Преклонив колени и оперевшись руками на разросшийся живот, она повторяла: «Благословен будь, царь всех живущих, за то, что вернул мне сострадание души. Благодарю тебя пятнадцать раз подряд».
Глава 5
Авраам родился посреди ночи, и имя его значило «тайный цветок земли»[10]. Его завернули в белую рубаху, на лице его, как и у Шабе, читалось недоумение. Он цеплялся за ее тело согнутыми руками, его совершенно не волновало, чье семя породило его на свет.
Глаза он унаследовал от неизвестного отца, который, сам того не зная, призвал его в этот мир. Они были темными, как застывшая лава. Покрытые густыми ресницами. А вот руки его были от матери. Летящие. Вечно распахнутые.
Он не был капризным ребенком. Никогда не плакал. Не требовал внимания к себе. Взгляд его был устремлен в какую-то неведомую точку на горизонте. Он часто улыбался. Темноте, пустоте, ветру.
И при любой возможности прикладывался к материнской груди. Или посасывал пропитанную крахмалом тряпочку, которую Паскуале смачивал лимонным кремом.
Он был нашим общим сыном. Все мы смотрели за ним, делали ему деревянных птичек, волчков, шарики из белой глины.
Но Шабе никогда с ним не расставалась. Она всегда носила его с собой, привязывая платками. Растила его смеясь. Целовала его и шептала: «Хейлель бен шахар, звездочка ты моя утренняя».
В этом ребенке, что появился у нее волею случая, она любила все. Любила его пальчики. Ножки. Ручки. Она купала его в сладкой воде. И укачивала, легонько дуя ему в лицо.
Когда Шабе гуляла с ним по морскому берегу, она постоянно говорила. Рассказывала сыну все, что знала о мире, о людях, о том, что казалось ей жизнью, обманчивой, готовой причинить боль. Она нашептывала сыну судьбу, дарила обещаньями. Она будет рядом с ним на таинственном пути. Полном опасностей и обрывов. Звездных вышин и темных стремнин. Она станет ему матерью, отцом, сестрой и братом. «Дети — отдохновение от Божьих трудов, они — творцы прощения», — говорила она.
А затем осторожно укладывала Авраама в колыбельку и берегла его сон. Часами. Шабе неподвижно смотрела на малыша, точно он может исчезнуть. Словно он был не ее сыном, а случайным гостем, странником без сумы. Тем, кто не осмелится ранить, кто — даже если испытывает страх — не сумеет в этом признаться.
Иногда Шабе носила Авраама в христианские церкви, ведь это было единственное место, где она могла видеть изображение матери с младенцем на руках.
И правда, с тех пор как она родила, она жадно искала изображение матери с сыном. Ей хотелось их видеть.
Породив сына, она внезапно почувствовала тоску по тому, что утратила сама.
Теперь ей тоже захотелось иметь мать.
Где же ее мать? Иногда Шабе с трудом удавалось припомнить, что мать у нее когда-то была. Откуда-то издалека доносились ее слова, жесты. Несоединимые осколки. Чье-то лицо, казавшееся знакомым. И в ней зародилось отчаянное желание найти свою мать, где бы она ни пряталась.
Поэтому Шабе входила в церковь тихо. Молча кивала херувимам, распахнувшим покрытые глазами крылья и благодушным золоченым иконам, источающим грусть неискупленного греха.
Сильный запах сотни увядающих роз опьянял. Убранство священника струилось золотом, лазурью и смолью. Христос Вседержитель смотрел на нее с благословением, взирая на человечество пронзающим взглядом обманутого влюбленного. А за ним… Святой Иоанн Креститель с козьей шкурой на оголенных плечах. Длинный ряд деревянных глаз, ушей, колен, грудей: дары для Богоматери за свершенное чудо от женщин, которым удалось не сгинуть в пучине[11].
Матери, исполнившие обеты, приносили к ногам Девы Марии крошечные башмачки чудом выжившего малыша, хирургические инструменты как доказательство благополучной операции, прядки волос, состриженные ногти, родильные рубахи.
Шабе стояла как завороженная и лишь сильнее прижимала к себе Авраама, глядя на него оцепеневшим взглядом.
Все эти мадонны были невесомы, они летали в облаках и улыбались, прижимая руку к самому сердцу. Они казались ей матерями всех живых.
И она поверила, что они могли бы стать матерями и для нее.
Но походы Шабе в христианскую церковь не прошли даром. По Катании поползли слухи. Жители злословили. Что делает еврейка в доме Господнем? У ее ребенка нет отца. Она что, не видит, как смотрят на нее люди? Или она не знает, что за каждым ее движением пристально следят? Как она кланяется Господу матерей при входе. Как трижды преклоняет колени в нефах при виде ангелов. Как откровенно, бесстыдно целует икону, изображающую святого младенца, прямо в алтаре.
Христианские священники перешептывались и не знали, что думать. Или неведомо этой Шабе, что сын Господень, именем Иисус Христос, погиб на деревянном кресте от руки иудеев? Или не знала она, что в стенах Святой Матери Церкви вершилась жертва и хлеб обращался в тело Господне?
И ее остановили. Иерей закрыл перед нею вход. Встав у главной двери, он стал расспрашивать ее, кто она, откуда и кто отец ее сына. Чей это ребенок?
Но Шабе молчала, а взгляд ее терялся где-то в неведомом. Она никогда не умела отвечать на такие вопросы. Она просто улыбнулась, отстранила священника и вошла в церковь, как входила каждое утро. Она преклонила колени перед изображением Богоматери и приветствовала ее, как и всегда: Бокер тов, доброго утра, мать.
Священник потерял дар речи.
Все было куда серьезнее, чем он предполагал.
Вне всяких сомнений, женщина по имени Шабе осквернила храм и была опасна. Вполне вероятно, что событие, случившиеся в 1294 году в Берне, могло повториться. Тогда некий Рудольф был убит евреями. Вполне вероятно, что эта еврейка хотела отравить святую воду, посыпать отравой амикт, стихарь, литургические чаши. Было ясно, что эту Шабе подослали евреи, чтобы шпионить за христианами. Она лишь притворялась слабоумной. Вне сомнений, она вела себя так, чтобы выкрутиться, если вдруг ее схватят с поличным. Она планировала злое дело, а может, даже убийство.
К тому же разве не жила эта Шабе в доме Де Медико, где принимали даже больных проказой? Не видели ли ее с теми самыми женщинами, которые занимались невесть чем, среди которых слыла врачом дочь Урии?
Стало быть, эта Шабе вполне могла знать опасные травы, навести порчу или даже убить. Ей ничего не стоило смешать плаценту овцы, слизь улитки и лебединый жир.
Но Шабе ничего не замечала, почтенные доктора.
Ни косых взглядов. Ни жестов от сглаза. Ни того, что люди твердили за ее спиной магические формулы, помогающие от семи демонов.
Она просто искала мать. И наконец нашла.
Ей было совершенно не важно, что ее мать жила на картине. Она не замечала, что эта картина стоит в алтаре христианской церкви. Ее никогда не волновали религиозные различия. Она не видела бастионов, воздвигнутых между людьми. Она не осторожничала. Она была лишена благоразумия. Она всегда тосковала по тем, кого не было рядом, кто уходил вдаль, кто звался чужаком. И грустила по невозвратному. По стайкам стрижей, по ласточкам, по ястребу.
Вот почему ей так нравилась эта мать. Всем своим видом она выражала сострадание и скорбь, она тосковала по сыну. На ее лице отражалась боль невозвратной утраты. Ее смелые и усталые глаза смотрели в одну точку. Шабе видела, как она выступает из рамы. Слышала, как та говорила: «Ради тебя я отдала бы все, что мне отпущено».
И если бы Шабе могла вырвать эту картину из стены и отнести к себе, она бы это сделала.
Но это было невозможно, и Шабе это прекрасно знала. Господь алтарей требовал уважения и никогда не позволил бы ей завладеть картиной. Да и для нее самой все здесь было величаво и неприкосновенно. Все было частью чистого, молитвенного творения, нуждающегося в покровительстве и защите.
Вот почему она довольствовалась тем, что простаивала у изображения матери целый день, пока Авраам спал у нее на руках, разморенный и потный. Она смотрела Мадонне прямо в глаза и рассказывала ей о своей жизни, о том, что делается в госпитале, о новых больных и о тех, кто шел на поправку.
И когда священник протянул ей бокал с какой-то жидкостью, она взяла его, ничего не спросив, ибо ей казалось некрасивым отказываться, когда к ней проявили внимание.
Шабе решила, что так здесь встречают путников, что это ритуал приветствия.
Улыбнувшись, девушка поблагодарила, выпила сама и дала отпить малышу.
Она даже не успела понять, что это был яд, ибо смерть проложила дорогу в эти два тельца почти мгновенно.
Она была подобна вспышке тепла. Раскату грома, гулу землетрясения, падающей звезде.
Глава 6
В 1337 году, во время путешествия из Палермо в Энну, король Федериго тяжело заболел. Эта новость докатилась до нас на рассвете, когда явился королевский гонец.
Был июнь, почтенные доктора. В дни солнцестояния светило блистало на небе, зной жег землю.
Мы с Паскуале были уже на ногах. В этот час мы всегда обходили больных. Тихо двигались между постелей, раздавая микстуры, чтобы притупить боль; экстракт бузины, чтобы снизить жар; толченую мать-и-мачеху, чтобы облегчить дыхание.
Как и каждое утро, мы молча молились — не раскрываясь друг другу, — чтобы у нас появился малыш.
Лишь однажды он зародился в моем чреве, но потом покинул нас посреди ночи, и я не успела стать матерью. Несколько месяцев мы с Паскуале поглаживали его, прикасаясь к моей коже. По ночам мы прижимались друг к другу, чтобы он спал между нами. Мы чувствовали, как он шевелит крошечными ножками в водном пузыре, слышали, как он говорит удивительные слова.
Так как я видела выброшенные плоды, я знала, что в этой стадии развития он похож на крохотную рыбку. И что в нем скрыто удивительное превращение. Скоро у него появятся глаза, руки, пальцы. Сформируются легкие. И первое, что оформится в нем, — стучащее сердце. Его ритмичное биение, смешавшееся с моим.