Мне было пять, когда я впервые сама наложила швы. Смотри, сказал Урия, рана просто хочет, чтобы к ней отнеслись с лаской. И он соединил два края раны и прижал к ним теплые травы. Затем подул на них и прошептал: «Омец. Смелей».
С утра начиналось мое обучение на природе. Отец водил меня по непроторенным тропинкам и показывал лекарственные растения. Видишь? Вот эвкалипт. Им лечат простуду, бронхит или астму. Но из него можно сделать и благовоние, чтобы проводить усопшего. А вот мальва, из нее делают молочко для тех, кто не может позабыть о своих врагах. А это аконит клобучковый, его используют при горячке, вызванной перегревом или переохлаждением. Но с ним будь осторожна: если дать слишком много, человек может умереть, вот почему его еще называют дьявольским корнем.
Когда солнце начинало припекать, мы останавливались, пили из фляги воду с корицей, отец укладывал меня на землю, чтобы я прислушивалась к движению земли, перегонам ветра, хлюпанью облаков. Разве не видишь, что мы движемся? Что мы ведомы небесными и земными телами?
Нет, я не видела никаких тел, где же они? Жизнь казалась мне таинственной и страшной, точно разбойник, готовый вот-вот наброситься на нас.
Затем отец сажал меня к себе на плечи и нес так до самого дома. И мне не был страшен никакой разбойник. Нужно было веселиться. Потому что тот, кто грустит, вредит дыхательным органам и придется ему варить себе фиалки в чистом вине. А потом надо добавить галангу и лакрицу — только так получится избавиться от тоски и восстановить легкие.
Вот почему Урия постоянно выглядел жизнерадостным, всегда был деятельным. У него вечно находился повод, чтобы смеяться, когда вокруг голод; терпеть, когда вокруг горе; и благодарить, когда вокруг боль. И если я спрашивала, что за повод, он только улыбался. И не объяснял. Лишь говорил: «Сама поймешь».
И мы снова принимались искать. Особенно его увлекали смолы. Он читал и Геродота, и Теофраста, и потому знал, что мирру и ладан стерегут невиданные змеи. Это означало, что они священны, что они могут обратить конец и начало. Помни, говорил отец, если смешать ладан с маслом, можно спокойно выспаться, тревожные сны отступят. А если ладан смешать с мукой, то можно сделать маленькие булочки, и если приложить их к вискам, то забудешь все невзгоды.
Я, как могла, старалась запомнить все: названия растений, средства от хворей, буквы. Последние были одним из особых увлечений Урии. Он считал, что буквы — это символы, на которых держится мир. И он вел меня к линии прибоя. И рисовал палочкой на песке разные слова. А когда накатившая волна не оставляла от них и следа, говорил: «Видишь? Думаешь, море все уничтожило?»
«Да», — грустно отвечала я, и мне казалось очень сложным принять эту потерю.
Тогда он велел мне прикоснуться руками к песку. Он еще немного проседал там, где были буквы — теплые останки слов, которые начертал отец.
«Нет, — говорил он. — Ничто не исчезает бесследно».
С этими словами он снова взваливал меня на плечи и нес по Освещенной улице, туда, где возвели больницу святого Марка. Отец бродил меж больных, останавливаясь, чтобы поговорить с ними, выслушать их жалобы, пожать их руки. Вздыхал. Ему казалось, что закрывать больных на время лечения неестественно. У отца существовало шесть правил выздоровления: lux et aer (свет и воздух), cibus et potus (пища и питье), motus et quies (движение и отдых), somnus et vigilia (сон и бодрствование), secreta et excreta (секреция и выделения), affectus animi (переживания и чувства).
Потом он шептал мне: «Запомни. Если больной на грани жизни и смерти, спроси, что ему снилось. Если ты уверена, что он идет на поправку, спроси, на что он надеется. Лечи, ориентируясь не на тела, а на горести больных. Лечи, но не игнорируй трудности, смотри на то, что скрыто, а не на то, что очевидно. И если они излечатся, говори, что они выздоровели сами. А если умрут, скажи родным, что всему виной твоя неграмотность. Принимай вину на себя и позабудь о своих заслугах, но самое главное — люби их, дочка».
Так я повсюду следовала за отцом, куда бы он ни шел. По самым узким улочкам самых бедных кварталов. В прачечные, где женщины задыхались без воздуха или бились в горячке от испарений. В грузовые отсеки судна, где кормчие страдали от дизентерии или стенали от ужаса при мысли о твердой земле.
Однажды он привел меня к слепым, закрытым в какой-то комнате, где они беспокойно бродили, натыкаясь на стены. Отец успокоил их, приложив к их глазам топазы, которые всю ночь вымачивал в красном вине. Урия объяснил мне, что этот камень помогает прозреть внутренне. Ведь если они не могут разглядеть ничего вокруг, учил меня отец, пусть хотя бы посмотрят внутрь себя.
В другой день отец нарисовал на стволе дерева четыре типа физического состояния человека: сангвинический, флегматичный, меланхолический и холерический. Он сказал, что эти типы могут сосуществовать в одном теле и сменяться в течение дня, то усиливаясь, то утихая. В первые утренние часы в человеке господствует кровь, в полуденные часы — желчь, в первые три часа после обеда преобладает черная желчь и в последние три часа бодрствования — лимфа.
В другие дни отец учил меня ставить диагноз, считывать с тела знаки, которые помогут понять причины страданий, учил, как распознавать нужные приметы.
Мой отец умел видеть хворь издалека. Печеночную болезнь он мог отличить уже по глазам. Как и хвори детей, что родились с хвостами и выли на луну. Но были и тихие недуги, которые прятались и упорно не хотели с ним говорить. Наконец, были самые убогие хвори: безумие, уродства, немота, лунатизм.
И их, почтенные доктора, отец любил особенно.
Потому что, кроме него, они никого не интересовали.
Вот почему моего отца призывали все: евреи, христиане, мусульмане. Он никогда и никому не отказывал.
И хотя в 1310 году королевским указом Фридриха III Арагонского евреям было запрещено лечить христиан, если христианину было невмоготу, Урия кивал мне, и я шла за ним, подхватывая на бегу котомку с инструментами.
В этом кожаном мешке с многочисленными карманами и отделениями можно было найти все что угодно. Увеличительное стекло, которое отец использовал, чтобы заглянуть в горло больному. Полую иглу для удаления катаракты, которую отец сделал сам по описанию из арабского манускрипта авторства Аммара ибн Али. Слабительное из сухофруктов и розовых лепестков, освобождающее кишечник от излишков и голову — от дурных мыслей.
Там были и зубные инструменты, эликсиры, дарящие радость, нож для отделения костного мозга и колбочки для сбора слюны.
Еще у отца было специальное кольцо, чтобы надувать прекрасные мыльные шары, но это, почтенные доктора, не для лечения, а чтобы порадовать умирающих.
Напомнить им перед кончиной, что они потеряют лишь вес тела, но не красоту души.
Глава 3
Мы жили у моря. Отец никогда не хотел жить в джудекке, еврейском квартале. Слишком узки были тамошние улицы. Слишком редкому солнечному лучу удавалось туда добраться.
Солнце — лучший доктор, говорил отец. Оно может избавить от лихорадки, от перепадов давления и от тоски. Оно отгоняет глистов. Распрямляет кости.
Вырастить ребенка без солнца никак не возможно.
А в джудекке было сыро. Квартал делился на две части: Джудекка Сопрана и Джудекка Суттана, где размещался большой рыбный рынок. Квартал находился в болотистой местности, потому что рядом текла река Аменано, почти все жители джудекки страдали сонной болезнью.
Вот почему Урия построил наш дом у оросительных каналов, в так называемой сайе, сделал мне качели, для себя — лабораторию, а также большой жернов, которым можно было раздробить любой камень.
С первых лет жизни я стала изучать свойства камней.
Гелиотроп полезен во время женских кровотечений, менструального цикла. Целестин помогает вновь обрести счастье. Белый кварц дарит беспечность. Бирюза пригодится, если нужно развязать язык. Сердолик охотно используют артисты, потому что он подгоняет фантазию. Ну а если человек потерял любимого, остается единственное средство — цитрин, камень, который помогает жить настоящим.
Наш дом не был похож на остальные.
Кроме качелей и жерновов, всем не давала покоя лаборатория, где отец препарировал трупы, изучал расположение артерий и тщательно фиксировал на пергаменте все открытия, которые дарило ему человеческое тело.
Лаборатория Урии была комнатой для раздумий и опытов.
У одной стены стояла койка, на которой он оперировал хирургическими инструментами, следуя учениям Герофила и Эрасистрата, которые, препарируя трупы, первыми узнали о нервной системе и строении мышечной ткани.
У другой располагалась библиотека, труды античных мыслителей; впрочем, среди них не было ни одного разрешенного издания, которыми следовало пользоваться в медицинских школах нашего королевства. Урия обращался к текстам раввина Елисея, сарацинского врача Абдуллы Алеппского, грека-византийца Понтия, а также Салернуса, ученого-эрудита из Салерно[3]. Всех четверых священники не одобряли, поскольку их учение противоречило медицинским советам царя Соломона.
Рядом с книгами находилось рабочее место, где отец записывал свои наблюдения, рисовал человеческое тело и постепенно разбирался в том, как оно работает. Некоторые органы он хранил в сосудах, наполненных вином, — так их можно было изучать даже спустя несколько месяцев.
Священники кричали, что он совершает святотатство, ибо считалось, будто от прикосновения к мертвому человек становился нечистым. А хранить у себя части тел было незаконно.
Но мой отец был глух к их упрекам. После того как посетители удалялись, он закрывался в лаборатории и иногда пускал меня к себе. Он надевал на меня защитную повязку, давал льняные перчатки и показывал внутренние органы.