Испанский грипп, для краткости прозванный «испанкой», пришел к нам почти на два года позже. По мнению научного сообщества, мы избегали заразы благодаря географической изоляции, естественной преграде в виде гор с одной стороны и океана — с другой, благодатному климату и удаленности, которая защищала нас от торговли с зараженными странами и нежелательного появления зараженных чужестранцев, но общественное мнение приписывало это вмешательству падре Хуана Кироги, которому посвящали торжественные процессии. Это единственный святой, которого имеет смысл почитать, хотя Ватикан его не канонизировал — никто не сравнится с ним в вопросах бытовых чудес. Тем не менее в 1920 году вирус пожаловал к нам во всей своей славе и величии и принялся распространяться быстрее, чем кто-либо мог себе представить, разрушив все научные и теологические теории.
Болезнь начиналась с ледяного озноба, который ничто не могло унять, сотрясающей лихорадки, убийственной головной боли, жгучей рези в глазах и горле, бреда с пугающими видениями смерти, притаившейся в полуметре. Кожа приобретала синюшный оттенок, который становился все темнее, ноги и руки чернели, кашель не давал дышать, кровавая пена забивала легкие, жертва хрипела от удушья, пока наконец не испускала в мучениях дух. Счастливчики умирали быстро.
Отец небезосновательно полагал, что в Европе от испанки полегло больше солдат, не имевших возможности избежать заражения в переполненных окопах, чем от пуль и горчичного газа. Вирус с одинаковой яростью опустошал Соединенные Штаты и Мексику, а затем распространился в Южной Америке. В газетах писали, что в других странах трупы валялись на улицах, как дрова, потому что не было ни времени, ни места на кладбищах, чтобы их похоронить, что заражена треть населения земли и жертвами стало более пятидесяти миллионов человек, однако новости были столь же противоречивы, как и ужасающие слухи. Восемнадцать месяцев назад было подписано перемирие, положившее конец четырем ужасным годам Великой войны, потрясшей Европу, и только сейчас стали известны реальные масштабы пандемии, которые утаивала военная цензура. Ни одна страна не созналась в количестве жертв; только Испания, сохранявшая в конфликте нейтралитет, сообщала новости о болезни, которую в конечном итоге назвали «испанским гриппом».
Раньше люди в нашей стране отправлялись к праотцам по обычным причинам: безнадежная нищета, порочная жизнь, ссоры, несчастные случаи, зараженная вода, тиф или просто старость. Это был естественный процесс, дающий время для достойного погребения, но из-за звериной прожорливости испанки приходилось довольствоваться минимумом — без последней исповеди и погребальных обрядов.
Первые случаи были зафиксированы в конце осени в портовых борделях, но никто, кроме отца, не обратил на них должного внимания, поскольку жертвами становились женщины сомнительного поведения, преступники и торгаши. Говорил и, что это особое венерическое заболевание, завезенное из Индонезии заходившими в порт моряками. Однако очень скоро стало невозможно скрывать масштаб бедствия и больше нельзя было винить в нем распущенность и порочную жизнь; зло отныне не делало различия между грехом и добродетелью. Вирус перехитрил падре Кирогу и бродил на свободе, безжалостно нападая на детей и стариков, бедных и богатых. Когда же заболела труппа главного театра в полном составе и несколько членов конгресса, газеты объявили апокалипсис, а правительство наконец решило закрыть границы и взять под контроль порты. Но было уже поздно.
Не помогли ни торжественные мессы, ни мешочки с камфарой, повешенные на шею для защиты от заразы. Наступившая зима и первые ливни усугубили ситуацию. Пришлось поспешно создавать полевые госпитали на футбольных полях, морги в холодильниках городской скотобойни, копать братские могилы, куда складывали трупы бедняков, пересыпая негашеной известью. Поскольку было известно, что болезнь попадает через нос и рот, а не заносится в кровь комарами или в кишечник глистами, как полагали некоторые умники, всех обязали носить маски, но их не хватало даже для медицинского персонала, который боролся со злом в первых рядах, — что уж говорить об остальном населении.
Президент страны, сын итальянских иммигрантов в первом поколении и сторонник прогрессивных идей, был избран несколькими месяцами ранее голосованием только-только сложившегося среднего класса и рабочих профсоюзов. Мой отец, как и прочие дель Валье, а также их друзья и знакомые, недоверчиво относился к новому президенту из-за реформ, которые тот собирался ввести, к неудовольствию консерваторов; отец видел в нем выскочку, не принадлежавшего ни к одной из старых, уважаемых кастильских или баскских семей, но тем не менее уважал за меры, которые тот принял в ожидании катастрофы. Первым делом был отдан приказ запереться в домах, чтобы не допустить заражения, но, поскольку приказу никто не следовал, президент объявил чрезвычайное положение, комендантский час, а заодно запретил гражданскому населению передвигаться без уважительной причины под угрозой штрафа, ареста и во многих случаях телесного наказания.
Школы, магазины, парки и другие места, где обычно собирались люди, были закрыты, но некоторые государственные учреждения, банки, грузовики и поезда, снабжавшие города товарами и продуктами, а также винные лавки продолжали функционировать: алкоголь с большими дозами аспирина якобы убивал вредоносных микробов. Никто не вел счет мертвецам, отравленным этим пойлом, как заметила тетушка Пия, которая спиртного в рот не брала, к тому же не верила в силу лекарств. Полиция не могла обеспечить послушание и предотвратить преступность, чего отец и опасался, в итоге улицы патрулировали солдаты, за которыми водилась заслуженная репутация негодяев. Это вызвало тревогу в оппозиционных партиях, среди интеллигенции и людей искусства, они не могли забыть о совершенных армией несколько лет назад массовых убийствах безоружных рабочих, среди которых были женщины и дети, и обо всех остальных случаях, когда солдаты пускали в ход штыки против собственного гражданского населения, словно перед ними враждебные иностранцы.
Святилище падре Хуана Кироги было заполнено верующими в поисках исцеления от гриппа, и частенько его получавшими, но неверующие, которых всегда в избытке, утверждали, что раз у больного хватит сил одолеть тридцать две ступеньки, ведущие в часовню на холме Сан-Педро, то он, считай, уже здоров. Верующих это не смущало. Несмотря на то что публичные собрания были запрещены, сама собою собралась целая толпа во главе с двумя епископами, но подоспевшие солдаты разогнали ее прикладами и выстрелами. Менее чем за пятнадцать минут были убиты двое и ранены шестьдесят три человека, один из которых скончался в ту же ночь. Официальный протест епископов был проигнорирован президентом, который не принял прелатов в своем кабинете и письменно ответил через секретаря, что «к тому, кто ослушается закона, применят самые жесткие меры, будь он хоть папа римский». Ни у кого не осталось желания повторять паломничество.
В нашей семье заразившихся не было: отец еще до того, как вмешалось правительство, принял необходимые меры предосторожности, взяв на вооружение опыт других стран по борьбе с пандемией. Он связался по рации с бригадиром своей лесопилки — хорватским иммигрантом, которому полностью доверял, — и тот прислал ему с юга двоих своих лучших лесорубов. Отец вооружил их винтовками, настолько древними, что он сам не умел ими пользоваться, поставил по одному у каждого въезда в поместье и поручил караулить ворота, чтобы никто не входил и не выходил, кроме него самого и моего старшего брата. Это был не слишком практичный приказ, никто не собирался задерживать членов семьи с помощью оружия, но присутствие этих людей отпугивало грабителей. Лесорубы, с вечера до утра превращавшиеся в вооруженных охранников, в дом не входили; они спали на тюфяках в каретном сарае, питались стряпней, которую кухарка передавала им через окно, и пили убойный самогон, которым отец снабжал их в неограниченных количествах вместе с горстями аспирина, чтобы защитить от инфекции.
Для собственной защиты отец купил испытанный на войне английский контрабандный револьвер Уэбли и принялся палить во дворе по мишеням, пугая кур. На самом деле боялся он не столько вируса, сколько отчаявшихся людей. В обычное время в городе было полно попрошаек, нищих и воров. Затянувшаяся пандемия привела бы к росту безработицы, нехватке продовольствия и панике, а в этом случае даже относительно честные люди, которые до тех пор всего лишь протестовали перед Конгрессом, требуя работы и справедливости, превратились бы в преступников, как в те времена, когда безработные шахтеры с севера, голодные и озлобленные, ринулись в город и принесли с собой тиф.
Отец запасся провизией на зиму: закупил мешки с картофелем, мукой и сахаром, масло, рис и бобовые, орехи, связки чеснока, сушеное мясо и ящики с фруктами и овощами для приготовления консервов. Четверых своих сыновей, младшему из которых едва исполнилось двенадцать, отправил на юг, не дожидаясь, пока школа Сан-Игнасио, повинуясь указу правительства, отменит занятия, но Хосе Антонио остался в столице, потому что собирался поступать в университет, как только жизнь вернется в прежнее русло. Междугородное сообщение было приостановлено, но братья успели на один из последних пассажирских поездов до Сан-Бартоломе, где на станции их поджидал хорват Марко Кусанович, бригадир, который по указанию отца заставит их трудиться плечом к плечу с местными лесорубами. Детские игры кончились. На лесопилке мальчики будут при деле, останутся здоровыми, а дома без них будет больше порядка.
Моя мать, тетушки Пия и Пилар и слуги получили строжайшее распоряжение сидеть дома и носу не высовывать. У матери были слабые легкие, в молодости она перенесла туберкулез, была хрупкой, и грипп ее бы убил.
Эпидемия не слишком изменила течение жизни в замкнутом мирке, который представлял собой наш дом. Парадная дверь из резного красного дерева вела в просторный темный вестибюль, куда выходили две гостиные, библиотека, большая столовая, бильярдная и еще одно помещение, называемое «конторой» — в ней стояло полдюжины металлических щкафов, забитых документами, которые никто не разбирал с незапамятных времен. Вторая часть дома была отделена от первой внутренним патио, отде