— Да будет Урия забыт навсегда, — постановил суд. — Да будет он затерян, как обитающий в Шеоле. Погребен. Да будет имя его и дом его преданы ангелу смерти. Подобает молиться о нем одиннадцать месяцев как о мертвом, как то предписывает обычай. Пусть читают по нему кадиш. А потом да наступит тишина.
И тишина наступила.
Десять лет провел он в индийских землях, еще пять — в Африке, затем побывал в Константинополе, Греции, Персии. Его отправили вместе с рабами, и в пути он лечил других рабов. Водил дружбу с нищими, калеками, детьми.
Каждый раз, когда предоставлялась возможность, Урия заходил в библиотеки. В Багдаде он был в Байт аль-хикма, Доме мудрости, в Египте ознакомился с учением Птаххотепа, в Греции прочел «Щит Геракла»[14].
Его путь пересекали маршруты странников, которые направлялись в Китай, Индию, Монголию. Один из таких путников, Джордано Ди Северак, миссионер, епископ, путешествовавший с францисканцами, научил Урию называть братьями огонь, солнце, ветер.
Другой, Риккольдо Пеннини, доминиканец, прошедший обучение в Пизе, направлялся в Багдад, чтобы учить арабский и прочесть Коран. Он обучил Урию искусству перевода исламских текстов на латинский и показал, что на всем лежит след Божий.
И хотя мой отец был изгнанником, он не хотел чувствовать себя чужим и научился быть своим в любой части мира. Домом было для него не какое-то место, а отношения с людьми. И, когда предоставлялась возможность, он заводил их: с Богом, с людьми, с природой, с животными; возводил невидимый дом. Дом, в котором можно было бы остановиться. Но вместо стен у него были имена людей, их тела, нуждающиеся в помощи, в заботе.
По ночам, чтобы не предаваться печали, он сочинял стихи. Рассвет встречал в молитве. А когда садилось солнце, напевал песни о любви.
Урия оставался верен тем правилам, к которым приучил и меня: в невзгодах закалять дух, быть любезным при любых обстоятельствах, ценить красоту.
Женщины, которым случалось с ним столкнуться, тут же влюблялись в него. Им нравилось его, точно высеченное скульптором, тело. Его улыбка. Его большие руки, способные вылечить любого. Его глаза, смотревшие прямо на собеседника. Его бережная, размеренная манера речи, в которой не было ни капли злости.
Урия вызывал чувство нежности, хотя и выглядел сильным. Он был образованным, но всегда вел себя предельно скромно. Он умел довольствоваться малым, но не предавался грусти. Он был сдержан и весел. Любезен, но тверд. Щедр. Неприступен.
Особенно с женами купцов, которые прибегали ко всяческим хитростям, чтобы добиться его расположения. Многие из этих женщин жили в одиночестве долгие месяцы. Они привыкли заводить любовников и привыкли получать все. А Урия был красив. Один его вид предвещал ночной жар, танцы любви. Глядя на него, все прежние страхи улетучивались, и мысль об окончательной гибели больше не пугала.
Ускользая от подобных предложений, Урия старался, чтобы эти женщины не чувствовали себя отвергнутыми. Он уважал их одиночество и жалел их. Он никогда не отказывал им прямо. Он говорил: «Ты заслуживаешь настоящей любви, которая будет с тобой до конца твоих дней, человека, который тебя поймет. Того, кто будет возвращаться ради тебя и никогда тебя не оставит».
Он хранил целомудрие по собственной воле и потому, что обещал. Он мог любить лишь Бога, единственного целителя и истинного святого. Ведь когда он был юн, тайные тропы открыли ему долготерпение Вседержителя.
С тех самых пор никто не наполнял его душу столькими чаяниями, как Господь.
Глава 2
Прийти к любви к Господу воинств для Урии оказалось не так просто.
Он вошел в этот мир полуслепым, испачкав повитуху слюной и струями мочи. Никто не знал, кто его отец. Никто не произносил его имени. Даже его собственная мать не помнила, от кого понесла, опьяненная бесконечными актами любви и парами опия.
Хотя он родился евреем, ему пришлось нелегко в переулках джудекки, где дети раввинов издевались над ним за увечный глаз и неизвестного отца. Урии было трудно избегать козней старших детей, которые подстерегали его, чтобы раздеть, каждый раз, когда мать надевала ему новую тунику. Мать старалась, чтобы он всегда был одет как подобает. И, хотя она продолжала заниматься грязным делом, она никогда не теряла сына из виду.
А ведь он сбегал постоянно, как только предоставлялась возможность. Несмотря на то, что его путь был полон всяких опасностей.
Кроме детей раввинов, в беспорядочно переплетенных переулках можно было наткнуться на настоящие детские банды. Там обитали сироты, сбежавшие от торговцев, которые собирались продать их в рабство. Дети чужеземцев, брошенные родителями, уплывшими с попутными кораблями. И все они промышляли воровством, грабежом и попрошайничеством. Крали товар в лавках. Обода колес у повозок. Обувь у тех, кто поробее. Таскали из церквей подаяния.
И хотя они были худющие и злобные, Урия отдал бы все на свете, чтобы стать среди них своим.
Его завораживала их свободная бродячая жизнь, их нищая неустроенность, то, как они появлялись из ниоткуда и прятались, точно ночные звери.
Но когда он предпринимал попытки сближения, его отвергали.
Однажды, когда он проходил мимо них по улице, его окружили и принялись дразнить: «Куда направляешься, Урия, сын Эдны? Где же твой папочка? И с кем сейчас твоя мамочка?»
Урия молчал, он сдерживал желание присоединиться к ним, влиться в их шумную толпу. Ему хотелось быть с другими детьми и бегать с ними по улицам, крича во все горло «я счастлив», сыграть с ними в дрейдл.
Дрейдл — четырехгранный волчок, на каждой стороне которого начерчены буквы: «гимель» — банк, «хе» — полбанка, «нун» — ноль и «шин» — добавь. Волчок запускался, и игрок получал шанс выиграть тайное сокровище. Таким сокровищем могло оказаться блюдо чечевицы, или мешок муки, или корзина ракушек. В зависимости от того, какой стороной был повернут остановившийся волчок, запустивший получал все, половину, не получал ничего или же должен был доложить в сокровищницу что-то свое.
Для Урии дрейдл был самой заманчивой игрой, самым хитроумным устройством.
Волчок казался ему вершителем судеб, решением всех проблем. «Если бы только мне разрешили сыграть хоть разок, — думал он. — Если бы только дали шанс».
И он уединялся в синагоге и молился. Прячась от раввинов, которые всегда готовы были его осудить.
Он повторял: «Молю тебя, позволь мне выиграть. Клянусь, я буду молиться денно и нощно». И чуть слышно шептал: «Да угодят Тебе, Господи, слова мои и мысли. Господь, Ты — моя Скала, Господь, Ты — Спаситель мой».
Пока не настал тот самый день.
Однажды группка детей подозвала его. Они были непривычно любезны и милы: «Урия, иди сюда, поиграй с нами». Некоторые выглядели как подобает. На других были одежды на несколько размеров больше, чем нужно. Но все вместе эти дети казались единым телом, что двигалось и скакало перед ним, голос его казался гулким и напевным, и он притягивал Урию, как магнит.
Урия не заставил просить себя дважды. Небеса наконец-то ответили на его молитвы, воздух вокруг бурлил от предчувствия волшебства!
В то яркое неистовое утро, когда всем его мечтам предстояло сбыться, казалось, звезды наконец-то заметили его!
Когда он запустил волчок, руки его дрожали, а сердце готово было выскочить из груди.
Урия смотрел, как кружится юла, затаив дыхание, и молча призывал: «Помоги мне, Господи, будь рядом со мной».
Наконец, волчок замедлился, на секунду задрожал и упал на ту сторону, где явственно проступала буква «Г».
«Гимель» — всё.
Урия не верил своим глазам: он победил! У него перехватило дыхание. Все его существо переполняло благодарностью. Он почувствовал, что Вселенная готова дать ему все, что он просит. Теперь товарищи по игре порадуются его триумфу! Он получил долгожданное сокровище!
Но лишь когда на него обрушилось содержимое ведра с сокровищем, он все осознал.
Облитый навозом и мочой, он захлебывался от боли, а дети разбегались прочь.
Тогда он вновь вернулся в синагогу, отыскал неф с Господом воинств и, с ненавистью глядя на него, поклялся, что отомстит.
С того дня Урия стал другим. Он старался незаметно затеряться среди рыночных прилавков, просочиться между покупателями, понемногу приучился воровать. Он вертелся в толпе, точно шпион, вооружившись ножом, вспарывая мешки с зерном или надрезая туники женщин. Увечный глаз он прикрыл повязкой, другой же блистал злобой, пронзая каждого, кто попадался на пути. Никому не удавалось увернуться от его ярости, от его отчаянной жажды крушить.
Теперь ему не было дела до оскорблений, которые бросали в сторону его матери. Ему стало все равно, какой профессией она занимается. Даже наоборот: теперь он прикрывался ее позором как стягом, это было еще одним доказательством того, что ему все дозволено.
Каждый раз, когда ему случалось испортить урожай, поджечь лавку, угрожать кому-то, он поднимал глаза к небу, взывая к Богу, и кричал: «Ну, что ты мне сделаешь? Отчего ты меня не накажешь? Покажись Урии, выходи, обрушь на меня свою ярость!»
Но чем больше он бахвалился, тем больше Господь запирался и молчал, непокорный, недоступный, не принимающий вызов, несмотря на чинимое Урией зло.
Урия недоумевал. Почему Господь медлит обрушить на него свой гнев? Почему не призывает армию карающих ангелов, дабы они пронзили его мечами? Почему не сердится на него?
И продолжал громить все подряд. С каждым разом он заходил все дальше и дальше. Давая выход своему отчаянию.
Он, кто всегда выступал в роли жертвы, вдруг оказался в стане палачей.
Его судили. Когда ловили с поличным, он не выказывал ни малейшего раскаяния. Его отпускали лишь потому, что он до сих пор не отметил бар-мицву и официально не вступил в мир взрослых.