И вопрошали они:
— Кто ты и по какому праву защищаешь предстоящую тут Вирдимуру? Есть ли у тебя бумаги, которые доказывают, кто ты и откуда? Мы не видим на тебе знаков избранного народа. Иудей ли ты?
— Да, я иудей.
— Из какой же семьи?
— Де Медико.
— Не родня ли ты тому Йосефу, что занимался врачеванием в африканских землях?
— Я его сын.
— Какова же причина, что мужчина из рода Де Медико вступается на суде за шлюху?
— Она не шлюха, а моя нареченная. И у меня с собой документ, подтверждающий шидух, соглашение, заключенное в 1312 году нашими отцами, Урией и Йосефом.
И тогда Паскуале выразительно посмотрел на меня, точно желая передать мне: «Прости, не так я хотел тебе это сказать, мне хотелось бы прошептать тебе это тихо, под яркими звездами».
Священники не спешили меня освобождать.
Сначала они хотели изучить шидух, убедиться в том, что подписи подлинные, что в нем оговорено приданое и перечислено имущество. Земля и сайя, окружающие дом, без всякого сомнения, принадлежали Паскуале, Урия передал их ему при заключении брачного договора. Кроме того, у Паскуале была лицензия, и теперь никто не осмелился бы сказать, что в госпитале нет человека, имеющего право врачевания и обладающего необходимыми навыками.
В документах были перечислены все пожитки, вся мебель и все предметы домашнего обихода. То было мое приданое, и я вспомнила, как незадолго до прибытия Йосефа Урия потребовал, чтобы я начистила всю нашу утварь, выложила напоказ все наше добро, ковры, инструменты, кухонные принадлежности.
Стало быть, Урия подготовил все, не говоря мне ни слова, он выбрал мне мужа, он продумал все до мелочей.
Почему же он ничего мне не сказал? Почему скрыл это от меня?
Это было не похоже на Урию. Он всегда посвящал меня во все. В то, как живут и как умирают. В то, как восходит звезда, с земли или с моря.
Оставался лишь один ответ.
Мой отец уже понимал, какой конец его ждет. Он знал, что скоро покинет меня.
Он знал, что должен меня защитить, почтенные доктора.
Меня освободили десять дней спустя, когда убедились, что подписи подлинные, документ действителен и составлен как надо, включая список приданого. Все это время я находилась в камере замка Урсино, связанная веревками, с мешком на голове.
И я была не одна. Хотя я не могла их видеть, я чувствовала других пленниц, связанных и ослепленных, ждущих своей участи, их присутствие выдавало движение воздуха.
— Кто ты такая? — спрашивали они, с трудом выговаривая слова, стараясь повернуться в нужную сторону.
— Я Вирдимура, дочь Урии.
— Урии? — раздался теплый, но усталый голос, подернутый кашлем. — Урии, того самого лекаря, что утешал душу и отгонял боль?
— Того самого.
— Скажите же своему отцу, что его песни излечили меня, что он был прав: музыка способна врачевать.
— Когда же вы видели Урию? Когда он лечил вас своею песней?
— В этой самой камере, дочка, но не помню уж, сколько лет минуло с тех пор. Я ведь живу во тьме. И счет лет веду лишь собственными вздохами. Знаю только, что меня оставили здесь, а его увели. Но прежде чем это случилось, Урия был прикован в этой камере и не мог двигаться; тогда-то он и излечил меня от хвори своей песней. И головные боли, мучившие меня, за несколько дней отступили.
— Но кто бросил его сюда? И в чем его обвиняли?
— Кто знает, дочка. Одно лишь можно сказать наверняка: раз ты попал сюда, значит, нет у тебя друзей ни среди христиан, ни среди евреев.
— Стало быть, его приговорили к казни?
— Не думаю. Я не слышала ни звуков барабана, ни слов прощального благословения. Нет, тут не было ни жуткого воя, ни слов молитвы. Урия не погиб. Я учуяла бы запах смерти. Я собрала бы слезы перед его уходом. Нет… Должно быть, его увезли куда-то далеко-далеко, огромные корабли отплывали тогда в крайние земли, на Восток, в Африку, одному Богу известно…
В эту самую минуту дверь отворилась и в камеру вошел человек. Ничего не объяснив, лишь лязгая засовами, он выкрикнул: «Вирдимура, дочь Урии, невеста Паскуале Де Медико, сына Йосефа».
Я была свободна. Мне грубо развязали запястья, на которых остался след от веревок. С головы сорвали мешок, и мои глаза, отвыкшие от света, пронзила резкая боль.
Когда же я наконец смогла что-то разглядеть сквозь вспышки света и тьмы, я увидела, что там стоял он.
Он был выше своего отца и выше Урии. От него пахло дальними странами, воспоминаниями и заботой. Его лицо было лицом человека, что склоняется до земли, когда видит проросток, готовящийся стать деревом.
Он был еще красивее, чем тогда, когда я впервые его увидела. Борода подчеркивала черты его лица. Брови — взгляд зеленых глаз. Зубы были белыми и безупречными. Широкие плечи привыкли брать на себя любую ношу. Голос его я уже слышала в тот раз, когда он сказал, что я его невеста, когда я не могла улыбнуться ему и ответить: «Да, я тоже принимаю тебя, но не так, как женщину принимает мужчина, я принимаю тебя, как воду ручья, когда хочется пить».
Но сердце его было прежним. Паскуале так и остался ребенком, который шагал за мной, куда бы я ни пошла. Никого не осуждавшим. Чьи ноги сплетались с моими. Я прекрасно помнила, что он мог часами сидеть на корточках под столом, стоило только мне попросить, или удерживать меня на своих плечах, чтобы я была выше всех. Точно так же он не издал ни единого звука, когда я пробовала на нем мятные компрессы и они обжигали его тело.
Меня огорчало, что мне обрезали волосы и я больше не могла ими прикрыться. Что я была такая грязная, растрепанная и некрасивая, что у меня остались только руки, куда больше привыкшие иметь дело со смертью, чем с жизнью.
Меня огорчало, что на мне такая потрепанная одежда. Что после низких потолков камеры я такая скрюченная и едва держусь на ногах.
Но Паскуале, казалось, ничего этого не замечал. Он подошел ко мне. Расцеловал мои запястья там, где виднелись следы веревок. «Пойдем домой», — сказал он, в то время как священники рвали на себе одежды.
Глава 3
Свадьбу мы отпраздновали на берегу, в шаге от моря. Наши клятвы подхватили волны.
Ранним утром Шабе покрыла мне голову покрывалом, сотканным ею собственноручно. Она украсила мои бедра золотыми цепочками и вместе с другими обитательницами госпиталя проводила меня, напевая «Леха доди» («Выйди, мой возлюбленный»).
Поскольку у невесты не было отца, Паскуале сам прочел семь благословений и пожелал мне принести плод. Он сам надел мне кольцо. И в шуме и запахе прибоя произнес: «Вот ты посвящаешься мне по закону Моисея и Израиля».
Не помню, как проходил пир по случаю нашей свадьбы, почтенные доктора. Ни хлеба, что пекли на открытом огне, разведенном прямо на песке. Ни телячьего сердца в сахаре. Ни печенья из мельчайшего помола муки и толченого миндаля.
Не запомнила я и танцев, что чередовались до поздней ночи с песнопениями и звуками лиры. Не запомнила шипения и потрескивания мангальных решеток. Женщин, что завернули меня в белое покрывало и уложили на брачное ложе.
Мне не хотелось надевать ни платья из виссона, ни длинных сережек, ни плетеных сандалий. Не хотелось краситься ни черным, ни красным, чтобы подчеркнуть глаза или губы.
Я все повторяла: «Возьми меня такой, какой меня сотворил ветер, растрепанную и стриженую, нескладную и неукрашенную. Пусть мои волосы разлетятся, как пожелает Создатель, пусть переплетутся и запутаются в нашу первую ночь. Приготовь нашу постель без шелковых одеял. Без перьевых подушек. Без расшитых покрывал. Пусть это будет простое ложе. Пусть это будут простые слова. Аль таазви оти лаолам.
Не покидай меня».
Так началась наша супружеская жизнь. Мы поднимались с рассветом, чтобы удостовериться, что ночь прошла хорошо, что все гости хорошо себя чувствуют, что ветер спокойно влетает в их ноздри. Паскуале спроектировал своего рода мельницу, что с помощью разных труб доставляла свежий воздух к постелям больных. От трубы прямо в рот тянулась канюля, так что самые слабые могли спокойно дышать. Затем он распахал часть сайи и поставил там большие зеркала, которые улавливали свет. Он направил их на баки с водой, чтобы подогревать их даже в холодное время года.
У греков он научился наблюдать за природой. У монахов — вопрошать тишину. У германских народов — правильно распределять силы. Он все сделал так, как велел ему Йосеф. Взял понемногу от каждого народа. Сохранил в себе все обычаи, какие только смог.
Наш дом пополнялся самыми разными изобретениями. Для самых маленьких появилась карусель. В огороде — оросительные каналы. Для стариков — удивительные кресла на колесах. Для каждого отказавшего органа Паскуале придумал что-то свое: слуховую воронку для глухих, палку с колокольчиком для слепых. Шелковые крылья для парализованных.
Он научил всех смеяться не меньше трех раз на дню. Двадцать раз, если подходил прилив. И сто, если кто-нибудь из стариков придумывал стихотворение.
Ночами он покрывал меня поцелуями, он любил меня, разливая по мне свою силу. Я отдавалась ему без тени сомнений, отдавалась, словно исполняя священный обет, я была как заброшенная вещь, наконец-то обретшая свое предназначение.
Госпиталь продолжал расти. У нас появились комнаты для детей. Комнаты для лунатиков. Помещения для животных. Паскуале приводил собак, чтобы люди обрели доверие. Жеребят, чтобы дарить радость. Кошек, чтобы сохранять рассудок.
Часто выздоровевшие больные оставались с нами, чтобы помогать другим или просто не мыкаться в одиночестве. Многим было некуда идти, они были родом из мест, где никогда не заходило солнце. Были и такие смельчаки, что зарабатывали на жизнь канатоходством или прыжками на трапеции. У нас останавливались и лудильщики, и старьевщики, и чесальщицы, и писари. Каждый просил пищи, похвалы, улыбки. Каждому Паскуале говорил: «Барух аба, благословен будь, приходящий в этот дом».