Мать уговаривала его: «Прекрати это, сын, а иначе у меня разорвется сердце. Не такую судьбу я тебе прочила. И хотя для меня уже все потеряно, я уповаю на то, что тебе еще удастся спастись».
Подобные речи лишь разжигали его злость. Какое будущее могла прочить ему такая мать? Он был изгоем, уродом. Разве она не понимала, что его судьба была предначертана еще до рождения?
И он осыпал мать оскорблениями. В лицо называл ее шлюхой. Корил за то, что она одинока. Он говорил: «Мой отец правильно поступил, бросив тебя. Я тоже не хотел бы иметь сына от такой женщины, как ты».
Он не ночевал дома. Бродил с сомнительными людишками, шлялся по кабакам. Ему еще не исполнилось и тринадцати, когда он впервые познал женщину. Она сама обольстила его, увидев деньги. «Иди ко мне», — сказала она и взяла его, точно он уже давно был мужчиной.
Так продолжалось четыре года. Урия испробовал все, ничего не отдавая взамен. Он грабил и спускал награбленное. Он разбогател и стал совсем отчаянным.
Он больше не разговаривал с Богом, не пытался вызвать в нем злобу, не бросал ему обвинений. Держал его на расстоянии, избегая даже упоминания его, надеясь, что его вовсе не существует.
Когда же спускалась ночная мгла, он оплакивал его.
Однажды к нему подошли и сказали: «Поспеши, твоя мать умирает».
Ей нужен был врач — или хоть кто-то, кто мог бы помочь. Но из еврейских лекарей никто не хотел посещать публичный дом. Это считалось святотатством. Там было нечисто.
Урия поспешил к матери и нашел ее на постели, без сил.
Она была такой слабой. Прежде Эдна всегда красилась, и теперь, без макияжа, он едва узнал ее.
Она казалась маленькой девочкой. Глаза, не подчеркнутые черной краской, были совсем чистыми, без синяков и морщин. Естественного цвета губы казались такими нежными, непорочными.
Боль и удивление пронзили его. Сколько же ей было лет?
Он понял, что не знал и никогда не спрашивал ее об этом. Лишь теперь ему показалось, будто он увидел ее настоящей. Такой беспомощной. Такой кроткой.
Комната, отделанная в красных тонах и застеленная красными покрывалами, чтобы разжечь пыл посетителей, теперь была затемнена. В ней больше не витали ароматы киновари и масел, которыми мастера наполняли склянки для духов. Не слышался ни озорной смех, ни стоны, ни музыка флейтистов, развлекающих гостей.
Это был не тот мир, к которому он привык ребенком, в этом мире читалась уязвимость, ранимость, боль. Здесь не было места пошлому смеху, вульгарным представлениям за деньги клиентов. Мир дома терпимости проступал таким, каков он есть. Единственным, хоть и неподходящим, кровом для одиноких женщин.
Он склонился над матерью. Она едва дышала. Она хотела, чтобы он пришел, — проститься. «Я хочу благословить тебя, сын, — чуть слышно прошептала она, — я не могу оставить тебя вот так».
И вот, впервые за много лет, он услышал его.
Бога всех матерей, который взорвался криком в его груди. Захлестнув его волнами любви. И боли.
Нежданно и негаданно, Вседержитель явил себя.
Урия ясно увидел его. Он был в этой юной матери, которая красила глаза, чтобы казаться старше. Он был в ее подругах по несчастью, таких же девочках, как она, которых называли нечистыми лишь потому, что они не умели скрывать свои страхи. Господь был в этом месте, от которого держались в стороне доктора, дабы не запачкать свое имя. Он был в развороченных постелях. В обреченных взглядах тех, кто старше. В размазанном макияже.
Он был там, где никто другой не желал находиться.
Но возможно ли? Возможно ли, что Господь воинств смешался с толпою самых сирых? Возможно ли, что и он сам походил на них, что и он был таким же отвергнутым, отринутым?
И Урия закричал. Он кинулся прочь, моля о помощи, побежал искать врача, задыхаясь от слез: «Бога ради, помогите моей матери!»
О нем рассказали Урии другие женщины. Немного стыдясь, они признались: «Сюда приходит лишь один врач».
— Кто же он? — воззвал Урия в слезах. — Назовите мне его имя!
И они ответили:
— Его имя Де Медико. Йосеф.
И Урия бросился на поиски. Спрашивал о нем у всех, кто попадался. Где найти Де Медико? Где он живет? Кто знает о нем? Скажите, кто его знает, спросите, может ли он прийти к моей матери, помогите найти его.
Искал он долго, и помочь ему смогли лишь нищие джудекки. Они все знали его. Йосеф постоянно навещал их, приносил пищу и молоко. Когда Урия наконец нашел Йосефа, то уже задыхался от бега. Слезы засохли на его небритых юношеских щеках.
Йосеф занимался пожилой женщиной, брошенной умирать на постели. Урию поразило, с каким спокойствием он омывал ее покрытые язвами руки. В нем не было отвращения. Не было страха. Размеренность каждого его жеста пленила Урию, равно как и уважение, с каким он ухаживал за ней и провел пальцем по ее лбу, чертя последнее благословение.
Йосеф был высок. Темные, едва подернутые сединой волосы. Судя по слухам, он был лет на пятнадцать старше Урии. Борода аккуратно расчесана. В ярко-черных глазах читалось сочувствие.
Взгляд Йосефа не походил на тот, каким врач смотрит на больных. Он не видел увечные, разбитые органы, восстающие против лечения или не работающие как надо. Он не думал об умирающих как о без пяти минут трупах, которые лишь ждут, когда их подберет могильщик.
Несмотря на то что он находился среди хромых, слепых, прокаженных, нищих, он чувствовал себя среди живых.
Урия недоумевал. Кто этот человек, что видит в болезни не врага, но друга? Почему он излучает такое спокойствие? Как ему удается улыбаться смерти?
Он наблюдал за ним несколько минут и наконец окликнул:
— Вы Йосеф Де Медико?
Йосеф немедля поспешил к его матери. Он нисколько не колебался, его не пришлось убеждать, он совсем не удивился, когда Урия сказал, что придется идти в публичный дом. Он просто сложил инструменты в кожаный мешок и сказал: «Веди меня к ней».
Пока они шли по узким улицам джудекки, Урия смог внимательнее его рассмотреть. Одет Йосеф был скромно. Ни колец, ни украшений, ни вышивки. При этом он не отворачивался, если на него смотрели, и не расталкивал прохожих. Он говорил: «Позвольте пройти. Спаси тебя Бог. Да сойдет на тебя свет Божий».
Когда он увидел больную, он сперва-наперво обнял ее, начертил у нее на лбу знак спасения и сказал: «Не бойся, дай я послушаю твое сердце».
Она была совсем слаба, но позволила Йосефу положить на свою грудь лист свернутого папируса. Он прижал к нему ухо. «Тс-с-с, — прошептал Йосеф, прикладывая палец к губам. — Посмотрим, захочет ли твое сердце поговорить со мной».
Глава 3
Через два дня ее не стало. Все это время Йосеф не отходил от нее ни на шаг, сидел у ее кровати ночью, а днем утешал, напевая ей песнь ожидания.
Впервые Урия видел нечто подобное. Умирающие, на которых он насмотрелся за эти лихие годы, уходили без покаяния. Они оставляли этот мир, проклиная его. Или прятались, точно раненые собаки. Топили себя в вине, надеясь приглушить боль перехода.
Йосеф же сам проводил душу матери Урии ко дверям в вечность. Он говорил, что задача врача — настроить на спасение, твердил слова псалма: «Услышь, Боже, вопль мой, внемли молитве моей».
И когда явилась смерть, он не считал, что тело Эдны нечисто. Он расчесал ей волосы, смазал маслом за ушами и прочел святые слова: «Барух даян аэмет» — «Благословен Судья праведный». И прошептал: «Не забуду тебя».
И хотя он не был родственником покойной, он совершил рехицу — омывание, таарат — ритуальное очищение. И наконец албашу, одевание в последний путь. Затем он передал ее Урии, прекрасную, уснувшую с легкой улыбкой на губах.
Урия не сказал ни слова на протяжении всего ритуала прощания. Он не участвовал в похоронной процессии. Не положил цветов. Не читал молитв. Он просто отвернулся, так и не окунув пальцы в масло каперсов, благодаря чему душа очищалась от свершенных ошибок.
Лишь когда он увидел, что Йосеф собрался прощаться и уходить, он очнулся и встал у него на пути. «Мне пора», — сказал врач тихо, точно боялся побеспокоить дух умершей, которому предстоял долгий путь.
Но Урия собрал то немногое, что у него было, быстро сунул в мешок и сказал:
— Возьми меня с собой.
Он следовал за Йосефом целый год. По узким смрадным улочкам, в публичные дома, в убежища прокаженных. Йосефа не смущали ни непонятные языки, ни неизвестные хвори, ни непредвиденные напасти. Он проводил дни, леча больных, молясь или читая. Говоря, что без работы, молитвы и чтения быть врачом невозможно.
У него не было дома. Он жил там, где приходилось лечить. И даже если иной раз ему было нечего есть, его это не смущало. Он говорил, что поститься полезно, чтобы сохранять ум и сочувствие к ближнему.
Когда Урия спрашивал его, в каких школах он обучался, Йосеф всегда отвечал: «На улицах». А когда Урия интересовался, как же он понял, что хочет заниматься врачеванием, Йосеф лишь пожимал плечами, улыбался и говорил, что всегда это знал.
Он был из семьи изгнанников. Его отец навсегда определил его судьбу, отказавшись лжесвидетельствовать против нищего, приговоренного к позорному столбу. Посему его семья перемещалась с места на место, чтобы их не схватили, но отца Йосефа кочевая жизнь не слишком огорчала. Жить для него означало пустить корни, не привязываясь к месту.
Так и Йосеф вырос непокорным, не зная хозяев. Он шел по дорогам мира свободным человеком. Чтобы не поддаваться предрассудкам, он повязывал на плечо лоскут. Красный, как кровь, с множеством имен. Имен больных, которых он вылечил. Йосеф всегда носил их с собой. Тех, кто был болен телом. И поминал их каждый вечер в закатной молитве. То были люди, которые показали ему, как хрупок мир, и научили любить эту хрупкость.
Его ничто не тревожило, он находился в мире с самим собой и с природой, словно врачебное искусство было для него бóльшим, чем просто профессией. Скорее, взглядом, которым живые общаются с мертвыми.