адо. Нам с Роем налила пива, а перед Ньевес поставила стакан молока. Проходя мимо, хозяйка погладила ее по голове с такой материнской нежностью, что я почувствовала укол ревности.
Ньевес рассказала, что ушла из клиники в Юте ночью, ей помог швейцар, объяснивший, где проходит дорога.
Она остановила первый же проезжавший мимо грузовик и, пересаживаясь из одной машины в другую, добралась до Калифорнии. Насколько я поняла, в последующие месяцы она зарабатывала на жизнь так же, как и раньше.
— Зато она слезла с наркоты, — уточнил Рой.
Ньевес сказала, что когда беременность подтвердилась, она решила больше не делать аборт и уцепилась за мысль о мальчике или девочке у себя в животе, — это помогало бороться с зависимостью. То, чего не сумели добиться дорогие клиники, сделало желание иметь здоровое дитя. Чтобы побороть тревогу, она курила табак и марихуану, пила много кофе и ела сладости, слишком много сладостей.
— Разжирею, — смеялась она.
— Тебе надо есть за двоих — за себя и за ребенка, — возразила Рита, подкладывая ей очередной тако.
Когда деньги кончились и Ньевес скатилась в нищету, поскольку работы не было, наркотиками она больше не торговала и клиентов не искала, — она обратилась в церковные организации и приюты для бездомных женщин, где ей разрешали переночевать, но после семи утра она снова оказывалась на улице. Жизнь становилась все труднее, по мере того как развивалась беременность. Однажды она нашла у себя в бумажнике карточку Роя Купера и в порыве отчаяния позвонила ему в Лас-Вегас. Чтобы прощупать его, она спросила о Джо Санторо, но Рой ничего о нем не знал, и это придало ей уверенности.
— Ему выстрелили в затылок, — сказала Ньевес, которой сообщили об этом через таинственную информационную сеть наркоторговцев.
Рой заверил ее, что не имеет к этому никакого отношения, он не наемный убийца, давно не следит за ее сутенером и не общается с Хулианом Браво. Он предложил ей немедленно выслать деньги.
— Мне нужны не деньги, а надежный человек. Только не говори отцу, где я, — добавила она.
Рой примчался на помощь. Привыкший, как он утверждал, разруливать чужие проблемы, он быстро взял ситуацию под контроль. Оказалось, что он родился в Лос-Анджелесе и хорошо его знал, здесь у него остались друзья и знакомые, а также несколько голливудских клиентов, которых он некогда выручил из беды. Его отчим был мексиканцем, он некогда перевез семью в квартал латиноамериканских иммигрантов, здесь Рой вырос, заговорил по-испански и научился бороться за выживание. Лос-Анджелес был вторым городом в мире по численности мексиканского населения.
— Здесь меня не найдут, — сказала Ньевес.
— От кого ты прячешься, доченька?
— От папы. Это он убил Джо Санторо.
— Ты не можешь обвинять своего отца в таком преступлении, это чудовищно.
— На курок он не нажимал, но заказал убийство. Ты же знаешь, он способен на все. Я его боюсь.
— Он тебя пальцем не тронет, Ньевес, он тебя обожает.
— У тебя плохая память, мама. Если папа меня найдет, он снова попытается навязать мне свою волю. Он никогда не оставит меня в покое.
Рита и Рой вышли во двор покурить, и мы остались одни.
— Будешь выспрашивать, кто отец ребенка?
— Главное, что ты — его мать, это единственное, что имеет значение. Наверное, это ребенок того молодого человека, как его звали? Джо Санторо…
— Нет, точно нет. Я сама не знаю, кто отец, это может быть кто угодно. Я даже толком не знаю, когда он появится, у меня всегда были очень нерегулярные месячные.
— Из-за наркотиков?
— Да, такое иногда бывает. Акушерка, которая меня наблюдает, считает, что ребенок родится в октябре. Знаешь, мама? Я не хочу, чтобы все случилось так скоро, вот бы он сидел внутри подольше, а я буду отдыхать у Риты и спать, спать…
Хосе Антонио взял всю мою работу на себя, и я осталась в Лос-Анджелесе. О Ньевес я рассказала только ему, Джозефине и Хуану Мартину, взяв обещание, что они будут молчать. Когда Хулиан Браво отправился по делам в колонию «Эсперанса», ему сказали, что я решила отдохнуть и отправилась в круиз по Средиземному морю. Возможно, его удивляло, что круиз растянулся на несколько месяцев, но расспрашивать он никого не стал, ему ничего не было от меня нужно, и он предпочитал меня не видеть. До меня дошли сплетни, что он встречается с какой-то девушкой на двадцать лет моложе, которую называет своей невестой, и это явно была не Зораида Абреу, ту он не повез бы с собой. Позже я узнала, что новую девушку зовут Анушка.
Домик в мексиканском квартале был одним из лучших периодов в моей жизни, я отдохнула душой так, как не смогла бы ни в одном роскошном круизе, наконец-то мы с дочерью снова обрели любовь друг к другу, которую некогда потеряли. Мы спали в одной постели. Сначала я немного стеснялась, потому что физического контакта у нас не было много лет, но вскоре привыкла. Помню чувство, когда я спала с ней бок о бок, или когда просыпалась, а ее рука лежала у меня на груди — блаженство сладкое и грустное оттого, что оно не могло длиться вечно.
Рой Купер то и дело приезжал из Лас-Вегаса и других мест, куда заводило его странное ремесло разруливателя ситуаций. Он останавливался в мотеле по соседству, потому что в доме не было больше свободных кроватей, а в воздухе, по его словам, было разлито слишком много эстрогена, но при этом пользовался каждой свободной минутой, чтобы сводить нас, трех женщин, пообедать в мексиканский или китайский ресторан, на пляж или в кино. Он любил боевики, кровавые и жестокие, но не отказывался от романтических мелодрам, на которые мы его зазывали. Потом он приглашал меня на ночь к себе в мотель, и я уезжала, ничего не объясняя Ньевес и Рите, поскольку, как я полагала, что бы я ни сказала, им все равно бы не понравилось.
Рита Линарес пришла в Соединенные Штаты пешком через пустыню Сонора, ей было двенадцать, она искала отца, а теперь более тридцати лет жила в Лос-Анджелесе без документов. Она была одноклассницей Роя.
— В школе он был единственным белым ребенком. Если бы ты видела, как его травили, пока он не научился быстро бегать и давать сдачи, — рассказывала она.
Она была вдовой — дети жили в других штатах и собирались вместе только на Рождество и Новый год, — страдала от одиночества и обрадовалась появлению Ньевес, когда Рой попросил ее приютить у себя одинокую беременную девушку. Рита без раздумий взяла Ньевес под свое крыло — ей нужно было общение и человек, о котором можно заботиться.
Последние несколько недель Ньевес дремала на солнце в саду, отяжелевшая и измученная. Устроившись с ней рядом, мы с Ритой что-нибудь шили, рассказывали друг другу о себе, сплетничали, обсуждали сериалы и жизнь у себя в родных краях. Я спросила, была ли она когда-нибудь влюблена в Роя Купера, и она с возмущением ответила, что всю жизнь любила только одного мужчину, своего мужа, «да упокоится он с миром». Уединившись на кухне, мы говорили о Ньевес. Рождение ребенка волновало Риту не меньше моего; она приготовила для него кроватку и шила одежки.
— Молю Бога, чтобы Ньевес осталась со мной. Моя единственная внучка живет со своими родителями в Портленде. Я была бы очень рада, если бы в доме появился ребенок, — призналась она, но мысль о том, что Ньевес останется в Лос-Анджелесе, казалась мне безумием; она должна вернуться в свою страну, где ей будет помогать ее семья.
Моя дочь всегда жила сегодняшним днем, полагалась на удачу, никогда не строила планов, не ставила целей и не любила проекты. В этом она тоже походила на Хулиана. Несколько раз я спрашивала, что она собирается делать после родов, но она отвечала уклончиво.
— Не будем торопиться, мама. Будущее покажет.
Зато мы заранее подобрали ребенку имя: если родится девочка, ее назовут Камила, если мальчик — Камило.
В третью пятницу октября Ньевес проснулась на рассвете и застонала от головной боли, а два часа спустя, собираясь выпить третью чашку крепкого кофе, который считала универсальным средством от всех недугов, встала с постели, и из нее хлынули околоплодные воды, образовав на полу между ног широкую лужу. Рита позвонила Рою, который как раз приехал на неделю в Лос-Анджелес, и вскоре мы вчетвером очутились в вестибюле роддома. У Ньевес не было схваток, она лишь жаловалась на невыносимую головную боль.
Ждать в приемной пришлось довольно долго, прежде чем Ньевес осмотрел врач, который обнаружил у нее высоченное давление. Началась неразбериха, последующие часы и дни слились в одну долгую ночь, в которой мелькали обрывки каких-то образов, калейдоскоп лиц, коридоры, лифты, голубые и белые халаты, запах дезинфицирующего средства, чьи-то распоряжения, шприцы с лекарством, и только одно я помню отчетливо — ручищу Роя Купера, держащую меня за руку. Эклампсия, сказали они. Я никогда не слышала этого слова.
— Я в порядке, мама, — пробормотала Ньевес, закрыв глаза и приложив руку ко лбу, чтобы защитить глаза от слепящих прожекторов, подвешенных к потолку.
Это был последний раз, что я ее видела. Ее увезли бегом, каталка исчезла за двойной дверью, а мы остались одни в ледяном коридоре.
Нас уверяли, что сделали все возможное, чтобы ее спасти, но не смогли понизить давление; начались судороги, Ньевес потеряла сознание и впала в кому. Им удалось сделать кесарево сечение и достать ребенка, но у Ньевес отказало сердце, и она умерла через несколько минут. Мне бесконечно жаль, Камило.
Как мне хотелось, чтобы ты, новорожденный малыш, хотя бы на мгновение прижался к материнской груди, помнил ее запах, тепло, прикосновение рук и голос, произносящий твое имя. Сколько мы ждали? Вечность. В какой-то момент медсестра положила мне на руки ребенка в голубой шапочке, завернутого в белую пеленку.
— Камило, Камило… — шептала я сквозь слезы.
Ты едва дышал — крошечный, сморщенный, невесомый, как комочек ваты.
— Вы ведь бабушка? С вашим внуком все в порядке, но его должен осмотреть педиатр, и надо провести необходимые исследования, — сказала женщина.