Он всегда спрашивал о тебе и напоминал о том, что ты записан его сыном.
В тот день я и не подозревала, что мы больше никогда не будем спать вместе. Рой умер от рака годом позже. Он скрыл от меня свою болезнь, потому что хотел, чтобы я запомнила его здоровым, влюбленным и жизнерадостным, но со мной связалась Рита Линарес.
— Он одинок, Виолета, никто к нему не приходит, — похоже, у него семьи нет, к тому же он не разрешает звонить никому из своих друзей. Он переехал ко мне, когда больше не мог выносить болей. Мы дружим со школы, он присутствовал в моей жизни с тех пор, как я приехала в эту страну, я тогда была маленькой иммигранткой и едва говорила по-английски; он всегда приходил мне на помощь, как брат, когда я в нем нуждалась, — плакала она.
Я немедленно вылетела в Лос-Анджелес в надежде, что Рой все еще у Риты, но его уже отвезли в больницу. Это была та же больница, где ты родился и где я в последний раз видела Ньевес, те же широкие коридоры, люминесцентные лампы, линолеум на полу, запах дезинфицирующего средства и часовня с витражами. Роя подключили к аппарату искусственной вентиляции легких, он все еще был в сознании. Говорить он не мог, но я видела по глазам, что он узнал меня, и мне хочется думать, что мое присутствие было для него последним утешением.
— Я люблю тебя, Рой, я люблю тебя так сильно, так сильно… — я повторяла это тысячу раз.
На следующий день он умер, держа меня и Риту за руки.
Ты рос так быстро, Камило, что однажды вечером заглянул ко мне в комнату пожелать доброй ночи, и я удивилась, увидев перед собой незнакомого молодого человека. Была пятница, ты пришел в школьной форме, то есть в поту и недельной грязи, с копной спутанных волос на голове и взволнованным выражением лица. Ты потерял велосипед и пробежал более двадцати кварталов, чтобы успеть до начала комендантского часа.
— Где ты шлялся? Уже почти десять вечера, Камило!
— Я протестовал.
— Против чего, можно узнать?
— Против военщины, конечно же.
— Ты с ума сошел! Я тебе запрещаю!
— Мне кажется, у тебя нет морального права мне запрещать, сказал ты и подмигнул с тем язвительным озорством, которое всегда меня обезоруживало.
Действительно, когда-то мне установили пластину на ключицу из-за участия в акции протеста, но мне просто не повезло. В то время я никуда не лезла, просто шла по улице, меня окружила толпа, и я не смогла убежать. Полиция набросилась на протестующих с дубинками, слезоточивым газом и водометами. Одна из струй швырнула меня об стену. В первые три дня после операции я боролась с болью сильными обезболивающими и марихуаной, но мне тогда пришлось месяц носить руку на перевязи, и терпение мое истощилось. В ту ночь я впервые испытала ужас, который не отпускал меня все оставшиеся четыре с лишним года диктатуры. Если ты ввязался в войну в четырнадцать, думала я, до совершеннолетия тебе не дожить, солдаты об этом позаботятся. От беспокойства за тебя я поседела, негодный мальчишка.
Со старой квартирой напротив Японского парка, который теперь назывался Парк-де-ла-Патрия, нам пришлось распрощаться, после смерти Хосе Антонио и мисс Тейлор она стала нам велика, к тому же не соответствовала моему новому настроению. Мы вчетвером — Этельвина, Криспин, ты и я — переехали в маленький домик, который обрушился во время землетрясения, помнишь? Он стоял далеко от центра города и Военного училища, где в основном происходили беспорядки. Переезд в новый дом стал еще одним шагом на пути к избавлению от всякого хлама, который раньше казался мне крайне важным, но с некоторых пор только обременял. Я отказалась от массивной мебели, персидских ковров, обилия украшений и оставила себе только предметы первой необходимости. Когда Этельвина отобрала то, что хотела бы оставить на случай, если решит жить в собственной квартире, которая до поры до времени сдавалась в аренду и приносила доход, я позвала стаю племянников и племянниц, с которыми в другое время почти не общалась, и предложила забрать все, что они пожелают; менее чем за два дня исчезло почти все. Мы переехали, прихватив с собой минимум вещей, к величайшему недоумению Этельвины, которая не понимала, зачем жить бедно, если можно позволить себе жить богато.
Зарабатывать сегодня деньги тяжелой работой так же непросто, как во времена моей юности. Чем тяжелее работа, тем хуже она оплачивается. Куда проще разбогатеть, ничего не производя, перекидывая деньги со счета на счет, спекулируя, торгуя на бирже, вкладывая средства в чужой труд. Когда тебя кормит ежедневная работа, запросто можно все потерять и оказаться на улице; куда сложнее лишиться целого состояния, потому что деньги притягивают все новые и новые деньги, которые множатся в таинственном измерении банковских счетов и инвестиций. Мне удалось кое-что накопить, прежде чем я придумала, как потратить накопленное.
Вначале это были женщины, с которыми я познакомилась в тот день, когда мы отправились на опознание останков в пещере. Дигна, Розарио, Глэдис, Мария, Мальва, Дионисия и еще несколько женщин, особенно Соня, мать четверых братьев Наварро. Невысокая, коренастая, крепкая, как дубок, в тот день она получила доказательства того, что ее дети убиты, о чем догадывалась в течение многих лет, но вместо того, чтобы погрузиться в печаль, она возглавила остальных женщин, требовавших выдать им останки погибших и наказать виновных. Все они были крестьянками и жили недалеко от Науэля, многие из них были знакомыми Факунды, опорой семейств, потому что оставшиеся в живых мужчины отсутствовали или были доведены до отчаяния. С детства работали от зари до зари и продолжали работать до самого конца, мечтая о том, чтобы их дети и внуки окончили школу, получили профессию и жили не так тяжело, как они сами.
Я начала посещать этих женщин по очереди, почти всегда в сопровождении Факунды. Они рассказывали мне о пропавших без вести близких, о том, какими они были при жизни, как их забрали, о вечной бюрократической волоките, связанной с их поиском, об обивании порогов и отправке писем, о сидении перед казармами в надежде добыть хоть какие-то сведения; рассказывали, как их прогоняют, затыкают рты и угрожают, но они не сдаются и продолжают задавать вопросы. Они горько плакали, а иногда смеялись. Меня поили чаем, травяными отварами или мате. Кофе у них не водилось. Факунда предупредила, что не стоит дарить им подарки, это их может унизить, потому что им нечего подарить мне взамен. Я приносила лекарства, когда они в них нуждались, и кроссовки для детей, все это они принимали, а в знак благодарности давали мне яйца или курицу.
Я вливалась в их группу постепенно и осторожно, чтобы никого не обидеть. Я смирилась с тем, что от них отличаюсь, и не скрывала отличия, потому что это было бесполезно. Я научилась слушать, не пытаясь решать чужие проблемы или давать непрошеные советы. Факунде пришло в голову проводить по пятницам на ферме собрания. Она жила со своей дочерью Нарсисой, превратившейся в толстую и властную матрону, и внучкой по имени Суса-на, о которой я расскажу позже. Печь она перестала больше года назад, говорила, у нее нет больше сил для такой работы, но с помощью Нарсисы готовила по пятницам свои знаменитые пироги, чтобы угощать женщин на собраниях. Я навещала ее примерно раз в месяц, потому что дорога из столицы была очень долгой.
Примерно в то же время я снова начала общаться с Антоном Кусановичем и познакомилась с его дочерью Май-лен, худенькой двенадцатилетней девочкой, состоящей из локтей, коленок и носа, но серьезной, как нотариус, к тому же считавшей себя феминисткой. Я вспомнила Тересу Ривас, единственную феминистку, которую встречала в жизни. Я спросила Майлен, что для нее значит феминизм, и она ответила, что это борьба против патриархата, то есть против мужчин в целом.
— Не обращай на нее внимания, Виолета, это временно и скоро пройдет. В прошлом году она была вегетарианкой, — пояснил мне ее отец.
В тот день меня поразила целеустремленность этой девочки, но вскоре я о ней забыла. Я и вообразить не могла, что она станет так важна для нас с тобой, Камило.
Деревенские женщины стали для меня примером того, как заразительна отвага и чем нас больше, тем мы сильнее; то, чего не может достичь одна, достигают несколько женщин, все дело в количестве. Они принадлежали к группе, состоящей из сотен матерей и жен пропавших без вести, и вели себя настолько решительно, что правительство вынуждено было пойти на уступки. Официальная версия отрицала исчезновение стольких людей, объявив эти сведения коммунистической пропагандой и обвиняя женщин в невежестве и отсутствии патриотизма. Смирившаяся с цензурой пресса о них не упоминала, но за границей они были хорошо известны благодаря правозащитникам и изгнанникам, которые в течение многих лет занимались разоблачением диктатуры.
На пятничных встречах с пирогами, испеченными Фа-кундой, я узнала, что в нашей стране на протяжении десятилетий существовало множество женских объединений, преследующих различные цели, и даже мачизм военных не смог их задавить. Во времена диктатуры действовать было сложнее, но все же возможно. Я связалась с группами, которые боролись за принятие закона о разводе и разрешение абортов. Это были фабричные работницы, женщины из среднего класса, образованные женщины, художницы, интеллектуалки. Я посещала их собрания, просто чтобы послушать, у меня не было ничего, что я могла бы им предложить, и все-таки способ помочь нашелся.
24
Пришло время напомнить тебе, что в 1986 году в моей жизни снова появился Харальд Фиске, норвежский любитель птиц. Последний раз я видела его много лет назад, когда он прилетел из Буэнос-Айреса, чтобы рассказать мне о Хуане Мартине, который бежал от Грязной войны и получил убежище в Норвегии. Несколько раз я ездила повидаться с Хуаном Мартином, но с Харальдом не виделась ни разу, он был дипломат и менял страну за страной. В конце года от него регулярно приходило по почте поздравление с Рождеством — дежурное послание, какие многие иностранцы рассылают друзьям, кратко сообщая домашние новости и прилагая фотографию семейства за праздничным столом. В этих коллективных письмах рассказывается только об успехах, путешествиях, рождениях и свадьбах, никто в них не страдает от банкротства, не сидит в тюрьме и не болеет раком, никто не совершает самоубийства и не разводится. К счастью, этой дурацкой традиции у нас не существует. Весточки от Харальда Фиске были еще хуже обычной воображаемой семейной идиллии: птицы и снова птицы, птицы Борнео, Гватемалы, Арктики. Удивительно, что в Арктике тоже водятся птицы.