До самого последнего момента я так и не смогла проститься с ним, не смогла сказать «прощай» теперь, когда я наконец-то обрела его. Я повторила его же слова: «Я вернусь».
Теперь был мой черед идти вслед за ним, хотя я не знала, когда настанет время. Теперь я была далека, не он.
На камне его могилы я написала не только его имя, Урия. Я написала слова, которые он часто повторял, говоря о моей матери: «Любящий всегда тоскует по тому, кого любит». Чтобы надпись не стерлась с камня, я окунула палец в чернила каракатицы. Вдохнула морской воздух. И сказала: «Теперь ты дома».
Так я стояла, пока не зашло солнце и все не погрузилось во тьму, пока цветы боярышника не сомкнули лепестки.
А он остался, свернувшись в песочной колыбели: мужчина, уснувший рядом с ребенком.
Глава 5
Паскуале спал. Он не заметил, как ушел Урия. Пока он спал, я еще могла обманывать себя, что он здоров. Лишь цвет его лица выдавал болезнь, в остальном черты его оставались прежними, мягкими, безмятежными.
Я давно не ходила к больным. Они по-прежнему лежали в своих постелях. Многие дышали с трудом. Иные плакали. Вокруг царила смерть, а я по-прежнему была здорова. Как такое возможно? Почему из всех Господь смилостивился лишь надо мной?
Я посидела с ними. Несчастные незнакомые тела, пребывающие в полной безвестности. Я утешила их, напевая песнь выживших женщин, аэле яаргу отха, да защитит вас Господь, и подпалила на огне несколько кусочков древесной коры.
Это мне подсказал Урия, когда мы изучали человеческое тело; кора испускала легкий дымок, помогая больным отойти с миром. Если же совсем ничего не помогало, отец просил: «Отлети прочь, уставшая душа, не задерживайся здесь».
Так сделала и я. Приласкала нескольких старух, пригладила волосы детям. У одного мальчика были грубые, пораненные руки — видимо, он был плотником. На другом, из семьи побогаче, были шелковые одежды. Но всех их я называла баним, дети мои.
Среди больных были старые и молодые, богатые и бедные, бездомные и неприкаянные. Каждому я шептала, чтобы не боялся, не откладывал переход.
Вдруг я услышала голос Паскуале, он кашлял и тревожился, не обнаружив Урии рядом, он вопрошал, что с ним.
Я поспешила к нему. Не желая его огорчать, я пыталась улыбаться, но не могла произнести даже имени Урии, голос срывался в хрип. Паскуале тут же все понял. «Господь всех живых, прими его к себе», — произнес он.
Затем он вновь забылся беспокойным сном. У него болели кости, он кашлял кровью. Я уселась рядом с ним, баюкая его, чтобы он чувствовал тепло моего тела. Мне не было дела ни до его язв, ни до опасности. Мне хотелось, чтобы он был рядом со мной, мне хотелось защитить его и выиграть время. Как могло быть, что жизнь, проведенная вместе, казалась мне теперь такой короткой? Почему я не могла остановить происходящее, почему не могла растянуть мгновения, почему не кричала на время, готовое нас разделить?
То была очень долгая ночь. Паскуале скручивало судорогой. Руки его выгибало, он терял сознание от боли. Ни омывать его тело, ни обдувать лицо, ни поить его напитком экстракта мальвы больше было ни к чему.
Мучения сменялись передышками. И в редкие минуты просветления сознания он улыбался мне. Он, излечивший столько тел, владевший столькими знаниями, теперь просил лишь об одном: о новом одиночестве, что предстояло нам познать. Одиночестве ушедшего и одиночестве остающегося. Он выпивал глоток воды лишь для того, чтобы я не огорчалась. Улыбался из последних сил, чтобы я не грустила. Слабо сжимал мою руку, чтобы напомнить, что он меня не оставит.
Это был конец.
Тогда я принялась нашептывать ему слова, что шептала и прочим больным. До слез, до боли в висках, после всех потерь и обретений, что мы пережили, после всей любви, что подарили друг другу, я сказала ему: «Ступай».
Ступай, Паскуале, погрузись в невозвратную вечность. Я тебя не держу. Ты слишком страдаешь, ты с болью продираешься сквозь тернии, ты держишься лишь ради меня. Ступай же, я освобождаю тебя от этих уставших членов, от этого изнемогшего тела, которое задается вопросом, что же ему предстоит. Иди, Паскуале, шагни в неизвестное, жизнь — это не только ничтожество и тлен, предназначенные обратиться в прах. Нет, жизнь принуждает тебя к смерти лишь для того, чтобы ты обрел блаженство. Ступай, любовь моя. Ступай. И не оглядывайся.
И он ушел.
Ушел, едва я сама отпустила его. Как только он понял, что я готова.
Он никогда не расстался бы со мной без моего согласия. Так уж он был устроен. Он никогда не настаивал, не навязывал.
И даже чтобы умереть, он просил моего дозволения.
Его уход был похож скорее на выдох, чем на предсмертный хрип. Словно он освободился, развязал узы. То был выход облегчения, как я поняла из его полуулыбки. И в моей голове пронеслось воспоминание, как в детстве он копал ямки для птичьих скелетов, выкинутых на берег рыбок, мертвых жуков. Он хотел подарить погребение каждому, хотя я смеялась над ним и в своем детском неведении говорила: «Зачем ты это делаешь, Паскуале, время само с ними разберется, через несколько часов от них уже ничего не останется!»
Но он всегда отвечал: «А что, если время — это и есть место?»
Я стала готовить его к предстоящему пути. Как и Урию, я облачила его в самые красивые одежды. Надела на него талит, который был на нем в день нашей свадьбы. Накрыла его глаза цветами. Уложила рядом с ним сумку с инструментами, теми самыми, которыми он все чинил. И прочла слова: «Йеэ шлама раба мин шемайя» — «Да сойдет с неба великий покой». И сказала ему: «Я вернусь».
А затем упала без чувств.
Помню лишь, как на мгновение увидела в небе стаю журавлей, выстроившихся в клин. Но они почти тут же исчезли из виду: легкое дуновение ветра рассеяло их, отправившихся в последний полет.
Глава 6
Следующие несколько дней выпали из моей памяти. Знаю только, что и другие больные умирали. Я отдала их могильщику. На каждом саване я написала прощальное благословение, чтобы в пути им было не так одиноко.
Снова — и на этот раз окончательно — я оказалась одна. В каждой комнате смерть оставила свой след. От былого порядка, который нам с Паскуале удавалось навести, ничего не осталось. В окнах застряла растрепанная марля. Болезнь надругалась над постелями. Ткани, которыми Паскуале занавешивал дверные проемы, были порваны, они пошли на саваны.
Белья для постелей не хватало: что было — я сжигала после очередной смерти.
Госпиталь был пуст. У людей не осталось сил просить о помощи. Чума захватила все.
Город почти обезлюдел. Немногие выжившие закрылись по домам. Те, кому не удалось бежать, проклинали евреев, магов, колдунов, бастардов, преступников и всех чужаков. Люди, укрывшиеся в полях и устроившие себе временное убежище там, устраивали особые общины, чтобы предотвратить дальнейшее заражение. Уверовав в смертоносные миазмы, они отказались от всего, что издавало неприятные запахи, и держались подальше от тех, кого считали нечистыми, в том числе бродяг, проституток и прочих грешников.
Я неподвижно просидела под боярышником несколько дней. В тишине.
Уж не знаю, почему я уцелела, почтенные доктора.
Находились люди, которых чумная зараза не коснулась. Зло будто сторонилось и меня. Словно его выбор меня миновал.
А может, я спаслась потому, что настал, наконец, мой час. Час, откладывать который и дальше было невозможно. Я должна была открыть сундук, в котором хранилось мое прошлое.
Возможно, я не хотела его открывать потому, что Урии не было рядом. Без него все казалось потерянным. Все утратило смысл. Но теперь он вернулся. Он сделал все, чтобы вернуться ко мне. И он был рядом. Под кустами боярышника. Рядом с моим нерожденным сыном и Паскуале, сыном Йосефа.
А значит, время пришло.
Сундук был из бука: такие Урия использовал только для самых важных вещей. Он старательно берег его содержимое. Перенес сундук в пещеру. Повесил замок. И вот он был там, переживший со мной все эти годы.
И выживший, как и я сама.
Я взяла нож и вскрыла засов. Раздался сухой протяжный скрип и мне предстало содержимое. На меня обрушился шквал запахов. К плесени примешивался запах соли.
В сундуке были женские платья. В том числе и шерстяные. Плащи, казакины, туники. Легкие одежды, из шелка и льна. И на каждом была вышита буква: «М».
Мириам.
Я поняла, что это вещи моей матери.
Впервые я видела что-то, принадлежавшее моей матери, почтенные доктора.
В нашем доме не было ничего, что могло бы напоминать о ней. Ее присутствие было незримо, я не могла его осязать.
Сколько раз мне хотелось к ней прикоснуться. Сколько раз я вопрошала: «Где же ты, где мне тебя искать?»
Я опустила руки в сундук. Вещи были мягкими, и я ощутила тепло ее тела и едва слышный, далекий запах лаванды. Запах затхлости и пота.
Я вдыхала их, закусив зубами ткань, пробуя ее на вкус и повторяя «мама».
Лишь теперь я поняла, что Урия никогда не рассказывал мне о матери, я не знала, каким было ее тело, ее голос, какую прическу она носила. Лишь однажды он признался: «Она была красива».
Я принялась рыться в вещах. Под простой одеждой я нащупала что-то легкое. То были платки желтого цвета. Ярко-красные повязки. Короткие прозрачные накидки.
Я потеряла дар речи. То была одежда, какую носили продажные женщины.
В Катании они наряжались в желтое и красное. В других городах были приняты зеленые и синие цвета. Сам король Федериго утвердил цвета для каждого публичного дома. Он пожелал, чтобы женщины легкого поведения были легко узнаваемы.
Я вновь принялась копаться в сундуке. Там были длинные серьги, броские кольца, браслеты на плечи. И коробочка с черной краской, чтобы подводить глаза. И розовый воск, чтобы красить губы.