Когда на лоскут добавлялось новое имя, он целовал землю. Прощался. Затем повторял все написанные имена — Амаль, Барак, Надав, — добавляя к каждому диагноз. Амаль: болезнь печени, лечение — чтение стихов. Барак: заражение крови, лечение — наблюдение за небом. Надав: гул в голове, лечение — замес теста.
Меж тем Урия сделался мужчиной. Плечи его стали ровными и сильными. Руки, привыкшие сжимать инструменты и оперировать, окрепли. Даже наполовину слепой глаз после мазей Йосефа смягчился и однажды пошел кровью и прозрел.
Теперь жизнь казалась Урии тайной, которую хотелось познавать день за днем, завесой, которую нужно приподнять, простым и пронзенным телом, в котором Господь долготерпеливый понемногу являл себя.
Вечером он падал от усталости, позволяя звездам укутать его тело ночным покрывалом, а Йосеф засыпал рядом, желая ему доброй ночи и моля небо о даре сострадания.
Перед тем как уснуть, Урия всегда задавал один и тот же вопрос: «Йосеф, когда же настанет счастье?» И Йосеф отвечал: «Оно настанет после страданий, преследований, землетрясений и предательств. Оно придет, если ты посвятишь себя кротким и беззащитным».
Через год они расстались. Урии исполнилось двадцать лет. Йосеф собирался жениться на женщине из африканских земель, с которой его связывала ктуба, заключенная много лет назад. И хотя он был уже в летах, он мечтал о сыне. Он не мог больше бродить по дорогам.
Обоим расставание далось нелегко. Они привыкли к обществу друг друга, словно путники в странном паломничестве. Им нравились выработанные за годы привычки, взаимная забота, постоянное присутствие друг друга. Не говоря друг другу ни слова, они считали себя семьей, товарищами, решившими разделить одну судьбу. Так они медленно готовились прощаться, продлевая радость от простого сидения рядом и ожидания того часа, когда Бог рождающий поднимется с рассветом. Поджаривая горькую траву на огне, разведенном на ветвях дикого плюща, они с наслаждением наблюдали, как скручивается и съеживается зеленый стебель. Йосефу нравился этот аромат, он медленно вдыхал его, чтобы почувствовать в себе священную силу плюща, его способность расти отстраненно, незаметно, наблюдая за бренностью этого мира. Он всегда просил Урию выращивать плющ, учась у него способности укореняться где угодно. Быть упрямым в достижении результата, не оскверняя места, где прорастаешь.
В последние дни Йосеф обучил Урию тому, что считал самым важным. Простым правилам. Врачевать. Прощать. Благодарить. Всему же прочему, говорил он, можно обучиться и самому: нужно исследовать древние снадобья восточных лекарей, узнать действия аметистовой пыли, внимательно наблюдать за движением крови в жилах.
Разбираться в том, как работает тело, — это все равно что вопрошать самого Бога, а если же Урия захочет продолжать заниматься врачебным делом, ему нужно быть готовым удивляться так, как удивляются наблюдающие за небом.
С чувством преклонения перед неведомым.
Вот почему он отправлялся к бенедиктинцам, открывшим медицинскую школу в Салерно. И хотя они были христианами, они не требовали смены веры. Они могли обучить, как получать снадобья из порошков, из волос, из листьев и трав. И как путешествовать по собственному внутреннему миру еще до того, как ступишь на дорогу.
Они простились молча, слова не шли.
Йосеф передал Урии сумку с медицинскими инструментами и лоскут, на котором были имена вылеченных больных и название местности, куда он собирался отправиться. Он сжал Урию в объятиях и сказал: «Пиши. И не стесняйся позвать меня, если почувствуешь опасность».
Урия обещал. Он отправился в монастырь и оставил за плечами все прожитое.
Когда же через три года он вышел в мир, у него была длинная борода, глаза горели и во взгляде его читалось, что он познал и дождь, и огонь, и судьбу.
Он был красив и непорочен. Притягателен и загадочен. Казался интересным, как мудрый властитель, и был скромен, как нищий.
Глава 4
Когда Паскуале нашел его, Урия уже умирал.
Он лежал на заброшенном пирсе, неподалеку от порта. Тело его уже покрылось язвами. Должно быть, он недавно сошел с корабля, от него еще пахло солью и ветром.
Ни о чем другом он и не мечтал, Урия. Все эти годы. Лишь увидеть меня. Вновь встретиться со своей дочерью, рожденной от «нечистой» матери. Защитить меня от зла.
В долгом изгнании, назначенном ему в наказание, он никогда не роптал, не жаловался. Он принимал от Бога близость и разлуку, свободу и рабство, войну и мир.
Но было и то, что его печалило. Что он не передал меня моему суженому. Не проводил меня под свадебный балдахин. Не танцевал на нашем празднике, благословляя Господа за подаренную ему дочь.
Вот почему по прошествии тридцати лет он вернулся. Вернулся ко мне после того, как, путешествуя все эти годы, работал юнгой, задыхался в трюмах, греб изо всех сил, добирался с караванами бродячих актеров, шагал по дорогам пилигримов. Он сходил с корабля и вновь поднимался на палубу, он прочел все, что смог разыскать; постился, молился, лечил. Больные были в каждом городе, и все как один — граждане единого царства. На каком бы языке они ни говорили, они просили о милости; какую бы религию ни исповедовали, все они хотели излечиться.
И когда в то самое утро Урия заметил Паскуале, жизнь и смерть прошли чрез него уже тысячу раз, в родах, в стенаниях, в агонии, в крови матерей. Они сменялись, точно времена года: тучные, худощавые, незамужние, вдовые. Он вобрал в себя все, пережил все. Всемудрый Господь вылепил его подобно тому, как лепят из глины, придав ему форму, очистив от всего лишнего.
Урия улыбнулся и, ничуть не удивившись, сказал: «Я знал, что ты придешь. Отведи меня к ней, Паскуале, я звал тебя всем сердцем три дня подряд».
Паскуале взвалил его себе на плечи. Он понимал, сколь велик риск подцепить заразу, но не смог найти ни повозки, ни лошади. Он подумал, что одеяние убережет: на нем были перчатки, ноги забинтованы. «Я справлюсь, — подумал он и отвечал лишь: — Хорошо, Урия. Я тебя отведу».
Но путь оказался слишком труден. Урия останавливался на каждом шагу, ему хотелось пить. Он кашлял. Несмотря на то что стоял декабрь, было жарко. Земля трескалась, солнце нещадно палило, стягивая кожу, ослабляя тела, раня лучами-лезвиями.
Паскуале смочил тело Урии экстрактами трав, что были при нем, дал ему воды, омыл, как смог. Не уходи, повторял он ему после каждого привала, ты ей так нужен, она должна сказать тебе, как сильно любила тебя все эти годы, не дай этим словам остаться непроизнесенными, собери все силы, сожми зубы, держись за меня.
На пути им попадались другие чумные, умоляющие о помощи, женщины и дети, повозки, полные прелатов, сбежавших из своих приходов.
Тот зимний день отдавал огненным жаром, Вездесущий требовал избранной жертвы.
Когда они добрались до дома, оба едва стояли на ногах, крепко прижавшись друг к другу, дрожа в лихорадке. Они выглядели точно двое солдат, бежавших с поля боя в разгар вражеского наступления. Точно двое ветеранов, пришедших умереть на родную землю.
И я, я была этой землей.
Потрясенная, я посмотрела на них и поняла, что оба они уже во власти чумы, почтенные доктора.
Я уложила их рядом. Урия был почти при смерти. Паскуале бредил. Из его уст вырывались бессвязные слова, вызванные горячкой.
«Я привел его, душа моя, моя радость. Я привел его к тебе, — повторял он. — Он звал тебя, и я услышал. Ты видишь? Теперь он здесь». Я не могла поверить собственным глазам, почтенные доктора.
Мои любимые мужчины, отец и муж, умирали. И оба сделали все, чтобы умереть рядом со мной. Точно им не было дела до смерти. Точно я была их единственной дорогой домой.
Я не знала, что сказать. Что говорил мне Урия прежде, чем его схватили? Я постаралась оживить в памяти ту ночь, когда стояла посреди разграбленного дома, оглушенная ужасом. Но я ясно вспомнила, как отец сказал: «Я вернусь», и теперь сдержал обещание.
Я сделала все, что было в моих силах. Прикладывала компрессы, жгла лекарственные травы, сделала кровопускание, прижигала язвы. Я смочила их розовой водой, экстрактом горца, обтерла настойкой шафрана.
Я обратилась к камням отца. Сапфиры и изумруды снимают лихорадку. А если уже ничего не помогает, нужно положить по камню к вискам, на глаза и туда, где сердце. Так он говорил, когда я была маленькой.
Не знаю, сколько часов я провела у их ложа, почтенные доктора. Я не спала. Не ела. Позабыла обо всех больных. Провалилась в воспоминания. Во мне всплывало то одно, то другое.
Как Урия утешал меня, как наставлял, как учил работать со скальпелем. Как рассказывал о том, как Господь всех зим призывает весну, как говорил: «Лихьот смеха, будь счастлива, дочка».
Как Паскуале снял с моих рук веревки, как смотрел мне в глаза, когда ему было тринадцать лет, как любил меня, словно изгнанник, словно тот, кто непременно вернется, тот, кто знает, куда ему нужно идти.
Наконец, силы оставили меня, и я в изнеможении рухнула, уснув рядом с ними.
Я не почувствовала, как отец последним усилием потянулся ко мне, чтобы сжать мою руку.
Я не стала отдавать его могильщикам. Когда они шли мимо нашего дома, я сказала, что у нас никого нет. Нет у нас никаких мертвых.
Я облачила его в праздничное платье. Расчесала его с маслом гибискуса. От него не шел дурной запах, его борода была аккуратно убрана, он был красив и величественен, точно король.
Никто не помог мне отнести его к боярышнику. Не помог вырыть яму. Я сделала все сама. Сама вырыла теплую, уютную, точно материнская утроба, колыбель. Мне хотелось, чтобы он упокоился рядом с моим нерожденным сыном, дабы они оберегали друг друга. Ведь он сам учил меня, что мертвые должны быть рядом друг с другом.