал деньжат и на лекарства, и на продукты. Познакомил меня со своим другом. Милым таким консерваторским мальчиком. Только вот к Лёсику он, кажется, не слишком-то был привязан. Даже обидно, правда. Больше пользовался его связями и деньгами. А бедный Лёсик страдал. Однажды сидим у меня на кухне, а он вдруг как заплачет и говорит: «Ты видела, какие у Котьки руки, какие красивые у него руки, я так люблю его руки…»– Девушка хотела сесть, но, помотав головой, опять улеглась возле Латышева.– Я, кажется, немножко опьянела, все кружится. Но дело не в этом. А в том, что тогда именно до меня и дошло, что любовь напрямую никак не связана с полом. И вообще с телом. И даже пространство здесь ни при чем…– Глаза ее теперь изучали какую-то невидимую Латышеву точку на потолке.– И даже время…
Она лежала, раскинув стройные ноги, красивая, отрешенная. Латышев изнывал от желанья и в то же время не мог заставить себя прикоснуться к этому существу, которому и названья он толком не знал.
–И вообще, я не люблю свое тело, оно только мешает…
Латышев протестующе взмахнул рукой:
–Знаешь, еще одного откровения я не выдержу. На сегодня, пожалуй, хватит.
Девушка повернула лицо и посмотрела в глаза Латышеву совершенно трезвыми, сухо блестящими глазами.
–Струсил, да? Струсил? А как же история про развод, разве не интересно?
Презирая себя за малодушие, Латышев подумал, что в этом шикарном подарочном наборе слишком много непонятных и, наверное, ненужных ему вещей. Он шевельнулся, собираясь вставать, но девушка прижалась к нему, обхватила его напрягшиеся плечи.
–Нет! Не уходи! Больше никаких откровений. Честное-пречестное! Просто какое-то время назад мне захотелось все расставить по местам. Привести свою жизнь в порядок. Никаких посторонних. Ничего лишнего. Как в этом гостиничном номере. И потом уже с чистого листа, так сказать, въезжать в новую квартиру. Что в этом такого? Ну в самом деле?
Латышев обмяк, подчинился, обнял ответно.
Девушка прижалась губами к его шее, к впадинке между ключицами, выдохнула, и тело Латышева сделалось вмиг невесомым.
–Вот так. Хорошо. Прежде чем уйти, полюби меня еще хоть немножко.
И она, не глядя, щелкнула телевизионным пультом.
В четверг все было так, как обычно. Девушка болтала без умолку, смешила его, умиляла постоянной готовностью к любви и не срывалась ни в какие депрессивные воспоминания. Иногда, как и в предыдущие дни, звонил ее мобильный. Девушка морщилась, бросалась, как и в предыдущие дни, искать его по звуку и находила в самых неподходящих местах: то в ящике комода, то под подушкой, то в ворохе набросанной в кресле одежды.
На звонки она отвечала довольно однообразным набором фраз: «Не могу. Полно дел». Или: «Созвонимся позже, сейчас не до лирики». Или: «Оставьте меня все в покое». Потом снова засовывала телефон «куда подальше, с глаз долой». Или вовсе отключала на какое-то время. Перехватывая беспокойный взгляд Латышева, отвечала, растягивая в улыбке детский рот: «С работы». Или шутливо: «Один зануда».
Все это могло быть правдой, и все это могло быть ложью. Латышев уговаривал себя не анализировать происходящее, потому что догадки, которые приходили ему в голову, были одна неприятнее, а порой и фантастичнее другой: от настырного влиятельного ухажера, о котором девушка умолчала, до чуть ли не преследования наркомафии. И тогда получалось, что вовсе не на деньги от проданной квартиры она тут шикует уже две недели в фешенебельной гостинице. Вот-вот, вполне в духе ее обожаемых мелодрам… Господи, да такую бесшабашную в любую историю втянуть ничего не стоит!
Латышев, завернувшись в простыню и притворяясь спящим, наблюдал краем глаза, как девушка, бормоча что-то себе под нос, голышом снует по комнате, подхватывая то с кресла, то с полу невесомые нарядные вещицы, как прикладывает их к себе, бегло смотрит в зеркальную дверцу шкафа, примеряя, и улыбается, и качает головой… Наконец она с видимым удовольствием облачилась в его вчерашнюю белую сорочку и некоторое время, помахивая длинными рукавами, стояла перед зеркалом, похожая на печального сказочного Пьеро. А потом, сложив пальцы пистолетиком, выстрелила в свое отражение, пошатнулась и прижала руку к винному пятну на груди.