— Он у меня как на ладони, — признавалась она.
Зораида с завидным терпением ждала подходящего момента, чтобы потребовать у него законного брака. Старалась забеременеть, не вызвав у него подозрений: ребенок был бы отличным козырем, но ничего не получалось.
— Ты же не возражаешь? Это не повредит твоим детям, они у тебя уже взрослые, — оправдывалась она.
Все эти три месяца я занималась исключительно Ньевес, но не теряла связи и с Хосе Антонио. Президент-социалист разработал программу базового жилья, чтобы решить проблему трущоб, где люди ютились в жалких лачугах из картона и досок, лишенные питьевой воды, канализации и электричества. Хосе Антонио предложил проект нового жилья, в его пользу свидетельствовал многолетний опыт и успешное возведение сборных конструкций. Однако «Сельские дома» полюбили молодые представители среднего класса, которым стоило немалого труда приобрести первое собственное жилье, и они мигом бы их разлюбили, если бы в точно таких же домах селились малообеспеченные слои населения.
— Не забывай о классовых предрассудках, братишка. Пусть это будут обычные летние домики, но другого цвета и под другим названием — например, «Мой собственный дом». Как тебе такой вариант? — предложила я.
Мы выиграли существенную часть подряда — никто не мог конкурировать с нами в цене. Прибыль была невелика, но Антон Кусанович, сын Марко, заменивший отца год назад, заверил нас, что низкая прибыль компенсируется огромным объемом заказов. Хитрость заключалась в скорости производства и установки наших домиков, но для этого нам предстояло как следует вложиться. Мы удвоили количество фабрик и, помимо заработной платы, начали давать рабочим премии, успокоив тем самым профсоюз.
В начале семидесятых политическая ситуация в стране была на грани катастрофы, разразился глубокий экономический и социальный кризис, правительство было парализовано беспорядками в партиях, которые редко приходили к согласию, и непримиримой оппозицией правых, готовых на любые жертвы, лишь бы затормозить социалистический эксперимент. Оппозиция пользовалась поддержкой ЦРУ, о чем мне часто напоминал Хуан Мартин, а Хулиан их оправдывал — партизанское движение нужно уничтожить. — Здесь нет партизан, папа, это коалиция левоцентристских партий, избранная народом. Американцам нечего делать в нашей стране, — возражал ему Хуан Мартин в тех редких случаях, когда они разговаривали.
Ничто из этого не касалось нас с Хосе Антонио; у нас было полно работы, и рабочие наши были довольны, что казалось чудом в атмосфере постоянных конфликтов и растущего насилия, забастовок и безработицы, многолюдных маршей в поддержку правительства и соответствующих акций оппозиции. Страна была поляризована, разделена на две непримиримые фракции; диалога не было, никто не шел на компромисс. Несмотря на выигранный нами тендер, Хосе Антонио и Антон Кусанович считались врагами правительства, как и все предприниматели, включая наших друзей и знакомых. Я голосовала за правых по примеру брата. Левым сочувствовали только мой сын и мисс Тейлор, в свои семьдесят с лишним лет не забывшая политические страсти, которые разделяла с Тересой Ривас, — роль жены моего брата нисколько их не преуменьшила.
Хуан Мартин перешел в другой университет, поскольку католический не соответствовал его убеждениям, и изучал журналистику в Национальном университете, «гнезде красных», как называл его Хулиан. Он был настолько захвачен политикой, что занятий почти не посещал. Его возмущала моя нейтральная позиция, которую он объяснял безразличием, невежеством и самодовольством. «Как ты можешь голосовать за правых, мама! Разве ты не видишь неравенства и бедности в нашей стране?» — говорил он. Я все понимала, но ничего не могла с этим поделать, я считала, что это проблема правительства или церкви, а я и так делаю достаточно, обеспечивая заказами своих рабочих и служащих. Многое должно было случиться, прежде чем я осознала реальность, Камило. Мне удавалось ничего не видеть, не слышать и не говорить в самые критические годы. Во время долгой диктатуры я бы вела себя так же, если бы дубина репрессий не обрушилась и на мою голову.
16
В течение трех лет, пока страна на всех парах катилась к неизбежной трагедии, я разрывалась между Майами, Лас-Вегасом и Лос-Анджелесом, так что проморгала большую часть ее социалистического опыта. В Соединенных Штатах информация была тенденциозной, все наперебой вторили пропаганде правых, которая изображала нашу страну как еще одну Кубу. Я часто возвращалась домой по делам, и каждый раз все сильнее чувствовала, как нарастают хаос и насилие и как Хуан Мартин ускользает из моих рук. Сын превратился в незнакомца. Он разговаривал со мной снисходительно, как с домашним животным; мое идеологическое перевоспитание больше его не заботило, он махнул на меня рукой, я попала в категорию «старой мумии». Он был неузнаваем: седая борода, грязные патлы, тощий, возбужденный. Ничто в нем не напоминало застенчивого мальчика, которым он был еще совсем недавно.
Ньевес на несколько месяцев пропала без вести. Хулиан по своим каналам попытался разыскать ее в Майами, но она не оставила следов. Он исследовал данные авиалиний и автобусных компаний, но все безрезультатно; ее имени не было в списках пассажиров, но это мало что значило, существовали и другие виды транспорта. В поисках Ньевес я оказывалась в подземном мире нищих, наркоманов и дрянной уличной жизни. Хулиан совсем не знал этот мир, его участие в наркотрафике и преступности было иного масштаба, он никогда не сталкивался в грязном переулке с оборванными зомби. А я сталкивалась. Интересно, что они обо мне думали? Буржуйка, хорошо одетая и зареванная, разыскивает какую-то Ньевес. Я видела ребят, которые поразили меня в самое сердце, но я не пыталась им помочь, моей единственной целью было выяснить что-то о дочери. Я занималась этим несколько недель, самых тяжелых, какие только могу вспомнить, Камило, и узнала лишь то, что Ньевес никто не знал.
Как раз этим я и занималась, когда позвонил Рой и сказал, что вроде бы обнаружил ее в Лас-Вегасе. К тому времени он уже перестал ее искать, но случайно увидел Джо Санторо и, следуя за ним, вышел на Ньевес. Я немедленно отправилась к Хулиану.
Девушка, которую увидел Рой, не входила в число живописных юных бродяг, которые представляли собой закат эпохи хиппи, а «работала» вместе с другими молодыми людьми обоего пола на знаменитой Лас-Вегас-Стрип. У нее были коротко остриженные, осветленные почти до белизны волосы, театральный макияж и вызывающий прикид, который в любом другом месте считался бы костюмом, но тут соответствовал обстановке. По словам Роя, ей не разрешали входить ни в один из роскошных отелей или баров, жила она на улице, кочуя с одной съемной комнаты на другую, распространяя наркотики, подворовывая и занимаясь проституцией. Месяцы, проведенные в реабилитационной клинике, не подействовали на Ньевес — она вернулась к прежней жизни, еще более одинокая и неприкаянная.
— Я бы не удивился, если бы узнал, что Санторо ее сутенер, — сказал нам детектив.
— Клянусь, он пожалеет об этом! — воскликнул потрясенный Хулиан.
Он поселил нас с Ньевес в отеле «Дворец Цезарей», где мы с моей неуловимой дочерью разместились в одном номере, потому что она отказалась жить в люксе отца, где было две спальни, гостиная, панорамный вид на этот искусственный город и даже выкрашенный в белый цвет рояль, который, как нам сообщили, принадлежал знаменитому пианисту Либераче. Меня смущало ее присутствие, рядом с ней я чувствовала себя робкой и виноватой. Я видела себя глазами Ньевес, осуждающими и презирающими; она терпела нас с отцом лишь потому, что надеялась развести на деньги, но я не могла ее в этом упрекнуть, мне хватило поверхностной прогулки по ее миру, чтобы проникнуться глубочайшим состраданием. Я бы отдала все, чем владела в этой жизни, Камило, если бы это хоть как-то ей помогло.
Оказавшись в отеле, Ньевес первым делом приняла ванну с пеной. Ее долго не было, я отнесла ей чашку чая и обнаружила, что она спит в почти остывшей воде. Я помогла ей вылезти из ванны, а когда оборачивала полотенцем, обнаружила у нее на спине шрам.
— Что с тобой случилось, Ньевес? — встревожилась я.
— Ничего. Царапина, — ответила она, пожимая плечами.
Она так и не рассказала, что произошло, и отказывалась говорить о своей жизни и о Джо Санторо.
— Я ничего о нем не знаю, мы не виделись целый год, — солгала она.
Моя дочь привезла с собой только сумку с брюками, кроссовками и косметикой; у нее не было при себе даже зубной щетки. Пока я пыталась о ней заботиться, точнее, за ней присматривать, Хулиан купил ей чемодан и наполнил его дизайнерской одеждой из роскошных бутиков, изобиловавших на Стрипе. Таков был его способ справиться с невыносимой тоской, которая разрывала сердце: потратить на дочку побольше денег.
Ньевес прожила с нами в отеле около недели; этого было достаточно, чтобы Хулиан преисполнился веры, что ее можно спасти, но я не разделяла его оптимизма. Я отчетливо видела симптомы, которые замечала раньше у других: зуд в теле, бессонницу, озноб, судороги, боль в костях, тошноту, расширенные зрачки, спутанность сознания и тревогу. Стоило зазеваться, Ньевес исчезала из номера и возвращалась умиротворенной; поблизости всегда околачивались дилеры, и она знала, как их распознать. Думаю, наркотики ей доставляли прямо в номер, спрятав среди тарелок на подносе или в сумке с чистым бельем, которую приносили из прачечной. Краткое перемирие во «Дворце Цезарей» закончилось в тот миг, когда она получила от отца достаточно денег. Она украла мои часы, золотую цепочку, паспорт и снова исчезла.
На этот раз Хулиан знал, где искать Ньевес, и с помощью Роя и еще одного человека ее похитил — нет другого способа описать то, как это выглядело. Меня он предупреждать не стал, потому что знал, что я буду против. Дело было вечером, Ньевес прогуливалась по улице, рядом остановилась машина, она подошла, полагая, что это потенциальный клиент. Рой и его подельник выскочили одновременно, накинули ей на голову куртку и силой затолкали