Впрочем, мама знала. В тот вечер, когда Макс приехал из больницы от Леры, с ним случилась самая настоящая музыкальная истерика. Он уселся за инструмент и принялся играть, как одержимый, пьесу за пьесой, мелодию за мелодией. Рука со смычком металась, словно бешеная, лоб взмок от пота, губы тряслись, но он с остервеннением играл и играл, зажмурившись и стиснув зубы. Мама с трудом отняла у него смычок, еле-еле разжав окаменевшие пальцы Макса… и тогда он сразу обмяк, обессилел, закрыл лицо руками и затих. Только плечи чуть подрагивали и дыхание было шумным, неровным, сбившимся.
— Максимка, всё будет хорошо… — ни о чём не расспрашивая, прошептала мама, прижимая взлохмаченную голову сына к своей груди. — Успокойся, милый. Всё пройдёт.
Ни хрена не прошло.
Несмотря на всю недвусмысленность их последнего разговора с Лерой, на все те грубости и гадости, что они друг другу сгоряча наговорили, Макс очень долго не хотел верить в то, что это конец. Да, он фактически бросил её, оставив в больнице слабую и беспомощную, но ведь и она тоже его обидела. Гордость не позволяла вернуться и попросить прощения… а может, он просто боялся получить от Леры очередную порцию ледяного презрения или, напротив, кипящей ненависти — он не знал, что и хуже.
Отвлечься помогла официальная волокита и все бюрократические сложности, связанные с его поступлением в английский колледж. Виза, перевод и апостилирование необходимых документов и справок, составление мотивационного письма, без которого его даже не допустили бы к прослушиванию… Макс практически не волновался, эмоции словно притупились и нервничать не получалось, даже если бы он захотел.
Известие о том, что он принят, Макс встретил с обидным спокойствием. Не было ни восторга, ни ликования… он просто мысленно поставил галочку напротив пункта “поступление” — сделано!
Последние дни августа прошли в лихорадочных сборах и улаживании тех важных дел, с которыми он ещё не успел разобраться. Искушение позвонить Лере и узнать, как она, как её здоровье, было слишком велико, но Макс старался не поддаваться этим малодушным порывам. Наденьку он тоже ни разу не встретил за эти дни — она уехала со своим Скворцовым в Сочи, чтобы провести остаток лета, нежась под южным солнышком. А больше… больше и поговорить-то о Лере ему было не с кем.
В аэропорту в день отлёта ему всюду мерещились её раскосые глаза. В этом не было ни логики, ни здравого смысла: откуда Лере было знать, в какой день и каким рейсом Макс улетает? Да даже если бы и знала… она ведь вычеркнула его из своей жизни. Сказала, что пойдёт своей дорогой. Он и не ждал… не надеялся… не верил.
Чёрт, он ждал её. Он безумно её ждал!..
Мама, внезапно как-то резко постаревшая, заплакала, прощаясь с Максом: её птенчик повзрослел, оперился и теперь улетал из гнезда… Сын, который был выше её на целую голову, смущённо обнял в ответ, попытался утешить, неловкими движениями ладоней стирая слёзы с её щёк.
Он безумно ждал. Но Лера не приехала.
В целом, когда первый шок от пребывания в чужой стране прошёл и притирка благополучно завершилась, Макс понял, что Лондон ему скорее нравится. Этот город постепенно, но неуклонно менял его, незаметно влияя и на характер, и на внутреннее состояние. Несмотря на тоску по дому и пустоту в сердце, Макс однажды поймал себя на том, что стал чаще улыбаться незнакомым людям, буквально на автомате. И эта новоприобретённая привычка была ему только на пользу, потому что первое время вечно кислая физиономия “этого русского” отпугивала лёгких дружелюбных англичан.
Один из преподавателей колледжа — профессор музыки Ричард Тёрнер — как-то раз добродушно заметил на своей лекции, что русские всегда ноют, это их девиз по жизни: всё плохо, давайте будем плакать.
— Они словно подсознательно ждут плохого, а не хорошего, при этом испытывают какую-то дикую, мазохистскую нелюбовь к себе и одновременно желание критиковать всё, что вокруг. Но музыканты… — добавлял он, многозначительно подняв вверх указательный палец, — музыканты при этом замечательные! Гении практически все, как на подбор!
Аура потенциальных гениев, витающая над Максом и Андреем, заставляла однокурсников посматривать на них с заметным любопытством. В их взглядах явственно читалось: “Ну-ну, проверим, так ли вы хороши, как о вас говорят…”
В общей сложности в Королевском колледже музыки обучалось более восьмисот студентов из пятидесяти стран, и преподавали там не просто педагоги — а талантливейшие музыканты с именами, известными всему миру. В колледже был даже факультет для одарённых детей и подростков от восьми до восемнадцати лет: ребята занимались по субботам.
Как прежде маленький Максим считал свою питерскую музыкальную школу Храмом — так и теперь, с таким же душевным трепетом и почтительным благоговением, он относился к колледжу. Он с первого взгляда влюбился в это учебное заведение — даже до того, как увидел его вживую, просто по фотографии. Да разве могло быть как-то иначе?
Эти стены повидали немало звёзд: к примеру, ранее здесь учились такие известные личности, как композитор Эндрю Ллойд Уэббер и скрипачка Ванесса Мэй.
Напротив здания Королевского колледжа музыки располагался знаменитейший зал Альберт-Холл, одна из самых престижных концертных площадок мира. Президентом колледжа являлся сам Чарльз, принц Уэльский… как можно было, вращаясь во всём этом, не осознавать полную меру ответственности, возложенную на тебя во время учёбы в столь прекрасном, священном, потрясающем месте?!
Студенческая жизнь Максу безумно нравилась, хотя действительно приходилось очень много учиться. Дурака валять здесь не было позволено никому. Готовясь к экзаменам, он, бывало, просиживал в местной библиотеке целыми днями, отчаянно зубря. Музыкальной практике, конечно же, уделялось не меньше времени, чем теории: они постоянно играли, репетировали, играли и репетировали, снова репетировали и опять играли… Юных музыкантов и певцов регулярно испытывали сценой — всевозможные отчётные концерты, открытые ежегодные выступления, рождественские шоу, пасхальные представления и так далее.
В распоряжении колледжа было несколько концертных залов: от маленького, практически камерного, для небольших выступлений в узком кружке “своих” — до солидных холлов с великолепной сценой, потрясающей акустикой и четырьмя сотнями зрительских мест.
Максу больше всего по душе пришёлся зал The Britten Theatre, открытый в честь столетия колледжа Её Величеством Королевой. Элегантный, с многоуровневым зрительным залом и арочной авансценой, он напоминал столь любимые Максом итальянские оперные театры. Когда он играл в этом зале, то его изнутри буквально распирало ощущение счастья, полёта и эйфории, а на глаза от переизбытка эмоций нередко наворачивались слёзы.
Андрей же больше радовался, когда им приходилось выступать в The Amaryllis Fleming Concert Hall, названном так в честь бывшей студентки колледжа, знаменитой виолончелистки. Это был более современный и соответствующий высочайшим международным стандартам концертный зал — а Андрей, как мальчик, выросший в достатке, прежде всего ценил комфорт.
В общем, учёба и концерты занимали практически всё время молодых ребят. Однако… кто не гулял и не кутил в студенчестве?! Разумеется, Макс с Андрюхой периодически устраивали себе “дни отрыва”, отчаянно надираясь в местных пабах и беззастенчиво снимая девушек. Впрочем, ходить по девочкам Макс начал далеко не сразу, целых полгода после начала учёбы не мог ни на кого даже смотреть, чем вызывал беззлобное подтрунивание Андрея, зато потом, “развязав”, словно сорвался с катушек.
Если позволяла погода, Макс любил просто гулять по городу, исследуя и изучая его. Ноттинг-Хилл был исхожен вдоль и поперёк, теперь же парня тянуло в районы более отдалённые. В поисках лондонских интересностей он старательно избегал заезженных туристических маршрутов и иногда натыкался на весьма занимательные местечки — вроде старинного заброшенного кладбища.
Красные телефонные будки, являющиеся визитной карточкой Лондона, скоро надоели Максу до зубовного скрежета. В них не было ровным счётом ничего примечательного, в том числе и практической пользы: большинство жителей столицы давно перешло на мобильные телефоны, поэтому будки чаще всего использовались не по назначению — как мусорки или пепельницы, а порою даже и туалеты. Нередко их обклеивали рекламой каких-нибудь борделей… в общем, та ещё “достопримечательность”. Однажды Макс, бродя в одном из таких отдалённых от дома нетуристических районов, наткнулся на сотрясающуюся и содрогающуюся, как во время землетрясения, красную будку — не сразу сообразив, что происходит, он осторожно заглянул внутрь и, отшатнувшись, невольно покраснел, сообразив, что помешал страстному совокуплению какой-то пылкой парочки.
Память тут же с готовностью встрепенулась, подсовывая ему картинку из прошлого: он и Лера в одной постели, сжимающие друг друга в объятиях, ставшие одним целым… Это воспоминание взорвалось в голове так внезапно, что он не успел поставить привычную мысленную “защиту” и на секунду задохнулся от оглушившей, затопившей его с ног до головы дикой боли. Машинально оперевшись рукой на злосчастную будку, он шумно глотал ртом воздух, пытаясь отдышаться.
— Эй, чувак, а тебе не кажется, что ты здесь лишний? — чуть приоткрыв дверь, недовольно поинтересовался чернокожий парень, даже не потрудившись застегнуть штаны. — Иди, куда шёл… Разве ты не видишь, что смущаешь даму и портишь наше свидание? Если приспичило позвонить — другая будка есть за углом.
— Извините, что помешал, — с трудом вспомнив элементарные английские фразы, отозвался Макс. — Я уже ухожу.
Глава 10
Он наивно убеждал себя, что справился. Пережил, перегорел, переболел, убежал от своей боли, надёжно спрятался и закрылся на семь замков. Однако боль всё равно настигала, находила, дотягивалась своими щупальцами — и всегда это было внезапно, всегда наотмашь, к этому невозможно было подготовиться.