— Вероятно, он считает войну проигранной.
Кимброу подумал, что сам майор Динклаге, окажись он сейчас здесь, объяснил бы свои действия не иначе, чем этот искусствовед, понятия не имевший о том, что такое военное мышление. Подготовка офицеров — по таким предметам, как теория, логистика, военная история, — была, по-видимому, во всем мире одинакова, и если немецкие офицеры следовали тому, чему обучились у Клаузевица-Кимброу слушал в Форт-Беннинге лекции одного преподавателя Вест-Пойнта об этом прусском военном теоретике, — то большинство из них, кроме самых больших идиотов, должны были знать, что война для Германии проиграна.
— Это недостаточное объяснение, — сказал он. — Я полагаю, что почти все немецкие офицеры считают войну проигранной. Но никто из-за этого не приходит к мысли сдаться противнику.
— К сожалению, — сказал Шефольд.
Этот тяжеловес бредил картинами и любил вкусно поесть. Кимброу считал описания картин, которые давал Шефольд, плодом его воображения. Только в последнее время, установив, что сам он не в состоянии описать картины собственной жизни, передать их в письмах, он стал испытывать некоторые сомнения на этот счет. Нужно бредить наяву, как Шефольд, чтобы сделать картины зримыми.
К тому же Шефольд не шпион, а всего лишь бежавший от этого монстра немец, который самым сумасшедшим образом обгонял события, слишком рано вернувшись на родину.
— Вы принимаете желаемое за действительное, док, — сказал он. — Что было бы, если бы каждый строевой офицер, считающий войну проигранной, вздумал самовольно капитулировать!
Было это его точкой зрения или просто автоматическим рефлексом, выработавшимся, когда его обучали дисциплине? Сейчас он и сам не мог бы сказать. Во всяком случае, будучи еще молодым адвокатом, он уже научился скрывать свои мысли, соглашаясь с клиентами. Клиентам незачем знать, что их адвокат думает о делах, в которые они его посвящают. Только шарлатаны демонстрируют своим клиентам искреннее участие; хорошие же юристы, даже если они сочувствуют клиентам, ведут себя по-деловому, сдержанно, не вселяя надежд.
— Итак, — сказал Кимброу, — почему именно он?
— Я не знаю, — ответил Шефольд раздраженно. И нехотя пояснил: — Может быть, он наконец понял, что Гитлер — преступник и что нельзя сражаться за преступника.
— После того как он годами сражался за него? Это, по-моему, исключается, — сказал Кимброу.
Вдруг он стал разговорчив.
— Видите ли, — сказал он, — есть очень простой психологический закон, мешающий немцам выйти сейчас из игры: они упустили момент, когда еще могли это сделать. Готов побиться об заклад, что не только этот майор Динклаге, — Кимброу постарался правильно выговорить фамилию, — но и почти любой немецкий генерал держит в кармане собственный, сугубо личный план сдачи в плен. Но он не вынимает его из кармана, инстинктивно чувствуя, что уже поздно. И дело тут вовсе не в том, что они боятся потерять свою честь, а в… в… в стиле, да, в хорошем вкусе. Если бы после того, как мы высадились в Европе, а русские отвоевали Украину, немецкие генералы покончили с войной, это был бы хороший стиль, а теперь время упущено, слишком поздно. Это не принесет им авторитета. Это уже дурной стиль.
— Разве спасти жизнь сотен тысяч людей-дурной стиль? — спросил Шефольд.
— Вы не можете заставить себя мыслить по-военному, — возразил Кимброу, слегка поклонившись. В разговорах с людьми, которые были старше его, тяжеловеснее, неподвижнее, он умел находить какой-то особенно дружелюбный тон.
_ Не смотрите на меня с таким отвращением, док,-
продолжал он, — я не военный. Мне хотелось бы, чтобы вы поняли, что здесь дело не в политике, а в психологии. И я хочу только разобраться в мотивах, которые движут этим майором. Почему именно он извлекает свой план из кармана? Кто он — человек, лишенный вкуса, или глупец, который надеется спастись в последний момент? Поэтому я и спросил, знаете ли вы его.
Шефольд ответил не сразу. Если подумать, то у него была только одна причина хоть в какой-то мере доверять майору Динклаге: то, что в это дело включился Венцель Хайншток. Как-то Хайншток положительно высказался о военных способностях Динклаге и даже сообщил о нем некоторые скупые сведения, например, пожав плечами, бросил вскользь, что Динклаге, как и он, «связан с нерудной горнодобывающей промышленностью» (это высказывание имело прямое отношение к раздумьям о том, как случай управляет склонностями Кэте Ленк), или иронически процитировал высказанное Динклаге пожелание познакомиться с «образованным» марксистом.
— Нет, я с ним не знаком, — сказал наконец Шефольд. — Судя по тому, что я о нем знаю, он образованный немецкий бюргер, если, конечно, вы представляете себе, что это такое, капитан. — И добавил:-Если хотите, то же можно сказать и обо мне.
Ему показалось, что американский капитан сделал вид, будто не слышит его последнего замечания.
— Тогда должны быть особые причины, объясняющие, почему он вздумал осуществлять свой план именно теперь, — сказал Кимброу. — Личные, я имею в виду. Может быть, кто-то из его близких убит Гитлером?
— Это была бы политическая причина.
— Политически-личная.
Гадать о возможных политически-личных причинах подобного рода было бессмысленно. Во всяком случае, Джон Кимброу, который, несмотря на свою молодость, был уже уважаемым адвокатом по уголовным делам, отреагировал именно так, как реагировал обычно: он стал искать мотивы, которые можно было бы использовать при защите обвиняемого. В этот момент он, правда, еще сам ясно не сознавал, что уже взялся вести дело-дело Динклаге.
Они начали спорить.
— Вы, кажется, не в восторге, — сказал Шефольд.
— Я не могу себе представить, чтобы армия пошла на это.
Значит, Хайншток был прав.
— Как? Не может быть!
Сухо, методично Кимброу начал перечислять тактические причины, препятствующие тому, чтобы армия пошла на предложение Динклаге. Шефольд их не запомнил. Это было для него как урок математики в гимназии, когда он с самого начала, лишь только приступили к алгебре, ничего не понимал, не хотел понимать.
Он перебил Кимброу и сказал:
— Это такое дело, от которого вы не можете отказаться.
Кимброу разозлился, что Шефольд апеллирует именно к нему. Если бы он сказал «they»[30] вместо «you»[31], все было бы в порядке. Ведь он из упрямства уже решил было согласиться.
— Чепуха, — сказал он. — Мне незачем браться за безнадежные случаи.
— Странно, — сказал Шефольд. — Вы говорите о майоре Динклаге так, будто он преступник.
— А он и есть преступник. В любой армии мира то, что он намерен сделать, квалифицируется как преступление.
— И вы бы не стали его защищать?
— Возможно, я и стал бы его защищать. Но вы требуете, чтобы я участвовал в его преступлении.
Да, Хайншток всегда был прав. Жаль, подумал Шефольд, что этот молодой американец, который — правда, не из пацифизма, а по причинам, связанным с историей Америки, — настроен против войны, не может, видимо, мыслить иначе, чем интернационал офицеров.
— Я же в нем участвую, — сказал Шефольд.
— Вы человек штатский, — возразил Кимброу, — и немецкий патриот. Вам все позволено.
Утверждение, что он немецкий патриот, потрясло Шефольда до глубины души. Он был убежден, что последние семь лет систематически отучал себя любить Германию.
Кимброу размышлял о праве. Он знал, что по отношению к Шефольду он действовал не в соответствии с нормами права, а лишь в соответствии с правилами игры, принятыми в определенной группе общества. В Emory's Lamar Law School[32] ему внушали, что со времен провозглашения республики лучшие американские юристы всегда боролись против притязаний привилегированных групп.
— Ну ладно, — сказал он и встал, — я поеду в Сен-Вит и доложу об этом деле. И удивятся же там.
Только теперь, говоря о третьих лицах, он признал, что дело Динклаге может вызвать удивление. Сам он — если не считать этого задумчиво-сухого «what makes him tick?» — не выказал ни малейших признаков удивления.
— Собственно, мне следовало сначала обратиться к командиру батальона, — сказал он. — Но я пойду к Бобу Уилеру, потом вместе с ним к полковнику. Конечно, получу нагоняй, но не всегда же соблюдать установленный порядок. — И спросил: — Почему вы не пошли с этим сразу к майору Уилеру, док? В конце концов, он ведает такими делами, вы ведь знаете.
— Не всегда же соблюдать установленный порядок, — сказал Шефольд.
Кимброу рассмеялся.
— Нет, — сказал он, — просто вы справедливо опасались, что Боб сразу откажет. Если же дело попадет к строевому офицеру, оно пойдет дальше по инстанциям. Я не только доложу о нем, — добавил он, — я буду его защищать. Я буду настаивать - чего вы не смогли бы сделать, — на том, чтобы Боб сообщил об этом деле полковнику Р. Не потому, что я в это верю, а просто потому, что мне интересно, как отреагируют на него наши предводители (он сказал: «brass-hats»[33]).
«Во всяком случае, игра эта достаточно интересная, чтобы сыграть ее до конца», — подумал Кимброу. Понял ли он, почувствовал ли уже тогда, в тот момент, что от этого дела («это такое дело, от которого вы не можете отказаться») ему, в конце концов, никуда не деться, мы не знаем.
— Не можете ли вы взять меня с собой в Сен-Вит? — спросил Шефольд. — Мне надо нанести один визит.
— Охотно, — сказал Кимброу, — только обратно я вряд ли смогу вас подвезти. Насколько я знаю нашу армию, ей понадобится полночи, а может, и целая ночь, чтобы расхлебать кашу, которую вы предлагаете заварить.
Нельзя недооценивать армию. Если уж она возьмется за дело, то основательно. Полковник Р. обратится в дивизию, но даже командир дивизии не примет решения, не связавшись с начальником штаба армии.