Но были и другие мнения. Что всему виной изменение равновесия четырех гуморов — крови, флегмы, черной и желтой желчи. Если избыток черной желчи предрасполагал к меланхолии, то избыток крови мог привести к гниению и, следовательно, заражению.
Некоторые думали, что болезнь распространяется через воду. Джентиле да Фолиньо, врач родом из Умбрии, в труде «Парадигма морового поветрия» писал, что чума возникла из морской воды, поглотившей вредные испарения и затем загрязнившей ими окрестные берега.
От наших рассуждений отмахивались, никто не посчитал нужным защититься от блох.
Как раз наоборот. Поскольку многие видели, что мы распыляли настойку от насекомых, нас заподозрили в том, что мы распространяем болезнь.
Зачем мы что-то выливали в колодцы? Отчего эта жидкость была такой темной и дурно пахла? К чему мы опрыскивали стены?
Среди жителей поползли слухи, один передавал другому — кто шепотом, кто криком.
Евреи распространяют чуму! Это они занесли ее в город.
Поначалу к нам поступило всего несколько зараженных.
Сплетни о том, что евреи распространяют хворь, какое-то время удерживали людей подальше от нашего госпиталя. Но со временем, несмотря на страхи, люди потянулись в нашу больницу просто потому, что других уже не осталось. Все прочие врачи пустились в бега. Кто отсиживался за городом, кто пошел в сторону вулкана, кто бежал морем.
Больные были повсюду, почтенные доктора. Мы лечили их в постелях, на голой земле, на песчаном берегу, в пещере. Они умирали один за другим, десятками.
Мы с Паскуале пока были здоровы.
Мы тщательно мылись, боролись с насекомыми, используя крапивный отвар и масло цитронеллы. Казалось, город обезумел. Одни закрывались в церквях и молились о пощаде, другие спешили покаяться. Третьи, чувствуя, что пришел их последний час, грешили напропалую, прелюбодействовали и насильничали. Многие больные были брошены на произвол судьбы. Иные даже умирали от истощения, потому что никто не осмеливался приблизиться, чтобы их накормить. Люди смотрели друг на друга искоса, ибо каждый мог оказаться разносчиком хвори.
Даже в кругу семьи люди совсем одичали. Дядя выступал против племянника, жена восставала против мужа. Отцы и матери — против собственных детей. Колокола больше не звонили по усопшим, погребение не проводилось как должно, над мертвым не оставляли ладан, их не одевали в погребальный саван. Все были уверены в том, что это бедствие им не пережить, и твердили, что пришел конец света.
Некоторые были уверены, что чума — это наказание за нечестивость и искупить вину можно только крайней степенью унижения. Они объединялись в группы и занимались самобичеванием в монастырях или же ходили в поисках евреев, чтобы предать их пытке.
Смерть витала повсюду, почтенные доктора. Ее породили страхи, недопонимания, разобщенность между людьми. Одиночество.
И еще — правда. Смерть стучалась в укрытия и призывала: идите ко мне, соединитесь с теми, кто были до вас, я забрала их не со зла, но милости ради.
Доставать пищу становилось все труднее. Выходить из госпиталя стало опасно, потому что, хотя у нас было много больных, наш госпиталь оказался одним из немногих мест, крепко защищенных от заразы благодаря крапивному настою, чистоте и отдаленности от города. Защищенных настолько, что ни я, ни Паскуале до сих пор не заразились.
Мы были настороже. Прикрывали нос и рот, надевали перчатки. Регулярно меняли постели, не дотрагивались до нарывов больных, избегали прикасаться к слизистым. Проветривали комнаты.
Выйти из госпиталя означало подвергнуться риску, ведь нас могли укусить блохи, носители чумы. Достаточно было пройтись по зараженным улицам, по тем районам, где повсюду лежали останки чумных.
И все же настал день, когда ничего не оставалось, как отправиться в город. У нас закончились свечи. Нужно было масло для ламп. И Паскуале велел, чтобы я оставалась дома, что он пойдет один.
Я так и застыла.
Меня пронзило предчувствие, почтенные доктора. Неумолимая уверенность. Ощущение, что я это уже видела, что проживала этот момент.
Я сказала мужу: «Не ходи, мы справимся. Будем жечь водоросли, одежду, столы, скамьи. Только не ходи.
Останься».
Но я знала, что он все равно пойдет. Паскуале всегда был верен долгу и не боялся страданий. Он тщательно оделся, надел перчатки. Взял с собой сумку с травами и настоями. Прикрыл тканью нос и рот. Перебинтовал ноги, чтобы защититься от укусов. «Я скоро вернусь», — сказал он и поцеловал меня на прощанье.
В городе было тихо. Большинство домов пустовали, лавки и товары были предоставлены мародерам. Двери церквей крепко заперли: священники погибли или сбежали. Те, кому удалось выжить, богатели. Воспользовавшись неразберихой, они заселялись в чужие дома, объявляя себя наследниками погибших. Грабили. И продавали захваченное втридорога.
Могильщики бродили по улицам и звонили в колокольчик. Это означало: оставьте умирающих у дверей. Покайтесь, исповедуйтесь, читайте молитвы.
Паскуале прошел по джудекке. На узких улочках слышались стоны больных, брошенных умирать. Хрипы о помощи, призывы о милости.
Паскуале знал, что прислушиваться к голосам умирающих — это все равно что босым перейти черту, что отделяет тот свет от этого. Он знал, что будет с тем, кто слушает голос смерти.
И все же он замер, окруженный тенями, колеблясь, следовать ли ему дальше или остаться. Как поступить? Подобрать несколько умирающих, отвести к нам и попытаться совершить невозможное? Поискать тех, у кого еще есть шанс выжить? Оставить одних, чтобы спасти других? Как выбрать тех, кому подарить шанс жить, и тех, кому суждено умереть?
Вдруг среди прочих Паскуале различил чей-то голос. Слабый, проникающий в самую душу, не просящий о помощи и не проклинающий свою участь. Но едва слышно напевающий слова благодарности.
Паскуале потерял дар речи. Голос прорезал воздух. Он взмывал вверх, точно дым из потустороннего мира. Разносившийся над умирающими телами, он был выше тлена.
Возможно ли такое? Возможно ли, что в ответ на весь этот кошмар кто-то пел акарат атов, благодарю тебя, Господи? Пел четко, спокойно, благоговейно.
Пел так, словно не прощался с жизнью, а восхвалял ее. Точно на свадебном пиру.
Паскуале не верил собственным ушам.
Он знал лишь одного человека, способного восхвалять Бога в подобных обстоятельствах. Этот человек утверждал, что благодарность избавляет от ядов, спасает от горя, помогает уснуть и разгоняет кровь.
Это мог быть только он.
Маэстро Урия.
Часть третьяУрия
Глава 1
Когда его схватили, в ту самую ночь, много лет назад, его заботило только, чтобы захватчики не шумели. Он не хотел, чтобы я слышала свист хлыста, бряцанье мечей и железного ошейника, который на него нацепили. Он умолял: «Потише, Господь помилует вас, если вы сделаете свое дело как можно тише. Я ведь совсем не сопротивляюсь. Я готов».
Краем глаза он следил за бочкой, чтобы убедиться, что я не высунусь из укрытия.
Он давно знал, что за ним придут. Вот уже несколько месяцев он готовился и думал, как меня защитить. Конечно, он мог бы бежать. Мог бы уйти в другой город, в другое королевство, говорить на другом языке. Мог бы сделать вид, что отрекся, что верит в христианского Бога, мог бы затеряться меж христиан.
Но ведь он дал слово Йосефу Де Медико. Он сказал: «Когда ты вернешься, друг, ты найдешь меня здесь».
Это случилось в день Песаха. Отец и Йосеф подписали шидух, и я сделалась невестой Паскуале.
Закатное небо темнело, Урия и Йосеф стояли, крепко обнявшись.
Помню, как отец сказал: «Доброго пути! Будь осторожен, пусть тебя ведет наша тоска по вам, время, которое мы прожили вместе. Возвращайся в Катанию лишь тогда, когда поймешь, что сердце твоего сына открыто живым и мертвым, тем, кто отправляется в путь, и тем, кто пускает корни, тем, кто вечно теряет себя, и тем, кто умеет себя обрести. Мы ждем тебя, Йосеф. Мы здесь».
Он видел, как Йосеф тронулся в путь.
Он знал, что мне будет очень тяжело расстаться с Паскуале.
Урия понимал, что мы уже стали одним целым и нас бережет одна и та же звезда. Но доктора Йосефа ждали в других городах королевства. А его сын должен был завершить свое обучение.
В день, когда его схватили, отец проявил храбрость, вспоминая о том прощании и о тех обещаниях, которыми он обменялся с другом. Он вспомнил, как провожал его взглядом, пока тот не скрылся из виду, мысленно целовал его следы. Вспомнил, как послал ему поцелуй. Вспомнил, как я плакала, как стояла у сайи, махая им вслед, пока густая прощальная тьма не поглотила их и земля не окрасилась в черный.
После того как его схватили, Урию отправили в замок Урсино, но там он пробыл всего несколько дней. Его обвинили в злоупотреблении лицензией врача. Ему вменялось в вину, что он лечил больных даром, тем самым лишая других врачей доходов — как евреев, так и христиан. Из гордости. С целью их оскорбить.
Напрасно Урия доказывал, что его пациенты бедны и им просто нечем заплатить ни ему, ни кому бы то ни было. Напрасно ссылался на заповедь гмилут хасадим, уверяя, что стремился лишь совершать благие дела, среди которых в Талмуде упомянута и помощь страждущим.
В Катании существовали строгие правила поведения для тех, кто занимался той или иной профессией. Никто не имел права предлагать условия лучше, чем у других, и он, Урия, нарушил этот неписаный закон. Обвинение представляли сами священники храма.
Урию приговорили к изгнанию на тридцать лет и к уничтожению всякой памяти о нем, его имя запрещалось упоминать, что означало вторую смерть. Если первой считалось уничтожение тела, то вторая заключалась в том, что стиралась память о человеке.