В тот день и в ту ночь, которые мы провели под открытым небом, дрожа от холода и страха, я наконец оценила характер моей дочери. Она унаследовала его от отца: в Хулиане была та же склонность к героизму. Она плохо помнила, как все произошло, и в ответ на наши расспросы лишь пожимала плечами, не придавая своему поступку особенного значения. Мы выяснили, что она пробралась через руины, миновала горящие обломки, пересекла разрушенную гостиную и оказалась у плетеного кресла, в котором видела Тересу за несколько мгновений до землетрясения. Тереса почти задохнулась от дыма и была без сознания. Ньевес удалось миновать преисподнюю в обратном порядке, таща на себе тело, намного превышающее весом ее саму, она двигалась на четвереньках, потому что ближе к полу дышать было легче.
Тереса была в агонии. Ее ослабленные раком легкие не выдержали пожара, и через несколько часов она скончалась на руках мисс Тейлор, своей спутницы жизни. Ньевес получила ожоги спины и ног второй степени, ее волосы были опалены, но лицо не пострадало, не сказался ее героический поступок и на психике. Землетрясение, вошедшее в историю, было для нее всего лишь забавным происшествием, о котором ей не терпелось рассказать отцу. В тот же день мы отвели ее к Яиме, дорога была разворочена, а железнодорожные рельсы погнулись; добраться до ближайшей больницы было невозможно.
Хижины в индейской общине были разрушены, как будто по ним прошелся ураган, взметнувший в воздух солому и пыль, но жертв не было, люди спокойно собирали свои жалкие пожитки и ловили испуганных овец и лошадей. Мать-Земля и Великий Змей, обитающий в вулканах, разгневались на мужчин и женщин, но Изначальный Дух вернет утраченный порядок. К нему надо было обратиться в специальной молитве. Яима отложила подготовку к церемонии, чтобы заняться Ньевес: выполнить небольшой ритуал и намазать чудодейственными мазями.
После смерти Тересы мисс Тейлор простилась с нами и уехала обратно в Ирландию, куда нога ее не ступала четыре десятилетия. Она с детства мечтала о том, чтобы отыскать братьев и сестер, разбросанных по всему свету, но через неделю пребывания на родине отказалась от этой мысли: это уже была не ее страна, ее единственной семьей были мы, о чем она и сообщила Хосе Антонио в телеграмме. Брат написал ей в ответ единственную строчку: «Дождись меня, я за тобой приеду».
Он привез мисс Тейлор на океанском лайнере, который тащился из порта в порт двадцать девять дней, что дало ему время убедить ее, что она совершила ошибку, отказывая ему столько лет, но у них еще есть время все исправить, и подарил ей кольцо с гранатом и бриллиантами, которое носил при себе все эти годы. Она ответила, что слишком стара и несчастна, чтобы выходить замуж, но подарок взяла и спрятала в сумочку.
Хосе Антонио был человек скрытный и никогда не рассказал бы мне подробностей той поездки, но от мисс Тейлор я узнала, что они договорились о духовном браке. Столкнувшись с моим невежеством, она объяснила, что это платонический союз, похожий на верную дружбу. Целомудрие они сохраняли до Панамы. Хосе Антонио было пятьдесят семь, а ей — шестьдесят два. Они прожили вместе более двадцати лет, счастливейших в жизни моего брата.
Торито и Факунда ухаживали за тетушкой Пилар в Санта-Кларе последние два года ее жизни. Тетушка угасала день ото дня без каких-либо видимых причин, просто утратила интерес ко всему земному и божественному. За время своего существования она прочитала тысячи розариев[19] и новенн, но как раз тогда, когда больше всего нуждалась в поддержке, перестала верить в Бога и небеса. «Все, чего я хочу, — это закрыть глаза и исчезнуть, раствориться в пустоте, как рассветный туман», — написала она в прощальном письме, которое передала Факун-де. С тех пор прошло много лет, а воспоминания о моих тетушках до сих Пор вызывают у меня слезы; эти женщины были добрыми феями моего детства.
Мисс Тейлор, унаследовавшая от Тересы ферму в Санта-Кларе, решила, что продавать ее не стоит, хоть и получила выгодное предложение от семьи Моро, которая, разорив несколько индейских семей, постепенно поглощала близлежащие земли, чтобы расширить свои владения. На месте сгоревшего дома Хосе Антонио выстроил новый, лучший из тех, что могли предложить «Сельские дома», а я покрыла расходы, которые были не так уж велики. Торито прожил там большую часть своей жизни, это был его мир, он бы не прижился где-то еще. Я добилась своей цели — каждый год проводила на ферме пару недель, даже когда судьба обходилась со мной круто; так я сохранила свои корни, пущенные в этой земле.
Люди в здешних местах разделяли свою жизнь на до и после землетрясения. Они потеряли почти все имущество, и на его восстановление требовались годы, но никому и в голову не приходило уехать подальше от вулкана и геологического разлома, на котором мы поселились. Рыболовное судно установили в центре площади как напоминание о переменчивости человеческой судьбы и хрупкости мира. Тридцать лет спустя, изъеденное ржавчиной и временем, оно было сфотографировано для журнала как памятник истории.
Хосе Антонио придумал девиз, который всегда казался мне слишком циничным, чтобы его повторять: «Когда случается катастрофа, скупают недвижимость». Действительно, у нас никогда не было такого спроса на сборные дома, как в те времена, когда отстраивались пострадавшие города и деревни, и столько предложений о продаже земли для строительства наших поселков.
На свои сбережения я начала скупать золото, в стране резко выросла инфляция, а наша валюта обесценилась настолько, что Хулиану пришло в голову купить фишки в казино и отвезти их в Лас-Вегас, где были в ходу точно такие же, и обменять их на доллары. Пару раз он проворачивал эту свою махинацию под носом у мафии, но на третий испугался; риск получить пулю где-нибудь в пустыне Мохаве перевешивал удовольствие от опасности. Тем временем стоимость моего золота увеличивалась в темноте банковского хранилища. Единственным, кто знал о моем растущем богатстве, был брат, у которого имелся второй ключ от сейфа.
Однажды в воскресенье к Хосе Антонио явился Фабиан Шмидт-Энглер. Ему нужна была консультация по строго конфиденциальному делу, объяснил он. Мой брат, который всегда жалел Фабиана из-за несчастливого брака со мной, принял его любезно. Фабиан рассказал, что многочисленная группа немецких иммигрантов основала в этом районе фермерскую общину и им требуются услуги надежного адвоката.
О колонии «Эсперанса»[20] ходили противоречивые слухи. Говорили, что возглавляет ее беглый военный преступник; окруженная колючей проволокой, колония жила таинственной жизнью и смахивала на тюрьму — никто не мог ни войти в нее, ни выйти. Фабиан утверждал, что все это чушь. Он сказал брату, что знает ее основателя и несколько раз бывал на ее территории в качестве ветеринара. Колонисты живут мирно, превыше всего ценят труд, порядок и гармонию. В колонии не нарушали закон, но иногда приходилось иметь дело с властями, которые без конца придирались.
Хосе Антонио история показалась сомнительной, он извинился перед Фабианом, сославшись на то, что очень занят своей компанией. Прощаясь, он непринужденным тоном поинтересовался, какие у него планы насчет аннулирования брака.
— Об этом не может быть и речи, — отрезал Фабиан.
Однако несколько лет спустя муж явился в офис «Сельских домов» и предложил аннулировать брак за деньги: ему нужны были средства для финансирования лаборатории. Он открыл способ замораживать сперму на неопределенный срок; миру генетики как животных, так и человека открытие сулило неисчислимые возможности. Хосе Антонио поторговался, составил соглашение, отдал Фабиану половину денег, а оставшуюся половину положил на счет до тех пор, пока судья не подпишет решение о признании брака недействительным. На это ушла часть моих золотых монет. Когда я меньше всего этого ожидала, я наконец стала свободной женщиной.
Часть третьяИСЧЕЗНУВШИЕ(1960–1983)
14
Оглядываясь на прошлое, я понимаю, что потеряла Ньевес намного раньше, чем мне казалось. Моей дочери было четырнадцать, когда Хулиан решил, что вместо ежегодной поездки в Санта-Клару она проведет каникулы с ним вдвоем, эдакий медовый месяц отца и дочери. Он оставил надежду сделать из Хуана Мартина «мужчину», то есть существо по своему образу и подобию. Его сын был неуклюжим и романтичным подростком, которого, казалось, больше интересовали Альбер Камю и Франц Кафка, чем журналы Playboy, которые отец привозил ему из Майами, и предпочитал спорить о марксизме и империализме с горсткой таких же отщепенцев, обеспокоенных судьбами мира, чем лапать в укромном уголке сестриных подружек.
В последующие годы Хулиан частенько брал Ньевес в поездки, учил водить машину и управлять самолетом. Как-то он застукал ее за курением и допиванием остатков коктейлей из бокалов и начал снабжать ментоловыми сигаретами и обучать искусству пить в умеренных количествах, хотя сам то и дело перебирал с алкоголем. Ньевес носила вызывающую одежду и густо красилась, чтобы блеснуть в кабаре и казино, где они вместе с папой делали ставки за игорными столами, и никто предположить не мог, сколько ей лет; шутка заключалась в том, что все принимали Ньевес за очередную пассию Хулиана. Ожоги, которые она получила в детстве, оставили на ее теле чуть заметные шрамы; думаю, она легко отделалась благодаря Яиме. Она была такой хорошенькой, что, по мнению Хулиана, водители притормаживали на улицах, чтобы на нее поглазеть. В восемнадцать она пела модные песенки в отелях и казино, где клиенты щедро одаривали ее чаевыми, — Хулиану это казалось очень забавным. Ему нравилась эта игра — дочка привлекала к себе других мужчин, а он наблюдал за ней на расстоянии, но стоило кому-то приблизиться, немедленно появлялся и отпугивал претендента. «Так у меня никогда не будет парня, папа», — жаловалась Ньевес. «В твоем возрасте парень — последнее, что тебе нужно. Только через мой труп», — отвечал Хулиан. Он был ревнив, как любовник.