У каждого я пыталась узнать хоть что-нибудь об Урии. Не слышали ли вы о нем, не видели ли его, не знаете ли, что с ним? Рассказ старухи в замке Урсино подарил мне надежду. Отец жив. Я чувствовала его где-то там, где зарождалась ночь, звезды, бури. Я ощущала присутствие отца, когда читала его записи. Когда закрывалась в лаборатории, чтобы сделать экстракт крапивы или одуванчика. Он был жив, потому что теперь, когда внутри меня все горело, теперь, когда я знала, что такое стать единым целым с любимым, я обрела дар предчувствия, почтенные доктора.
Теперь я знала, как различать живых и мертвых.
Понять это было просто. Мертвые не порождали ни чувства ожидания, ни какого-то другого, загадочного, желания. В мертвых не было роковой связи с неведомым.
В мертвых была полная завершенность.
Но Урия взывал ко мне из песка. Он рассекал волны. Он был в каждой вещи, в каждом мудром, скромном, покорном слове. Он говорил о том, что любая болезнь и стремление ее вылечить — лишь попытка постичь тайну. Попытка вырвать из каждой раны отчаянный крик, удерживающий в себе всю тяжесть этого мира, отвергающий все, что конечно.
Урия был жив, потому что больные ворочались в своих постелях. Потому что в каждом из них билось желание всех прочих.
Желание спастись.
Глава 4
В 1330 году пришел голод.
Предвестием его стала засуха. Из Африки донеслись жара и влажность, разносимые ветром.
На канале образовались непонятные водовороты. Резервуары с запасами воды стали мелеть. Свет терзал землю.
Словно настал конец времен. Над людскими поселениями плыл купол одеревеневшего неба. А под ним мир точно застыл. Животные оцепенели в ожидании. Замерли змеи, замерли перепелки. Ящерицы, кролики, жабы.
Паскуале придумал укрытия для посевов, систему резервуаров для очистки морской воды от соли, удобрения из отходов, траловую сеть для рыбной ловли. Но мы с трудом держались на плаву. Больных было слишком много, и накормить их становилось все труднее. И никто из них не платил денег.
В Катании не было совсем ничего. Рынок опустел. Немногие оставшиеся торговцы выкладывали на прилавки тощие мешки с зерном или сахарным тростником. Лишь самые везучие умудрялись завозить из Магриба финики. Сухофрукты и орехи из княжества Салерно. Специи из Александрии Египетской и Сирии.
Крестьяне хлынули в города. За ними оставалась голая, высушенная земля, не дававшая плодов. Они выстраивались в длинные очереди. При себе они имели лишь узел-другой с пожитками. Малолетние дети висели на груди. Рядом плелись хромые мулы.
Все двигались молча, говорить было тяжко. Они шли отупелой, отстраненной походкой. Отстраненной от времени и — на какое-то время — от смерти.
Днем они стояли вдоль дорог и просили милостыню. По ночам воровали и расхищали что могли. Движимые тысячелетним неутолимым голодом, унаследованным от предков. Он терзал их внутренности. Говорил о приближающейся агонии.
Оголодавшие стали умирать. Они умирали у городских стен. На дорогах. Их тела мешались под ногами жителей Катании, вышедших на крестный ход, а из джудекки доносились песнопения псалмов справедливейшему Судии.
Всюду раздавались молитвы о даровании милости. Евреи просили, чтобы с неба упала манна, как случилось во времена Исхода из Египта. Христиане же взывали к святой мученице Агате, защитнице города, дабы вызрело зерно на полях. Епископ даже распорядился, чтобы с саркофага мученицы сняли праздничное покрывало, что в 252 году уже спасло город от извержения вулкана.
Но ярость все же победила. Крестьяне сбивались в банды. В городе началась резня, всюду устраивались засады. Каждый день где-то случался налет.
Наконец, они добрались до моря и до сайи.
Мы только что окончили маарив, стояла глубокая ночь, почтенные доктора.
Первым их услышал Паскуале. Он привык спать вполуха. Слишком много лет он засыпал под открытым небом, прислушиваясь к малейшему шороху, вздрагивая от малейшего движения воздуха.
«Надо бежать, у нас мало времени», — прошептал он, и я не сразу поняла, о чем он говорит. Но бросилась за ним, следуя его указаниям, помогла ему поднять больных и укрыть их в пещере.
И хотя я еще не осознавала, что нам грозит, я подсаживала ему на плечи детей, рожениц, стариков.
Потом настал черед припасов. Мы перетащили в пещеру последние мешки зерна, сушеную рыбу, миндаль, сухие фрукты. Старались собрать все, что только можно. Покрывала, жаровни, сосуды с водой.
Наконец, мы прикрыли вход в пещеру ветвями и замолкли.
Мы ждали.
Гул становился все громче. Кем они были? Издалека слышались крики, проклятия, лязг металла. Казалось, одичавшая, затравленная, привыкшая к тьме толпа несется разом к единственному просвету. Они говорили на всех языках. На арабском, сицилийском, испанском. Они шли со стороны города. Злые, безумные, готовые растерзать нас.
Они искали пищу. Но не с той целью, чтобы поесть. Они хотели обладать ею, загасить ею свои страхи, свою неуверенность в будущем. Получить доказательство, что они живы. Утолить голод. В их желании насытиться было что-то совсем первобытное, куда более важное, чем просто голод. Жажда власти. Крови. Счастья. Казалось, что для них это единственный способ почувствовать, что они существуют.
Мы слышали, как они бросились в огород. Как ворвались в кухню. Как опустошали кувшины. Как срывали фрукты с веток деревьев.
Они пожирали все: хлеб, книги, снадобья, лекарственные травы. Поглощали слабительные, средства от кашля, ножки столов, лекарства от меланхолии.
Вечером они орали песни, кутили, изрыгали пьяные бессвязные фразы. До нас доносились мужские голоса, говорящие на самых разных языках, в них слышалось возбуждение, отчаяние, грубость. То и дело кто-нибудь выкрикивал грязные слова. Другие бесстыдно подхватывали и громко смеялись.
Мы дрожали от страха, крепко обнявшись. В пещере стояла полная тишина, мы боялись выдать себя.
Они ушли спустя три дня, лишь когда уже ничего не осталось, когда они поглотили все, что попалось под руку.
Только тогда мы поняли, что с нами нет Шабе.
А дикая стая, подобно саранче, прокатившейся по Египту, устремилась в новую пустыню.
Мы нашли ее в кухне, свернувшуюся под квашней, она напевала псалом об умирающих.
Повсюду были разбросаны порванные занавески, валялись перевернутые кровати, вырванные с корнем доски.
Вот уже в третий раз мой дом был разрушен. В третий раз мне довелось познать, сколь хрупок наш жизненный путь.
Но меня это не беспокоило. Я уже привыкла к непредвиденным поворотам, к смене эпох. Я знала, что Господь является только тем, кто не единожды имел дело со смертью.
Я оглянулась на Паскуале. Он молча стоял и смотрел на то, что осталось от дома. Он тоже привык к тому, что в жизни неизбежны потери.
Не говоря ни слова, он склонился над Шабе. Ровно уложил ее на пол. Прощупал, проверяя, не ранена ли она.
Он сразу понял, что ее брали силой.
Шабе не дрожала, не задавала вопросов, не плакала. Она говорила, что все вокруг наполнилось призраками и мертвые священники допрашивали ее на Страшном суде.
Что ее изнасиловали, почтенные доктора, она не поняла и на этот раз.
Как всегда, ее единственной защитой было забвение.
Прошло несколько месяцев. Мы снова отстроили дом. Паскуале много работал. Он обновил комнаты, крышу. Смог восстановить деревья и огород. Посадил цветы, цикорий, дыни. Починил резервуары, поправил солнечные зеркала, убрался в лаборатории.
Восстанавливая дом, он устроил потайную комнату под землей, где можно было хранить пищу и записи. Он покрыл ее ложным полом, чтобы прикрыть вход. Обновил и пещеру, теперь она стала большой и удобной, как настоящий дом, и при этом была отлично скрыта от посторонних глаз растительностью.
Вокруг дома он возвел стены. Широкие бастионы с бойницами, чтобы защищаться, обустроил галереи, чтобы видеть врага издалека, и сторожевые вышки, как в настоящей крепости.
Впервые мы как-то обозначили свои границы, и теперь казалось, что пространство вокруг словно сжалось. Наверху, где кончалась стена, Паскуале разместил колючие ветки сухой ежевики, битые стекла и острое железо.
Постепенно жизнь потекла своим чередом. Мы снова стали по очереди дежурить у ложа больных. Посвящали много времени чтению и науке. Восстановили оросительные каналы, что вели к саду и огороду, стали сажать померанцы и апельсины, из которых потом делали цукаты и ликеры.
Ко всему прочему Паскуале решил обустроить новую лабораторию, где поместил травник. Он высушивал растения, клал под пресс, описывал лекарственные свойства, заносил в каталог. Он обучил этому и наших учениц: показал, как пишется название каждого растения на латыни; объяснил, к какому семейству и роду они относятся; и рассказал, где они были собраны. Так он составил больше сотни томов, устроенных строго по алфавиту, и в конце каждого был указатель.
Чрево Шабе потихоньку росло и покрывалось голубыми венами. Оно было подобно растению, что тянется к солнцу после того, как его жестоко обломали.
Случившееся ее не удивило. Быть беременной казалось ей столь же естественным, как дышать.
«Есть на свете и дети, и матери», — пела она.
Она была счастлива, что в ней без ее собственного ведома зародилось это неприкаянное создание, почтенные доктора. Она не знала, каким образом ребенок очутился в ее чреве, но прекрасно понимала, когда он смеялся, зевал, спал. «Этот сын неизвестных отцов, — говорила она, — вечно щиплется и крутится».
Она много шила. Шила пеленки для памяти, чтобы сберечь сыну воспоминания. Шила распашонки для здоровья, чтобы его обошли хворь и горячка. Шила чулочки для смелости, чтобы у него нашлись силы противостоять любым невзгодам.
По утрам мы находили ее на берегу, она собирала ракушки для погремушек. По вечерам она благодарила Бога беспамятных за то, что он ее не забыл.